Советская власть и ВОВ 1941-1945г

admin
Администратор
Сообщения: 923
Зарегистрирован: 29 апр 2009, 20:45

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение admin »

Гражданская война глазами заложников



Изображение

Г.В.Иванов-Разумник. Фото из книги: Иванов-Разумник. "Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки". М., 2000.
М.Ф. Косинский
Первая половина века
1918


Мама узнала, что требуется машинистка в Чрезвычайную комиссию. Тогда это было одно из новых учреждений, и мы еще не связывали название "Чека" с чем-то страшным. Маму приняли на работу.

Но вскоре ей пришлось печатать списки арестованных помещиков и прочих – собственно, списки заложников, – и даже документы, связанные с расстрелом. Маму это возмутило. Тем более что слухи, ходившие в городе, были нелестны для саранской ЧК.

По улицам города каждый день водили под конвоем нескольких стариков-помещиков и бывших офицеров с метлами в руках. Они должны были подметать заросшие травой улицы, выполняя брошенный тогда лозунг: "пролетарий под ружье – буржуй под метелку!" Держали их в тюрьме.

Возмущенная мама пошла к председателю ЧК и стала его убеждать, что расстрелы и аресты не должны происходить в стране, завоевавшей себе свободу.

По-видимому, наивность мамы настолько поразила председателя ЧК, что он ограничился немедленным увольнением мамы. Она нашла работу при штабе какой-то артиллерийской части, квартировавшей в Саранске.

Г.В.Иванов-Разумник
Тюрьмы и ссылки
1918

Навстречу мне приветливо поднялся пожилой человек невысокого роста с широкой бородой, отрекомендовался "старостой нашего корабля" и предложил принять участие в чаепитии.

Я пожал руки остальным путешественникам, представился им и уселся за стол, радушно угощаемый "чем Бог послал". Спросил старосту, где я нахожусь и что это за привилегированное тюремное помещение?

– Действительно, привилегированное, – сказал он, – разве вы о нем ничего не слыхали? Это – Корабль Смерти.

– Какой Корабль Смерти?

– Значит, ничего не слышали. Корабль Смерти – помещение для смертников, приговоренных к расстрелу и ожидающих окончательного решения своей участи.

– А вы?

– И я, и все мы здесь – смертники. А раз вы сюда попали...

Должен признаться: кусок остановился у меня в горле. Староста осторожно стал расспрашивать о моем деле, когда и как меня судили. <...>

– Две недели тому назад обвинили в контрреволюционном заговоре, а завтра утром на свободу! Этого в Корабле Смерти при мне не бывало. Уводят нас больше ночью. Если скажут "с вещами" – значит, переводят куда-нибудь, если "без вещей" – ну, значит... На днях увели "без вещей" троих; "с вещами" взяли только одного, с неделю тому назад, да и то ночью.

– А сами вы, – спросил я старосту, – давно здесь сидите?

– Второй месяц пошел, – ответил он мне.

В голове у меня все перепуталось. <...> Все это нелепость. Суда надо мной никакого не было, но и то сказать – какие там суды в эпоху чекистского террора! А с другой стороны, все это слишком невероятно и нелепо. <...> Ночь на стуле во вшивом подвале казалась мне теперь недосягаемым идеалом!

Должно быть, все эти мысли ясно читались на моем лице, так как староста мягко сказал:

– А вы бросьте думать обо всем этом и положитесь на судьбу; думами тут делу не поможешь.

Я последовал его совету, постарался "бросить думать" и принялся за прерванное чаепитие. Но не могу сказать, чтобы "бросить думать" мне удалось; о чем бы я ни говорил, в подсознании все время одна и та же мысль: Корабль Смерти! Чтобы заглушить ее, я стал расспрашивать спутников по Кораблю, давно ли они совершают в нем свое плавание и как в него попали. <...> Староста – бухгалтер в каком-то большом учреждении – и в царские времена, и в революционные был одинаково далек от какой бы то ни было политики. Как-то пришел к нему уезжавший на время в Сибирь знакомый и попросил приютить его чемодан с особенно ценными для него вещами, который он боялся оставить в своей холостяцкой комнате. Уехал – и исчез; а вскоре к бухгалтеру нагрянули ночные гости, произвели повальный обыск, забрали чемодан и его самого. Держали на "Лубянке, 2", подвергали строжайшим допросам, обвиняя в принадлежности к широко разветвленной контрреволюционной "колчаковской" организации, эмиссаром которой был его знакомый. <...> На его постоянные уверения, что он ни сном ни духом не причастен к этому делу, ответили кратко: "Все равно расстреляем", – и отправили ждать решения своей участи в Корабль Смерти.

Молодой солдат, партийный эсер, принимавший участие в восстании какого-то из волжских полков, – в Самаре? в Саратове? <...>

Молодой человек, называвший себя анархистом. После разгрома советской властью анархистов в Москве в апреле 1918 года он скрылся в провинцию и организовал там анархистские группы с боевыми заданиями. <...> После нескольких удачных "эксов" (экспроприации) группа его была "ликвидирована", и он сравнительно недавно очутился в Корабле Смерти.

Четвертый – матрос, хмурый и неразговорчивый. Его рассказ о себе совсем не помню. <...>

Наконец, пятый – истовый старик-крестьянин, староста какого-то подмосковного села, в котором очень "безобразничал" поставленный из Москвы "комиссар". Мужики долго терпели, безрезультатно жаловались, но однажды "комиссар" был убит выстрелом из ружья в окно. Виновного не нашли, старосту взяли как заложника, сказали: "Найдем виновного – тебя отпустим, а не то – не взыщи!" – и вот теперь сидит он в Корабле Смерти.

А шестой – я. Какими судьбами попал я в Корабль Смерти, что мне предстояло впереди? <...>

Пили чай и разговаривали спокойно, тем более что ночь – опасное время – миновала. Староста написал что-то на клочке бумаги и, подавая его мне, сказал:

– Знаете что, ведь и невероятное иной раз случается: а вдруг вас сегодня и взаправду выпустят? Тогда просьба к вам: вот номер телефона. <...> Скажите только, что здоров и пока жив. Если вам не трудно...

– Труда здесь нет, – ответил я, пряча записку, – а только после наших вчерашних разговоров мало что-то верится, что я сегодня выйду на свободу. Вот и десять часов уже скоро...

– Кириллов день еще не прошел, – улыбнулся староста, показывая этой цитатой из Алексея Толстого, что и он не чужд литературного образования. И чуть только произнес он эти слова, как наверху отворилась дверь, и латышский мальчишка-чекист с капитанской рубки прокричал в трюм мою фамилию, прибавив:

– Собираться... с вещами!

В регистратуре сидел все тот же вечный армянин, спросил меня: "Харашо спал?", исполнил все анкетные формальности, вручил удостоверение на право выезда из Москвы и – что еще важнее – ордер на право ухода из Чеки.

А.М.Гарасева
Я жила в самой бесчеловечной стране
1918

По-моему, в Рязани после октябрьского переворота первыми стали арестовывать священников. В городе было много церквей, соборы, три монастыря, много духовных учебных заведений. <...>

А летом 1918 года в Рязани стали брать "заложников".

Было их так много, что в городских тюрьмах их не могли разместить и собирали в Первом концентрационном лагере (потом были и другие!), устроенном на окраине города в бывшем женском монастыре.

<...> Чекистам здесь было удобно: вокруг высокие каменные стены, внутри – большая церковь, куда загоняли людей, много помещений – кельи, трапезная, гостиница. <...> Этот городской концлагерь просуществовал долго, и кто только в нем не побывал! Позднее сюда помещали пленных белогвардейцев, заключенных по приговору ревтрибунала, вдов расстрелянных, которые искупали свою "вину" мытьем полов на вокзалах, и просто "бывших людей", как их называли новые нелюди...

К концу лета 1918 года, когда городские концлагеря и тюрьмы уже не могли всех вместить, "заложников" стали распределять по уездам, направляя на земляные работы. Вместе со всеми отец и мы, три сестры, пошли проводить их на вокзал.

Перед монастырем – большая толпа родственников, знакомых и просто сочувствующих. Массивные ворота под аркой наглухо закрыты, охрана и чекисты проходят через узкую калитку. Долго ждем. На велосипеде к монастырю подъезжает заместитель начальника Рязанской ЧК латыш Стельмах, главный расстрельщик, и проходит в калитку.

Наконец, заложников выводят. Это старые больные люди, вина которых лишь в том, что они жили при прежней власти. Тех, кого могли в чем-то уличить – в чинах, наградах, происхождении, поступках, – давно уже расстреляли. Эти же просто схвачены при облавах и массовых арестах, проводившихся по принципу – чем больше, тем лучше. Главное, чтобы боялись.

Заложников долго строят, наконец, они трогаются. Впереди идет Стельмах, опираясь левой рукой на велосипед, а в правой держа наган. По бокам колонны – охрана. Колонна двигается по длинным улицам к вокзалу, через Старый базар, вдоль земляного вала кремля. В крайнем ряду идет Александр Васильевич Елагин, старый больной человек, друг нашей семьи. Он из дворян, до революции у него было не имение, а всего только хутор, где он открыл сельскохозяйственную школу для крестьян. Желающие могли обучаться у него бесплатно.

Когда у Елагина умер от туберкулеза единственный сын Юрий, причитающуюся ему долю наследства отец пожертвовал на постройку общежития для детей сельских учителей. Сам он работал в земстве, но был в оппозиции к крупному дворянству, на стороне "третьего элемента" земства – учителей, врачей, агрономов. На этой работе он познакомился и подружился с отцом. Теперь его уводят из города.

Чуть подальше от него – наш дядя, Василий Дмитриевич Гавриков, брат мамы. Он идет согнувшись, держась руками за низ живота, потому что только что перенес операцию аппендицита. Его вина состоит в том, что у нашего деда, его отца, была когда-то маслобойка. Ни деда, ни маслобойки давно нет, но он попал в "заложники", и больше мы его никогда не увидим.

Мы идем долго. Отец потихоньку вытирает слезы. Потом мы отстаем. Заложники сворачивают влево от кремля. Некоторые оглядываются, крестятся на собор...

В районах их разместили не в домах, а просто на земле, под открытым небом, за колючей проволокой. Гоняли на тяжелые работы, не считаясь со здоровьем, обессиленных расстреливали, но многие просто умирали сами от отсутствия пищи и тяжелой работы. Дядя умер от заражения крови – из-за непосильной работы разошлись швы после операции...

Те, кто дождался освобождения, почти все умерли по возвращении, как это было с Елагиным (он умер на четвертый день после освобождения) и с одиннадцатью нашими знакомыми крестьянами из села Волынь.

В концлагерь они попали по решению Комитета бедноты, от которого власти требовали высылать "врагов революции". Но кулак в селе был только один, к нему прибавили дьякона, однако двух человек показалось мало, поэтому остальных крестьян взяли "для числа"...

М.А.Нестерович-Берг
В борьбе с большевиками
1918


Уехавшие днемъ раньше нас, оренбургские казаки, они дежурили на вокзале и сообщили, что атаман Дутов [cм. фото – прим. ред.] прочел наше письмо и ждет нас не дождется к себе. <...>

Отправилась в штаб в сопровождении Андриенко и двух казаков. <...>

С вокзала до штаба ехали довольно долго. Я спрашивала у казаков, есть ли у них большевики.

— Где их нет! Вестимо есть, элемент пришлый. Забились в щели, как мыши, боятся атамана, он долго разговаривать не станет, живо распорядится по закону, — ответил казак. <...> Атаман был занят. В штабе находилось много арестованных большевиков-комиссаров. <...>

— Ценная добыча, — ухмыльнулся казак. <...> Встав из за письменнаго стола, Дутов сделал несколько шагов навстречу и сердечно поздоровался:

— Ждал, сестра, каждый день. Много говорили о вас казаки, бывшіе в альтдамском плену. Рад познакомиться. <...> Как доехали? Кого привезли с собой? <...> Ко мне тоже едут отовсюду переодетые офицеры. Эту силу надо использовать. Но нельзя оборванных и измученных сразу посылать в бой, сначала – отдых. А для этого необходимы деньги и деньги. У меня в войске их вовсе нет. Созвал я наших милых купчиков, просил дать денег, не помогло, хоть и клянутся: "Душу отдадим за спасеніе России". Я им: "Оставьте душу себе, мне деньги нужны". Не тут-то было. Пришлось наложить контрибуцию – в миллион рублей. Дал сроку 24 часа, завтра утром должны быть доставлены. Все рабочие большевики грозились забастовкой. Так что одно оставалось – занять войсками городские учреждения, расстреляв предварительно зачинщиков. Рабочіе комитеты я засадил в тюрьмы, как заложников. Думаю, что голубчики призадумаются; знают – не шучу. Пробовали присылать делегации с требованием освободить арестованных.

Несколько раз дал маху: принял. Но когда уже очень обнаглели, – даже террором стали мне грозить и казакам, – перестал с ними церемониться. Теперь, когда приходит делегация, попросту зову казаков и они делегацию забирают. Что с ней потом делают – меня мало интересует. Сейчас Россия в таком состоянии, что разговаривать не время... Ну и прекратились делегации.

А.А.Танеева (Вырубова)
Страницы моей жизни
1918
Увеличенное изображение
Анна Вырубова. Фото из книги: "Фрейлина Ее Величества Анна Вырубова". М., 1993.

<...> Все последнее время тоска и вечный страх не покидали меня; в эту ночь я видела о. Иоанна Кронштадского во сне. Он сказал мне: "Не бойся, я все время с тобой!" Я решила поехать прямо от друзей к ранней обедне на Карповку и, причастившись Св. таин, вернулась домой. <...> Когда я позвонила, мне открыла мать, вся в слезах, и с ней два солдата, приехавшие меня взять на Гороховую. Оказывается, они приехали ночью и оставили в квартире засаду. Мать уже уложила пакетик с бельем и хлебом, и нам еще раз пришлось проститься с матерью, полагая, что это наше последнее прощанье на земле, так как они говорили, что берут меня как заложницу за наступление белой армии.

<...> В женской камере меня поместили у окна. Над крышей виднелся золотой купол Исаакиевского собора. День и ночь окруженная адом, я смотрела и молилась на этот купол. Комната наша была полна; около меня помещалась белокурая барышня финка, которую арестовали за попытку уехать в Финляндию. Она служила теперь машинисткой в чрезвычайке и по ночам работала: составляла списки арестованных и потому заранее знала об участи многих. Кроме того, за этой барышней ухаживал главный комиссар – эстонец. Возвращаясь ночью со своей службы, она вполголоса передавала своей подруге, высокой рыжей грузинке Менабде, кого именно уведут в Кронштадт на расстрел. Помню, как с замиранием сердца прислушивалась к этим рассказам. Менабде же целыми днями рассказывала о своих похождениях и кутежах. <...>

Староста, девушка с обстриженными волосами, находилась четыре месяца на Гороховой; она храбрилась, пела, курила, важничала, что ходит разговаривать с членами "комиссии", но нервничала накануне тех дней, когда отправлялся пароход в Кронштадт увозить несчастных жертв на расстрел. Тогда исчезали группами арестованные с вечера на утро. Слышала, как комендант Гороховой, огромный молодой эстонец Бозе кричал своей жене по телефону: "Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт, вернусь завтра!"

Когда нас гнали вниз за кипятком или в уборную, мы проходили около сырых, темных одиночных камер, где показывались измученные лица молодых людей, с виду офицеров. Камеры эти пустели чаще других, и вспоминались со страхом слова следователя: "Наша политика – уничтожение".

Шли мы каждый раз через большую кухню, где толстые коммунистки приготовляли обед: они иногда насмехались, иногда же бросали кочерыжки от капусты и шелуху от картофеля, что мы с благодарностью принимали, так как пища состояла из супа-воды с картофелем и к ужину по одной сухой вобле, которая часто бывала червивая. Вскоре меня вызвали на допрос. Следователь оказался интеллигентный молодой человек, эстонец Отто.

Первое обвинение – он мне предъявил письмо, наколоченное на машинке, очень большого формата, сказав мне, что письмо это не дошло ко мне, так как было перехвачено по почте Чрезвычайной Комиссией. На конверте большими буквами было написано: "Фрейлине Вырубовой".

Письмо было приблизительно такого содержания: "Многоуважаемая Анна Александровна, Вы единственная женщина в России, которая может спасти нас от большевизма – Вашими организациями, складами оружия и т.д." Письмо было без подписи, видимо, провокация. <...>

Видя недоумение и слезы в моих глазах, Отто задал мне еще какие-то два вопроса, вроде того, принадлежу ли я к партии "беспартийных"; он кончил допрос словами, что, наверно, это – недоразумение, и еще больше удивил меня, когда дал мне кусок черного хлеба, сказав, что я, наверно, голодна, но прибавил, что меня снова вызовут на допрос. На этот второй допрос меня вызвали в 2 часа ночи и продержали до 3-х часов утра. Было их двое: Отто и Викман. <...> Нервная и измученная вернулась в камеру, где на столах, полу и кроватях храпели арестованные женщины. Оба следователя полагали, что дня через два-три меня выпустят.

Ночью начиналась жизнь на Гороховой – ежеминутно приводили новых арестованных, которые не знали куда им приткнуться. Среди спящих были разные: артистка Александрийского театра и толстая жена комиссара, добрая ласковая старушка 75 лет, взятая за то, что она "бабушка" белого офицера, и худая как тень, болезненная женщина "староверка", просидевшая на Гороховой четыре месяца, так как дело ее "затеряли". Родных у этой последней не было и потому не было передачи, и она была голодна как волк. Целыми часами простаивала она ночью, кладя сотнями земные поклоны с лестовочкой в руках. Служила всем, в особенности грузинке Менабде, за что та ей давала объедки. <...>

Белые войска подходили все ближе, – говорили, что они уже в Гатчине. Была слышна бомбардировка. Высшие члены чрезвычайки нервничали. Разные слухи приносили к нам в камеру: то что всех заключенных расстреляют, то что увезут в Вологду. <...> В воздухе чувствовалось приближение чего-то ужасного. Раз как-то ночью вернулась финка с работы, и я слышала, как она шепнула мою фамилию своей подруге, но видя, что я не сплю, замолчала. Я поняла, что меня ожидает самое ужасное, и вся похолодела, но молилась всю эту ночь Богу еще раз спасти меня.

Накануне, когда меня погнали за кипятком с другими заключенными, я стояла, ожидая свою очередь. Огромный куб в темной комнате у лестницы день и ночь нагревался сторожихой, которая с малыми ребятами помещалась за перегородкой этого же помещения. Помню бледные лица этих ребятишек, которые выглядывали на заключенных, и среди них мальчик лет 12-ти, худенький, болезненный, который укачивал сестренку. "Идиот",– говорили коммунары. Помню, как я в порыве душевной муки и ожидания подошла к нему, приласкала, спросив: "Выпустят ли меня?", веря, что Бог близок к детям и особенно к таким, которые по Его воле "нищие духом". Он поднял на меня ясные глазки, сказав: "Если Бог простит – выпустят, если нет, то не выпустят", и стал напевать. Слова эти среди холода тюрьмы меня глубоко поразили: каждое слово в тюрьме переживаешь вообще очень глубоко. Но в эту минуту слова эти научили меня во всех случаях испытания и горя прежде всего просить прощения у Бога, и я все повторяла: "Господи, прости меня!", стоя на коленях, когда все спали.

"Менабде на волю, Вырубова в Москву", – так крикнул начальник комиссаров, входя к нам в камеру утром 7 октября. Ночью у меня сделалось сильное кровотечение; староста и доктор пробовали протестовать против распоряжения, но он повторил: "Если не идет, берите ее силой". Вошли два солдата, схватили меня. Но я просила их оставить меня и, связав свой узелок, открыла свое маленькое Евангелие. Взгляд упал на 6 стих 3 главы от Луки: "И узрит всякая плоть спасение Божие". Луч надежды сверкнул в измученном сердце. Меня торопили, говорили, что сперва поведут на Шпалерную, потом в Вологду... Но я знала, куда меня вели. <...> Мы прошли все посты. Внизу маленький солдат сказал большому: "Не стоит тебе идти, я один отведу; видишь, она еле ходит, да и вообще все скоро будет покончено". И правда, я еле держалась на ногах, истекая кровью. Молодой солдат с радостью убежал.

Мы вышли на Невский; сияло солнце, было 2 часа дня. Сели в трамвай. Публика сочувственно осматривала меня. <...> Около меня я узнала знакомую барышню. Я сказала ей, что, вероятно, меня ведут на расстрел, передала ей один браслет, прося отдать матери. Мы вышли на Михайловской площади, чтобы переменить трамвай, и здесь случилось то, что читатель может назвать, как хочет, но что я называю чудом. Трамвай, на который мы должны были пересесть, где-то задержался, не то мосты были разведены или по какой-либо другой причине, но трамвай задержался, и большая толпа народа ожидала. Стояла и я со своим солдатом, но через несколько минут ему надоело ждать, и, сказав подождать одну минуточку, пока он посмотрит, где же наш трамвай, он отбежал направо. В эту минуту ко мне сперва подошел офицер Саперного полка, которому я когда-то помогла, спросил, узнаю ли его, и, вынув 500 рублей, сунул мне в руку. <...> Я сняла второй браслет и передала ему, сказав то же, что сказала барышне. В это время ко мне подошла быстрыми шагами одна из женщин, с которой я часто вместе молилась на Карповке: она была одна из домашних о. Иоанна Кронштадтского. "Не давайтесь в руки врагам, – сказала она,– идите, я молюсь. Батюшка Отец Иоанн спасет Вас".

Меня точно кто-то толкнул; ковыляя со своей палочкой, я пошла по Михайловской улице (узелок мой остался у солдата), напрягая последние силы и громко взывая: "Господи, спаси меня! Батюшка отец Иоанн, спаси меня!" Дошла до Невского – трамваев нет. Вбежать ли в часовню? Не смею. Перешла улицу и пошла по Перинной линии, оглядываясь. Вижу – солдат бежит за мной. Ну, думаю, кончено. Я прислонилась к дому, ожидая. Солдат, добежав, свернул на Екатерининский канал. Был ли этот или другой, не знаю. Я же пошла по Чернышеву переулку. Силы стали слабеть, мне казалось, что еще немножко, и я упаду. Шапочка с головы свалилась, волосы упали, прохожие оглядывались на меня, вероятно, принимая за безумную. Я дошла до Загородного. На углу стоял извозчик. Я подбежала к нему, но он закачал головой. "Занят".

Тогда я показала ему 500-рублевую бумажку, которую держала в левой руке. "Садись", – крикнул он. Я дала адрес друзей за Петроградом. Умоляла ехать скорей, так как у меня умирает мать, а сама я из больницы. После некоторого времени, которое казалось мне вечностью, мы подъехали к калитке их дома. Я позвонила и свалилась в глубоком обмороке... Когда я пришла в себя, вся милая семья была около меня; я рассказала в двух словах, что со мной случилось, умоляя дать знать матери. Дворник их вызвался свезти от меня записку, что я жива и здорова и спасена, но чтобы она не искала меня, так как за ней будут следить.

Между тем к ней сразу приехала засада с Гороховой, арестовали бедную мою мать, которая лежала больная, арестовали ее верную горничную и всех, кто приходил навещать ее. Засаду держали три недели. Стоял военный мотор, день и ночь ожидали меня, надеясь, что я приду. Наш старый Берчик, который 45 лет служил нам, заболел от горя, когда последний раз меня взяли, и умер. Более недели тело его лежало в квартире матери, так как невозможно было достать разрешения его похоронить. Это было ужасное время для моей бедной матери. С минуты на минуту она думала получить известие, что меня нашли. Но в Чрезвычайке предположили, что я постараюсь пройти к белой армии, и разослали мою фотографию на все вокзалы. Как мне описать мои странствования в последующие месяцы. Как загнанный зверь, я пряталась то в одном темном углу, то в другом. <...> Постучав у двери, спросила, как и каждый раз: "Я ушла из тюрьмы – примете ли меня?"

"Входите, – ответила мне ласково моя знакомая скромная женщина,– здесь еще две скрываются!" Рискуя ежеминутно жизнью и зная, что я никогда и ничем не могу отблагодарить ее, она служила нам всем своим скромным имением, мне и двум женщинам-врачам, только чтобы спасти нас. Вот какие есть русские люди, – и заверяю, что только в России есть таковые. Я оставалась у нее десять дней. Другая прекрасная душа, которая служила в советской столовой, не только ежедневно приносила мне обед и ужин, но отдавала все свое жалованье, которое получила за службу, несмотря на то, что у нее было трое детей и она работала, чтобы пропитать их.

Так я жила одним днем, скрываясь у доброй портнихи, муж которой служил в красной армии, у доброй бывшей гувернантки, которая отдала мне свои теплые вещи, деньги и белье.

Е.Л.Олицкая
Мои воспоминания
1919

Слухи о наступлении Колчака и Юденича сменились слухами о наступлении генерала Деникина. Эти были упорнее, настойчивей, очевидней. Армия Деникина двигалась на нас и двигалась с поразительной быстротой.

В коммунистической информации говорилось о зверствах белых, о связи их с иностранной интервенцией, о толпах помещиков и фабрикантов, сопровождающих деникинскую армию, о возвращении земель и фабрик капиталистам, о зверствах, порках, виселицах, еврейских погромах. Этому я могла верить, но рядом с этим говорилось, что эсеры и с.-д. [социал- демократы – прим. ред.] поддерживают генерала Деникина, армию, состоявшую из белогвардейцев и старых царских генералов. Этому я не могла никогда и ни за что поверить.

Не могли ни эсеры, ни с.-д. идти вместе с царскими генералами.

Дома у нас приближение деникинской армии осложнялось тем, что сестра моя была коммунисткой. Что деникинцы убивают коммунистов, преследуют их семьи, мы верили. Конечно, в случае занятия Курска сестре грозит арест и, может быть, виселица, кто знает... Упорные слухи о еврейских погромах, чинимых приближающейся белой армией, грозили семьям моих ближайших подруг – Раи и Шуры. Ни я, ни мои друзья не могли ждать прихода Деникина, ждать прихода белых, но возмущение коммунистами росло. Чем ближе подходили отряды генерала Деникина, тем ужаснее становились репрессии. Обыски, аресты просто терроризировали город. Порой казалось, что это делается нарочно. В одну из последних ночей в Курске было арестовано 24 человека, представителей курской буржуазии. Их арестовали без предъявления каких-либо обвинений, их арестовали как заложников. В числе 24-х был арестован и Коротков, тот самый, который, будучи городским головой, помогал нам в организации студенческого вечера. Всех арестованных вывезли из Курска в Орел. В Орле все 24 были расстреляны.

Институт заложничества – чем-то варварским веяло на меня от самих этих слов. В те годы очень часто проводились аналогии между нашей революцией и революцией французской. Великая Французская революция знала институт заложничества. Сначала я не хотела этому верить, я перерыла ряд книг и нашла, что это ужасная, жестокая правда. Но это меня ни в чем не убедило – тем хуже для Французской революции.

Незадолго до прихода к нам белых ночью в наше парадное застучали. Я открыла дверь, у порога стояли чекисты.

Войдя, они предъявили ордер на обыск в квартире Олицких и на арест Дмитрия и Анны. Мы все были поражены. Мать потрясена. Аня никогда не интересовалась политикой. Теперь она работала в детском доме, была очень увлечена своей работой, дружила с заведующей-коммунисткой и, пожалуй, сочувственно относилась к большевикам. Диме было всего 12 лет. При обыске в нашей квартире, конечно, ничего не нашли, но Аню и Диму увели. Мама была в отчаянии, она металась по квартире до утра. Папа и я старались ее успокоить. Говорили о недоразумении, о какой-то ошибке.

– Ну, хотя бы меня арестовали, – твердила я, – а то вдруг Аню.

Дутя была угрюма, каково ей было смотреть на нас. Мама всячески сдерживалась, хотела казаться спокойной, но сдержать сердце она не могла. При врожденном пороке сердца впервые нарушалась компенсация, мама задыхалась. Наутро выяснилось, что за ночь были произведены обыски во многих домах и арестованы, среди прочих, 30 человек учащихся средней школы, Диминых товарищей и товарок, а вместе с ними почему-то и наша Аня. Свидания с детьми матерям, обивавшим пороги ЧК, не дали; их успокоило немного то, что дети не были отправлены в тюрьму. Они содержались все вместе в одной из комнат здания ЧК. К вечеру того же дня Аня и Дима вернулись домой. Димочка чувствовал себя героем – как же, он был под арестом! Аня смеялась. Дело оказалось просто. При обыске квартиры одного из старшеклассников был найден список фамилий, среди них стояла и фамилия умершего уже Чайкина. Всех, чьи фамилии были в списке, арестовали. При разборе дела выяснилось, что список был составлен учащимися, бравшими вскладчину билеты в театр. Аня, как страстная театралка, вошла в складчину с ребятами.

Г.И.Левинсон
Я постаралась забыть
1918

Помню, что в 1918 году в Москве был сильный голод. Хлеб с какой-то мякиной, я даже не знаю с чем, очереди стали еще длиннее. Тогда, так же как и сейчас, на работе у мамы выдавали какие-то продукты; потом, дома, их делили на всех живущих в этом доме сотрудников. В это же время у мамы открылась язва желудка и обострился туберкулез.

Она всю жизнь им болела, вся семья наша вымерла от туберкулеза, кроме меня. И мама решила ехать на кумыс и мед под Уфу. Тогда кое-как можно было туда проехать.

Когда в партии стало известно, что мама едет в Уфу, ей дали поручение передать в тамошнюю тюрьму инструкцию, как держаться заложникам-большевикам, которых в тюрьме при Комуче содержалось человек двести, и, кроме того, передать личные письма женам Цюрупы и Брюханова. Ехать надо было через линию фронта. Маму снабдили документами на все возможные случаи. Эти документы спрятали на мне. А так как мои детские глаза были самые зоркие, то в мою обязанность входило издали различать, что за верховые едут навстречу – белые или красные, какие документы доставать. Возница предупредил: если увидим мелкие огоньки, значит, волки. Надо жечь бумагу и бросать в волков. Страшно было очень.

Но до Уфы добрались. Инструкцию в тюрьму мама передала через детей Брюханова (детей не брали в заложники), а мы поехали дальше, в деревню. <...>

В Уфе переменилось правительство. Пришла армия Колчака. Перед этим, очевидно, выпустили из тюрьмы заложников-большевиков, так как мы потом некоторых встречали в Москве.

С.А. Сидоров
Записки священника
1919

<...> В Харькове в 1919 году властвовали большевики, но на город двигалась армия Деникина. 15 мая 1919 года были схвачены уважаемые известные граждане города, в том числе члены окружного суда и Алексей Михайлович, и переведены в тюрьму в город Орел в качестве заложников. Алексей Михайлович <...> сразу же сообщил об этом родным <...>:

"Сегодня доставлен в Орел в качестве заложника из Харькова с пятью товарищами. Хотелось бы повидаться с вами обоими, пока жив и здоров. Моя просьба ко всем вам: жить дружно, помогать друг другу.

В случае какого-нибудь горя – не огорчаться: того угодно Господу. Благословляю вас всех. <...> Благодарю вас всех за вашу любовь ко мне. Простите меня, если я что-либо сделал злое. Я крепко люблю вас... <...> Твой отец".

Алексей Алексеевич Сидоров <...> был оставлен при университете преподавателем по истории искусства и читал курс лекций. Он состоял членом Союза писателей, так что его социальное положение оценивалось довольно высоко. Алексей Алексеевич принял советскую власть, хотя и без энтузиазма, но с пониманием того, что бороться против нее бессмысленно. <...> Алексей Алексеевич был замечен Луначарским, который привлек его к работе в своем наркомате, благоволил к нему. Ольга Алексеевна писала брату в Москву отчаянные письма о необходимости срочно помочь отцу. Алексей Алексеевич, очень любивший отца, обратился с ходатайством в президиум ВЧК Москвы.

Алексей Алексеевич писал о том, что отец его взят заложником и никакого обвинения к контрреволюционной деятельности над ним не тяготеет. Что по убеждениям Алексей Михайлович никогда не был правее кадетов, политикой не занимался, вел лишь гражданские дела. Он просил освободить больного старика отца под свое поручительство с тем, чтобы Алексей Михайлович явился и отдал себя в распоряжение ВЧК, как только это понадобится. Но нужна была поддержка кого-либо из сильных мира сего, и Алексей Алексеевич обратился к самому Л.Г.Каменеву, который его знал: Алексей Алексеевич читал лекции в Наркомпросе и других учреждениях. Каменев начертал красными чернилами на заявлении Алексея Алексеевича в ВЧК: "Ходатайство поддерживаю", 8 августа 1919 года. Но и сам председатель Моссовета не имел существенного значения для ВЧК: "В данный момент освобожден быть не может" – размашисто написал резолюцию член президиума ВЧК. <...> У Алексея Михайловича в Москве оставались друзья по университету, было много влиятельных знакомых и у Алексея Алексеевича. Все они понимали, что положение Алексея Михайловича стало очень опасным. <...> Один из руководителей ВЧК М.Лацис писал в журнале "Красный террор" (октябрь 1918 года):

"Нет нужды доказывать, выступало то или иное лицо словом или делом против Советской власти. Первое, что вы должны спросить у арестованного, это следующее: к какому классу он принадлежит, откуда он происходит, какое воспитание он имел и какова его специальность? Эти вопросы должны решить судьбу арестованного... Мы уничтожаем класс буржуазии".

В попытке чего-то добиться Алексей Алексеевич снова обращается в президиум ВЧК. 20 августа он опять просит разрешения взять отца на поруки. И опять отказ. На этот раз окончательный. В то время не было бюрократической волокиты. Уже на следующий день, 21 августа, Алексей Алексеевич получил в канцелярии ВЧК свое заявление с резолюцией: "В данный момент освобожден быть не может", и та же подпись. Не получая никаких вестей от сына, Алексей Михайлович понимал, что тот не может добиться его освобождения. Он пишет ему свое последнее письмо от 27 августа 1919 года и с надежной оказией отправляет его в Москву. Это было прощальное письмо.

"Дорогие Леля и Таня! Пользуюсь случаем и пишу эти строки с верным человеком и прошу вас дать с ним о себе знать хоть две строчки. Среди моих мучительных переживаний и невозможность иметь сношения с дорогими мне людьми. Это ведь большое утешение. Я здоров. Я относительно бодр душой, хотя и арестант-заложник с 15 мая. Я много страдал в Харькове. Здесь мне лучше, так как отношение к нам более человечное, хотя я и в работном доме, то есть в каторжной тюрьме. Мне позволяют работать. Пользуются моими знаниями. Сочувствуют моему состоянию, но облегчить его по существу нельзя. Об этом надо хлопотать, чтобы из вашего московского центра меня освободили от заложничества, дали бы свободу, хотя бы телеграммой. Троцкий, Ленин и К° это могут сделать, ибо обо мне здесь могут дать наилучшие отзывы. <...> Все во мраке. Ничего нет прочного. Тяжело на душе. Вы, вероятно, знаете, что заложники могут быть и убиты, если военный трибунал найдет необходимым убить кого-либо из нас взамен какого-нибудь коммуниста. Моих товарищей уже много погибло. Пусть эта возможность побудит кого-либо из друзей ваших что-либо сделать. Если мне не судьба выйти из тюрьмы и свидеться с вами, то я завещаю вам жить всем в дружбе и согласии, помогать, любить друг друга, как я люблю вас. <...> Молю Бога о вечном вашем счастье и здоровье. Я благодарю вас всех за мою прошлую свободную жизнь. Я с особой ясностью вспоминаю о ней, и мне остаются одни хорошие воспоминания, которые я унесу в могилу. <...> Меня можно взять и на поруки какому-либо коммунисту или коммунистам, но об этом тоже надо хлопотать в центре. <...> Жизнь здесь тяжела от недоедания. Плохой стол, хотя друзья и помогают изредка приношениями. Если можно что-либо сделать, то я просил бы не только о себе, но и о товарищах. Быть заложниками Харькова, когда он уже взят, бессмысленно. Надо освободить нас".

С.М.Голицын
Записки уцелевшего
1919

Однажды ночью резко застучали. Мы ждали, мы знали, что раздастся стук, неизбежный, неумолимый. И мы готовились к этому стуку. Из последней комнаты, в которой спали мои родители и я, шел черный ход во двор. <...>

Я проснулся, услышал, как мать шептала отцу:

– Скорей, скорей! Стучат!

Отец быстро оделся, выскочил в темноту ночи через черный ход. <...> А мать в это время нарочно медленно возилась у наружной двери, в которую неистово барабанили.

Вошли двое чекистов в кожаных куртках, с револьверами, их сопровождал солдат с винтовкой. Потребовали засветить огонь, прошли по всем комнатам, заглянули под кровати. Мать предложила им показать ордер. Они что-то резко ответили и спросили – где ее муж?

<...> Моя мать стала говорить, что сама беспокоится, почему нет ее мужа, что он со службы не возвращался.

<...> – Понятно! – сказал один из чекистов.

– Иди-ка ты спать. – И, повернувшись к солдату, приказал ему: – Ну-ка выйди, пошуруй там. Он переглянулся с другим чекистом и объявил нам, что они будут производить обыск.

Солдат ушел.

Многие вещи были увязаны в узлы: ведь мы собирались переезжать. Начали по приказу чекистов их развязывать, и тут раздался выстрел. Наверное, только маленькая Катя не поняла, в кого могли стрелять. Моя мать опустилась на стул, тетя Саша начала креститься. Вошел солдат.

– Ну что? – спросили оба чекиста.

– Да это я в небо. Ничего не видать, – ответил солдат.

Обыск продолжался до рассвета. Поднимали половицы, искали оружие, читали письма, спрашивали – кто пишет, опять искали, ничего не находили. Мы сидели молча, ждали.

Когда обыск подошел к концу, оба чекиста отошли в сторону, стали между собой совещаться, поглядывали своими стеклянными глазами то на мою мать, то на моего брата Владимира. Старший из них приказал моей матери собираться, обернулся к Владимиру и сказал ему: когда отец вернется, пусть идет в Чека, и тогда мою мать отпустят.

– Даю слово, что отпустят, – добавил он.

Мать надела пальто, взяла кусок хлеба в карман, простилась со всеми нами, перекрестила нас. Плакали мои младшие сестры, тетя Саша, Нясенька, Лена. Едва сдерживая себя, я кусал губы. <...>

А вскоре пришел мой отец.

Тетя Саша начала ему быстро-быстро, со многими подробностями, нужными и ненужными, рассказывать. Моя мать перед уходом успела шепнуть тете Саше, чтобы отец ни в коем случае не шел бы в Чека. Он слушал стоя и молча, на его высоком лбу блестели капли пота.

– Соберите мне самое необходимое. Я пойду, – сказал он тете Саше.

Она попыталась его отговорить. Он повторил, что пойдет. В ту минуту он был для меня, как рыцарь без страха и упрека. И он ушел вместе с Соней. А через час вернулась моя мать. <...> Она упрекнула тетю Сашу, что та не сумела уговорить моего отца где-то спрятаться, махнула рукой и села на стул в полной прострации. <...>

Прибежал кто-то и сказал, что заложников повели на станцию. Эта новость разом пробудила мою мать к деятельности. Она вскочила: "Скорей, скорей!" В чугунке оставалось немного нечищеной вареной картошки. Завернули в тряпку картошку, кусок хлеба, горсть соли, увязали одеяло, подушку, взяли кружку с ложкой и пошли. Владимир остался, а то еще и его могли забрать в заложники. Отправились мать, мои сестры Соня, Маша и я.

Станция Жданка находилась в версте от города за кладбищем. К северу от вокзала высилось большое и нелепое здание хлебного элеватора. Возле него прямо на траве и на узлах сидела целая толпа различных по возрасту и по социальному положению людей – мужчин и женщин, молодых и старых. Мы там увидели своего отца, дядю Владимира Трубецкого, нашу Лину, Соньку Бобринскую, которой едва исполнилось пятнадцать лет. <...> Арестованных набралось, наверное, до сотни. Толпу окружали часовые с винтовками, заспанные, в обтрепанных шинелях, в обмотках; ближе чем на двадцать шагов они не подпускали тех многочисленных родных, которые, подобно нам, сюда прибежали. Со станции подходили случайные пассажиры, с любопытством рассматривали сидящих.

– Заложники, это заложники. Придет поезд, их в Тулу отправят, – раздавались голоса.

– А там к стенке приставят, – послышался чей-то злобный голос.

– И за что людей, ни в чем не повинных? – ахали женщины.

А из города подходили новые толпы родных арестованных.

Увидав нас, мой отец встал, пытался с нами переговариваться, но разом говорило много других, и его было плохо слышно. Я стал кидать ему картошины, он их ловил, словно мы в мячик играли. Один из часовых взял у нас узел и передал отцу.

Подошла группа людей в кожаных куртках, в шинелях, в штатских пальто. <...> И началась сортировка. Всем арестованным велели встать, подходить к этой группе по очереди – Соня показала мне на высокого чекиста. Кого-то из подходивших он отпускал на все четыре стороны, а кого-то приказывал отвести в пятую сторону. Подавляющее большинство, в том числе сестра Лина и Сонька Бобринская, были отпущены, а человек двенадцать, в том числе моего отца и дядю Владимира Трубецкого, оставили сидеть на узлах.

– Это Белолипецкий, начальник Чека, – сказала мне Соня, указывая на высокого чекиста.

В 1968 году, попав в Богородицк, я увидел в тамошнем музее его фотографию.

На меня глядел молодой сравнительно человек с баками, с густыми бровями, с ничего не выражающими стеклянными глазами. "Так вот кто решил тогда судьбу моего отца", – подумал я.

А его судьба сложилась для партийца довольно обычно. Он постепенно повышался в должностях, был переведен в Москву, там занимал разные ответственные посты, а в 1937 году попал туда, куда почти двадцать лет подряд сам отправлял тысячи других.

...К нам подошла Лина, сказала, что ее и Соньку Бобринскую забрали еще вечером прямо на улице, когда едва начало темнеть. Она и я не дождались отправки заложников и пошли домой, а моя мать и сестра Соня остались. Они пришли только вечером, проводив моего отца в товарном вагоне в Тулу. Они принесли страшный слух, что белые вступили в пределы Тульской губернии и заложники из крайнего юго-западного Новосильского уезда расстреляны.

Моя мать вернулась со станции, готовая действовать. Как можно скорее она перевезет всех нас на новую квартиру, наменяет продуктов, поедет в Тулу. <...> Но нас ждало разочарование.

Каждый день сюда приезжало сколько-то подвод, крестьяне торговали картошкой, рожью, пшеном, сахарной свеклой, молоком. На этот раз площадь перед городским собором была пуста, сидели только две старухи с семечками.

Владимир, посланный искать подводы для нашего переезда и для поездки в Тулу, узнал, что в Тулу один возчик отправляется только через три дня, а для перевозки вещей он кого-то нашел, но за полпуда овса. А где нам было взять такое богатство? Положение создалось критическое. По карточкам хлеба не выдавали уже несколько дней, картошки у нас не было, ларь с мукой стоял пустой.

Что мы ели в тот день – не помню. Сестре Кате кто-то подарил морковку, и она разрезала ее на мельчайшие кусочки, объясняя, что так "больше получится".

Вечером мать собрала всех нас молиться. Она молилась горячо, клала поклоны, следом за ней и мы усердно крестились.

И случилось чудо. Иначе не назову. В тот ли день или на следующий – подъехала к нашему трактиру груженая подвода и вошел Егор Антонович Суханов.

Психологически это трудно объяснимо. Почему прежний враг моей матери, бывший бучальский кулак и лавочник, прослышав, что его господам живется в Богородицке плохо, собрал со многих помнивших былые господские благодеяния бучальских крестьян разную снедь и сам повез за шестьдесят верст? Его неожиданное милосердие можно объяснить разве только тем, что он был уверен – для большевиков настали последние дни. <...> В течение двух дней шестидесятиверстного пути со злобой и ненавистью говорил: "теперь слобода", давно пора всех господ "изничтожить", и зря моя мать едет – все заложники наверняка "причпокнуты". <...> Моя мать вскоре нашла своего мужа и дядю Владимира Трубецкого в тюрьме. Будут ли расстреливать заложников или нет – оставалось неизвестным. Газеты гремели о победах красных под Орлом. Это успокаивало. Но, с другой стороны, – можно ли верить газетам? Заложников, схваченных со всех уездов, было множество. Кормили их впроголодь. Каждое утро под конвоем солдат нескончаемый процессией они выходили из тюрьмы и шли по улицам города на работу – брать мороженую капусту с огородов. Их родные подбегали к ним и по дороге передавали им еду. Конвойные смотрели сквозь пальцы на такое нарушение порядка.

Моя мать нанялась на соседний огород брать капусту. Дважды в день – когда заложники выходили из тюрьмы и вечером, когда они возвращались – она подбегала к ним с миской вареной капусты, мой отец на ходу запускал пальцы в миску и ел. Так изо дня в день, в течение месяца, она кормила и его, и дядю Владимира. Той пищи, какую давали в тюрьме, и тех продуктов, какие она передавала, было явно недостаточно. Оба заключенных, да и все прочие их сожители по камерам слабели на глазах. "Семашки" совместно с блохами и клопами их одолевали. Иные попадали из тюрьмы в больницу, другие прямо в морг.

С помощью врачей, знавших ранее отца, и он, и дядя Владимир попали в больницу в светлую палату под белоснежные простыни. <...> У дяди Владимира начался туберкулезный процесс, у него температура действительно поднялась выше 37°, а у моего отца никакого жару не было. Но в больнице служили сестры милосердия и сиделки, из коих две были уроженками Епифанского уезда и многое хорошее слышали о моем отце.

Опасались лишь одного человека – больничного комиссара, единственного большевика – бывшего фельдшера. Он следил, нет ли среди его подопечных симулянтов. Отец никак не мог научиться натирать градусник между ладонями, по способу ленивых школьников. Сиделки приносили ему стакан остывающего чаю, он должен был туда опустить градусник, да опустить осторожно, чтобы ртуть не подскочила до 42°.

Судьба дяди Владимира сложилась менее благоприятно, чем судьба моего отца. Когда освобождали заложников, его <...> отправили под конвоем, как военнообязанного, в московский госпиталь. Там его кое-как подлечили и вручили предписание, что он мобилизован в Красную армию. Он прослышал, что бывший командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов является ближайшим помощником Троцкого. <...> Дядя решил отправиться к нему на прием, тем более что Брусилов его хорошо знал как командира <...> единственной на всем фронте автомобильной роты.

<...> Дядя подошел к адъютанту и назвал себя. Ему было очень тяжело, что такой в прошлую войну популярный герой служит большевикам. <...>

Адъютант скрылся за дверью, и тут на пороге предстал сам Брусилов. <...> Когда они остались одни, он обнял его со словами: "Князь, я так рад вас видеть!"

Говорили они долго.

Брусилов жаловался, как ему трудно, как он ценит каждого офицера, являющегося к нему, рассказывал, что Троцкий всецело на стороне военных спецов, благодаря их знаниям Красная армия побеждает, но что среди военных комиссаров и руководителей партии многие не доверяют бывшим генералам и офицерам. Их положение очень сложное, были случаи расстрелов преданных Советской власти командиров.

Дядя был убежденный монархист. Многое его коробило в речи Брусилова, но своей искренностью и обхождением он его очаровал. К тому же у дяди было трое детей. Он понял, что ничего иного ему не остается, как склонить голову. Он вышел с солидным мандатом в руках, гласящим, что такой-то направляется в Орел в распоряжение командующего Южным фронтом. <...> Получив такой мандат и обильный по тем временам паек, дядя сперва повидался со своими остававшимися в Москве родственниками и поехал. Но в Туле он решил рискнуть и пересел на другой поезд – елецкий, идущий мимо Богородицка; ему хотелось на одни сутки повидаться с семьей и оставить им большую часть своего пайка.

Он приехал в Богородицк уже вечером, прошел через весь город к своим, а ночью в их дверь застучали. Кто-то из чекистов узнал его по дороге и поднял тревогу. Ни солидный мандат, ни объяснения дяди – ради чего по пути в Орел он сделал крюк – Белолипецкого не удовлетворили. Дядя был в четвертый раз арестован и отправлен в Тульскую тюрьму.

Там снова вспыхнул в его легких туберкулезный процесс; дядю поместили в больницу, а через некоторое время он, совсем больной, вернулся в Богородицк. Всю эту историю я слышал от него самого...

Р.Б.Гуль
Ледяной поход (с Корниловым)
1919
Увеличенное изображение
Роман Гуль. Фото из книги "Писатели Русского Зарубежья. Литературная энциклопедия русского зарубежья". М., 1997.

Ряд станиц. Едем степями из Дядьковской. Выстрелов нет, тихо. Обоз приостановится, отдохнет, и снова едем рысью по мягкой дороге.

Люди перебегают с подводы на подводу, рассказывают новости...

"Корнилова здесь похоронили".

– "Где?" – "В степи, между Дядьковской и Медведовской. Хоронили тайно, всего пять человек было. Рыли могилу, говорят, пленные красноармейцы. И их расстреляли, чтобы никто не знал".

"А в Дядьковской опять раненых оставили. Около двухсот человек, говорят. И опять с доктором, сестрами". – "За них заложников взяли с собой". – "Для раненых не знаю, что лучше, – перебивает сестра, – ведь нет же бинтов совсем, йоду нет, ничего... Ну, легкие раны можно всякими платками перевязывать, а что вы будете делать с тяжелыми? И так уже газовая гангрена началась". "– Это что за штука, сестра?" – "Ужасная... Она и была-то, кажется, только в средние века".

"А в Елизаветинской, мне фельдшер рассказывал, когда раненые узнали, что их бросили, один чуть доктора не убил. Фельдшер в последний момент оттуда уехал с двумя брошенными, так говорит: там такая паника была среди раненых..."

– Здесь с ранеными матрос Баткин остался. – Не остался, собственно, а ему командование приказало в 24 часа покинуть пределы армии". – За что это? – За левость, очевидно. Ведь его ненавидели гвардейцы. Он при Корнилове только и держался...

Едем. Все та же степь без конца, зеленая, зеленая...

Три вооруженных казака ведут мимо обоза человек 20 заложников, вид у них оборванный, головы опущены.

"А, комыссары!" – кричит кто-то с подводы.

"Смотрите-ка, среди них поп!"

– "Это не поп – это дьякон, кажется, из Георгие-Афипской. У него интересное дело. Он обвинил священника перед "товарищами" в контрреволюционности. Священника повесили, а его произвели в священники и одновременно он комиссаром каким-то был. Когда наши взяли станицу, его повесить хотели, а потом почему-то с собой взяли..."

С.Г.Елисеев
Тюремный дневник
1919

27 мая 1919 года в 7 утра мы были разбужены сильным стуком в дверь. Я вскочил в одной рубашке и сразу открыл дверь. Передо мной стоял какой-то комиссар с револьвером, жена председателя домового комитета и пять красноармейцев с винтовками.

– Я должен у Вас произвести обыск. Пойдите оденьтесь, мы подождем.

Я мигом оделся. Потом проверил его мандат и ордер на производство обыска. Меня поразило то, что в ордере стояло "произвести обыски и аресты по всему Петрограду", а кроме того, отдельный ордер на производство обыска в моей квартире. Комиссар был очень вежлив и корректен. <...> Он открыл ящики стола в кабинете, очень поверхностно их осмотрел, потом открыл книжные шкафы. Затем прошел по другим комнатам, но ничего не трогал. Когда он обошел все комнаты, он обратился ко мне и сказал:

– Вы арестованы.

Я был немного удивлен: "За что? Ведь у меня ничего не нашли?" – спросил я.

– Не знаю, у меня есть распоряжение Вас арестовать. В комендатуре проверят Ваши документы и, должно быть, Вас сегодня отпустят.

<...> Когда я пришел в комендатуру, то увидел много наших университетских, <...> кроме того, около 300 человек других. Выяснилось, что мы арестованы как заложники ввиду наступления Юденича. <...> В канцелярии нас встретил комиссар тюрьмы – матрос яхты "Штандарт". Он велел отдать нам все золотые вещи, деньги, перочинные ножи и затем сказал:

– Вы не унывайте, кого выпустим, кто посидит, кого расстреляем.

Нас повели по камерам. В тюрьме было холодно и сыро. Тюремщик объяснил нам, что в тюрьме свирепствовала эпидемия сыпного тифа и она всю зиму пустовала и не отапливалась. Нас поместили с проф. Платоновым в одну камеру. Было сыро. В этой же камере был устроен W. С., но он плохо действовал. Пол был асфальтовый, сырой. У стены была металлическая койка и козлы с досками. <...> Потом пришел другой тюремщик, который заявил мне, что он меня знает, так как служил шофером у одного из директоров Азиатского Банка и приезжал на дачу Александра Григорьевича. Мы его попросили, чтобы нас перевели в камеру, где посуше. Нам дали другую камеру. В это время в тюрьму все прибывали новые и новые партии. В 5 часов вечера меня <...> вызвали к допросу. Не буду подробно описывать допроса, скажу только, что меня арестовали как Елисеева, как сына владельца магазина и на вопрос:

– Почему вы нас арестовали? – следователь мне сказал:

– Чтобы расстрелять, потому что вы заложники.

Мы вернулись снова в камеры. Я твердо верил, что все это недоразумение и что меня скоро выпустят. Вечером выпустили С.Ф.Платонова, который сейчас же позвонил Вере по телефону и сказал, где я. На другой день мне принесли еду. В тюрьме нам давали утром бурду из овса – советский кофе и ложку сахарного песку, затем в 12 часов тарелку супу и четверть фунта хлеба и вечером тарелку супу. На следующий день ко мне поместили какого-то финна, ломового извозчика. Вывели нас во двор на прогулку. Тут я увидел много знакомых, <...> на следующее утро узнали, что некоторых куда-то увезли. Через три дня из газет, в которые была завернута провизия, мы узнали, что некоторые из них расстреляны. <...> В камерах было уже по три человека, так что тюрьма была переполнена. <...> Я уже сидел 10 дней. Вечером как всегда мы услышали пыхтение автомобиля и знали, что кого-то увезут. Мы все трое сидели молча на наших деревянных нарах и молчали. По железному полу глухо раздаются шаги дежурного тюремщика. Вот все ближе, ближе. Остановились у нашей камеры. В дверях открылся глазок и голос спросил:

– Здесь товарищ Елисеев?

– Да, здесь.

– Не раздевайтесь и не ложитесь спать. Захлопнулся глазок и опять глухо застучали сапоги, а в открытое окно через решетку доносилось пыхтение автомобиля. Мы все молчали. Первым очнулся Клименко и начал меня утешать, что едва ли меня увезут, что, может быть, в другую тюрьму. Страшного слова – расстрел – не говорили, но оно было тут и где-то пряталось, таилось.

Я был спокоен и не верил.

– Это ерунда, – сказал я. – Раздеваться не буду, но лягу спать. Если я им нужен, меня разбудят.

<...> Проснулся – было уже утро.

– Вы спокойный человек, – сказал мне генерал. В 11 часов пришел тюремщик и сказал, что меня вызывают в канцелярию. Я взял вещи и пошел в канцелярию. Мне сказали, что я освобожден, что ко мне не предъявляют никакого обвинения, и выдали билетик, который велели хранить при себе. Я не шел, а летел домой. <...> Вера и дети были рады, что меня выпустили из тюрьмы. Вера мне рассказывала, как все хлопотали обо мне, как все сочувственно и сердечно относились. <...> Я постепенно приходил в себя после тюремного сидения. <...> Я прочел объявление, что в Аквариуме в Железном театре идет "Маленькое кафе" <...>Мы решили с Верой пойти, чтобы немного освежиться, уйти от действительности. <...>

В антракте между 2 и 3 действием, когда мы с Верой мирно гуляли по саду, ко мне подходит молодой человек в форме и говорит:

– Вас просит в контору комиссар.

– Зачем, что ему нужно? – спрашиваю я.

– Не знаю, он Вас просит.

<...> В конторе театра с папироскою в зубах, развалившись на стуле, сидел комиссар милиции.

– Почему Вы на свободе? – спросил он меня.

– Скажите мне лучше, почему я был арестован? – ответил я ему.

– Ваши документы, – сказал он мне. Я ему дал увольнительный листок, который мне дали в тюрьме, и паспорт.

– За Вас хлопотали? Кто хлопотал? – спросил он.

<...> Я ему сказал, что хлопотали университет и Академия наук.

Он внимательно посмотрел паспорт и ту страницу, где было помечено, где я живу.

– Вы свободны, можете идти.

Виктор Серж (В.Л.Кибальчич)
От революции к тоталитаризму
1919
Увеличенное изображение
Фанни Каплан. C. 30. Еженедельник ВЧК, в котором опубликован список расстрелянных в ответ на покушение на Ленина. Фото из книги: "Дело Фанни Каплан, или кто стрелял в Ленина". М., 2003.

В России разразилась гражданская война.

После контрреволюционного мятежа в Ярославле и покушения Доры Каплан [cм. фото – прим. ред.] на Ленина ЧК арестовала британского консула в Москве г-на Локкарта и французскую военную миссию генерала Лаверня. Начались переговоры об обмене заложников при посредничестве датского Красного Креста. Чичерин, сам побывавший в английском концлагере, потребовал освобождения Литвинова, находящегося в лондонской тюрьме, и интернированных "большевиков" во Франции, то есть нас. Переговоры завершились успешно благодаря взрыву радости по поводу окончания войны. Власти предоставили нам выбор между освобождением и отъездом в Россию в качестве заложников, головой отвечающих за спасение французских офицеров. Кроме меня, пять членов нашей группы из пятнадцати решили ехать. <...>

Мы отправились холодной ночью, с мешками за спиной, провожаемые напутственными возгласами обитателей лагеря. Несколько наших недругов пришли обнять нас на прощание, и мы в порыве благородства их не оттолкнули. <...>

Мы проезжали разбомбленные города, поля, усеянные деревянными крестами, зону оккупации томми. Однажды ночью в порту, где дома были разворочены бомбами, вместе с нашим больным и полицейскими инспекторами я вошел в кабаре, полное британских солдат. Их привлек наш необычный вид.

– Кто вы? Куда вы едете?

– Революционеры, едем в Россию. Три десятка людей с обветренными лицами жадно окружили нас, пришлось пожать всем руки. Со времени перемирия настроения простых людей снова переменились, русская революция вновь стала далеким светочем. В Дюнкерке, в заброшенной тюрьме, нас дожидалась еще одна группа заложников, привезенная из другого лагеря доктором Николаенко. Обмен происходил голова за голову, и русские оказались обмануты. Из сорока заложников набрался едва ли десяток подлинных активистов и около двадцати детей. Следовало ли нам протестовать против такого надувательства? Доктор Николаенко, высокий, седой, с прищуренными глазами, уверял, что "грудной ребенок стоит генерала". Связанный с профсоюзом русских моряков, он организовал в Марселе забастовку на кораблях с грузами, предназначенными для белых. Мы с ним были делегатами от нашей группы. "Малыши младше десяти лет тоже заложники? — спрашивал я у офицеров. — Как вы считаете, это совместимо с воинской честью?" Они в смущении разводили руками: "Ничего не можем поделать". Офицеры читали в своих каютах "Над схваткой" Ромена Роллана и даже вызывали симпатию. <...> Прошел слух, что французские офицеры погибли в России, и нам сказали, что мы можем подвергнуться ответным мерам. За исключением этого, путешествие в первом классе было приятным. Пароход сопровождал эскадренный миноносец, который иногда подолгу расстреливал плавучие мины. Над волнами вздымался черный гейзер, дети-заложники хлопали в ладоши.

Мы видели, как из морского тумана возникали мощные очертания, серые камни, матово-изумрудного цвета крыши замка Эльсинор. Бедный принц Гамлет, ты плутал в тумане преступлений, но вопрос поставил правильно. Для людей нашей эпохи быть или не быть – это воля или рабство, остается только сделать выбор! Мы выбираемся из небытия и входим в область воли. Быть может, здесь проходит граница, отделяющая нас от идеала? Нас ожидает страна, где воля, прозорливость и беззаветное человеколюбие начинают строить новую жизнь. Позади постепенно разгорается Европа, едва не задохнувшаяся в смраде массовых убийств. <...> В такие вот восторженные тирады выливались порой наши теоретические споры. А после этого удивительное дитя двадцати лет, с большими глазами, одновременно смеющимися и полными затаенного испуга, приходило к нам на палубу пригласить на чай в каюте. <...> Миноносец колол паковый лед в ста метрах впереди нас, и пакетбот медленно плыл по кипящему узкому черному фарватеру. Огромные глыбы льда расступались перед носом корабля. Мы до головокружения смотрели на них; иногда этот спектакль казался мне полным глубокого смысла и прекрасней всех феерий пейзажа.

1919–1920

Телефон стал моим личным врагом, и, быть может, по этой причине я до сих пор испытываю к нему стойкую неприязнь. Что ни час, в его трубке слышались взволнованные голоса женщин, сообщавших об арестах, предстоящих казнях, несправедливости, умоляющих вмешаться немедленно (ради Бога!). Начиная с первых казней красных, захваченных в плен белыми, убийств Володарского и Урицкого и покушения на Ленина (летом 1918 года), обычай арестовывать и зачастую казнить заложников стал всеобщим и был легализован. Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, производившая массовые аресты подозрительных, имела склонность определять их участь, под формальным котролем партийных органов, но фактически без чьего-либо ведома. <...> Партия старалась ставить во главе ее людей неподкупных, таких, как бывший каторжник Дзержинский, честный идеалист, беспощадный рыцарь с аскетичным профилем инквизитора. Но у партии было мало людей такой закалки и много местных ЧК; в них постепенно подбирался персонал по принципу психологических наклонностей. Только подозрительные, ожесточенные, твердые, садистские характеры охотно и рьяно отдавались подобной работе.

Застарелые комплексы неполноценности из-за низкого общественного положения, воспоминания об унижениях и страданиях в царских тюрьмах делали их несгибаемыми, и поскольку профессиональные изменения личности происходили быстро, Чрезвычайные комиссии неизбежно заполнились людьми с искаженной психологией, склонными видеть повсюду заговорщиков и самим жить в атмосфере непрекращающегося заговора.

Я считаю создание ЧК одной из тяжелейших, немыслимых ошибок, совершенных большевистскими лидерами в 1918 году, когда происки врагов, блокада и иностранная интервенция заставили их потерять голову. <...>

В начале 1919 года ЧК слабо сопротивлялись психологическому разложению и коррупции. Дзержинский, насколько мне известно, оценивал их как "наполовину прогнившие" и не видел иного способа избежать зла, кроме расстрела самых плохих чекистов и отмены при первой возможности смертной казни... Однако террор продолжался, ибо вся партия жила в глубоком внутреннем убеждении, что будет физически уничтожена в случае поражения; а поражение неделю за неделей оставалось возможным и вероятным.

Во всех тюрьмах существовали сектора, отведенные для чекистов, судей, различных агентов, осведомителей, палачей... Чаще всего палачи кончали тем, что их самих казнили. Они спивались, бредили, неожиданно стреляли в кого-нибудь. Я знал несколько дел такого рода. В частности, мне было хорошо знакомо удручающее дело Чудина. Участник революции 1905 года, Чудин, высокий, еще молодой парень, с курчавой шевелюрой и цепким взглядом из-под пенсне, влюбился в молодую женщину, с которой познакомился в ходе следствия. Она стала его любовницей. Воспользовавшись его слабостью, проходимцы вынудили его походатайствовать за злостных спекулянтов, более чем подозрительных, и добились таким образом их освобождения. Дзержинский приказал расстрелять Чудина, женщину и жуликов. В честности Чудина никто не сомневался. Это было ужасно. Годы спустя товарищи говорили мне: "В тот день мы расстреляли лучшего из нас". Они никогда себе этого не простили.

К счастью, демократизм в партии был еще такой, что активисты без особых трудностей могли обращаться с просьбами в ЧК, чтобы избежать каких-либо ошибок, воспрепятствовать отдельным злоупотреблениям. <...> Иван Бакаев, председатель Чрезвычайной комиссии, красивый тридцатилетний парень с беззаботным видом деревенского гармониста, <...> подходил к выполнению своей страшной задачи с беспристрастной решимостью и скрупулезным вниманием. Я спас нескольких человек, но однажды попал в ужасно глупую ситуацию. Речь шла об офицере, кажется, его фамилия была Нестеренко, женатом на француженке, которого арестовали в Кронштадте, когда был раскрыт заговор Линдквиста. Бакаев пообещал мне лично изучить дело. Когда я снова заговорил об этом, он улыбнулся: "Пустяки, скоро я его освобожу". Я с радостью сообщил добрую новость жене и дочери подозреваемого. Несколько дней спустя Бакаев встретился мне в Смольном, в дверях, он смеялся как обычно. При виде меня его лицо побледнело: "Слишком поздно, Виктор Львович! В мое отсутствие беднягу расстреляли". Он развел руками и заспешил по своим делам.

Я добился освобождения одного своего дальнего родственника, младшего офицера, заключенного как заложника в Петропавловскую крепость. Он пришел ко мне и сказал, что при освобождении ему забыли возвратить его бумаги. "Сходите за ними", – посоветовал я. Он ушел и вернулся в ужасе: "Мне писарь шепнул: не суетитесь – вас уже десять дней как расстреляли". Больше он не хлопотал. Я часто встречал в ЧК того, кого в глубине души стал величать Великим Заступником, – Максима Горького. Он изводил своими ходатайствами Зиновьева и Ленина, но почти всегда добивался успеха. В сложных случаях я обращался к нему; он никогда не отказывал. Горький сотрудничал в "Коммунистическом Интернационале", споря с Зиновьевым по поводу каждой фразы в публикациях. Однажды он принял меня, рыча от бешенства, когда я пришел по поручению Зиновьева. "Не желаю больше слышать об этой сволочи, – воскликнул Горький, – и передайте ему, что его палачи позорят род людской!" Их ссора продолжалась вплоть до того момента, когда Петроград избежал смертельной опасности. <...>

...Резня в Мюнхене еще более ожесточила состояние духа; зверства войск Колчака в Уфе, когда взятые в плен красные были сожжены живьем, укрепили позиции чекистов (в противовес членам партии, стремившимся к большей гуманности).

С.М.Волконский
Мои воспоминания
1919


Однажды получаю повестку, что просят меня написать какую-то записку и представить ее в такое-то заседание; дело выставлялось как важное и спешное. Готовлю свою записку, прихожу в назначенный час – никого; собрание не состоялось.

Уже решил уходить, когда случилось обстоятельство, заставившее меня повременить. Проходя по Страстной площади, вижу раз – идет толпа, окруженная солдатами. Подхожу – люди, усталые, измученные, еле тащутся. Спрашиваю громко: "Кто это?" А из толпы мне женский голос отвечает: "Мы иностранцы!" Но не одни иностранцы: вдруг из толпы меня кто-то окликает по имени-отчеству; смотрю – Радкевич, служивший в Министерстве иностранных дел. Потом другой голос: Владимир Антонович Арцымович, бывший товарищ Сазонова по тому же министерству. Я понял, что передо мной проходят переведенные из Петербурга заложники. После узнал, что в этом же эшелоне был мой двоюродный брат Петр Петрович Волконский. Впечатление от этого зрелища было настолько сильно, что я не мог сдержать себя: я ринулся в толпу, но получил сильнейший удар в грудь от одного из конвоиров...

Придя домой, я решил – и сам еще не знал что, – но решил сделать так, чтобы люди правительства знали, как некоторые другие на это смотрят.

Наконец решился <...> Я иногда ходил в ТЕО [Театральный отдел – прим. ред.] на какие-то заседания <...> там была в то время главою Каменева, Ольга Давыдовна, жена знаменитого Каменева и сестра, во всяком случае не менее знаменитого, Троцкого. Я решил написать обеим этим моим начальницам, Малиновской и Каменевой, или, как их называла одна моя знакомая, La Framboise et la Pierre.

И я написал, что после зрелища надруганий над истрепанным, измученным человечеством, которое я видел, моя совесть не позволяет мне брать казенное содержание, и я от него отказываюсь. <...> Жалованья своего я не взял; конечно, я "наказал" только себя, но, говорят, мне моего "дикого" поступка не простили. По крайней мере люди сведущие говорили, что именно этому я обязан тем, что все не получал академического пайка. <...>

Луначарскому [cм. репродукцию портрета – прим. ред.] я писал три раза: раз передавал, как обошлись с моими книгами, бумагами, тем, что стало принято называть "ценностями"; другой раз – по поводу возвращения мне рукописи "Законов речи"; третий раз – о портрете моей матери. Ответов я не удостаивался, но слышал, будто он кому-то сказал: "Никто мне не высказал столько истин, как Волконский". Раз и он пожелал выказать мне любезность. Во время одного заседания в ТЕО под председательством Луначарского подходит ко мне секретарша и шепотом передает, что "Анатолий Васильевич просит во время перерыва подойти к нему". Жду перерыва, подхожу. Он слышал про моих двух двоюродных братьев, Волконского и Чихачева, что они сидят в заложниках, и хотел бы за них похлопотать; просит написать ему их имена и пр. Я исполнил, но ничего из этого не вышло. Волконский Петр Петрович просидел девять месяцев.

Между прочим, он повредил себе забавной выходкой. В тюрьме (это еще было до перевода из Петербурга в Москву) идет перекличка:

– Волконский!

– Здесь!

– Князь?

– Светлейший.

Это ему дорого обошлось, но после девяти месяцев все-таки выпустили.

Судьба бедного моего троюродного брата Чихачева была много печальнее. Его в ноябре в страшный холод услали без пальто в Нижний Новгород. Там, в тюрьме, он колол дрова, повредил себе глаз, схватил сыпняк и умер в тюремной больнице.

Н.Е.Трубецкой
Минувшее
1919

Моих друзей Д.М.Щепкина, С.М.Леонтьева и меня самого перевели "для отбывания наказания" в другую московскую тюрьму — Таганскую. Перевод этот состоялся по распоряжению "Карательного Отдела Республики", имевшего на нас особые виды.<...>

Университет возбудил перед ВЦИКом ходатайство о командировании меня для научных занятий в Университет. Архив покойного профессора Л.М.Лопатина должен был быть разобран. <...> Университет и ходатайствовал о моей командировке из тюрьмы для этой работы. Конечно, работа эта легко могла стать работой Пенелопы, которая давала бы мне возможность выходить из тюрьмы. ВЦИК вынес постановление, согласившись исполнить просьбу Университета командировать меня на работу, но оставил все же в тюрьме. Я мог уходить из тюрьмы после утренней поверки и возвращаться туда до вечерней поверки; разумеется, в праздничные дни я должен был оставаться в тюрьме. В тюремную канцелярию я должен был представлять ежедневные удостоверения Университета, когда я пришел туда для работы и когда вышел. Для более свободного обращения с часами работы и для свободного хождения по городу, я взял на себя еще небольшую дополнительную работу для нашего Отдела малолетних преступников: мне нужно было, от времени до времени, "анкетировать" в их семьях.

Как я узнал позже, прокурор Верховного Трибунала Крыленко протестовал против постановления ВЦИКа относительно меня, но его протест, на мое счастье, был оставлен без последствий. Однако до того, как я приступил к своим "работам" вне тюрьмы, Крыленко затребовал меня к себе. Под стражей меня повели в Георгиевский переулок на частную квартиру Крыленко: он был болен. Я довольно долго прождал перед дверью его спальни и любовался его дивными ирландскими сеттерами. Наконец меня ввели... В богато убранной постели возлежал Крыленко. Войдя, я, по привычке, любезно поклонился, но Крыленко не отдал мне поклона и не извинился за такой странный прием. В комнате были кресла и стулья, но он оставил меня стоять. Хотя все во мне кипело, я старался сохранить наружную ледяную холодность.

– Вы с вашим университетом добились своего! – язвительно начал Крыленко. – Но знайте,– повысил он голос, – за малейшее уклонение с вашей стороны ответите и вы сами, и ваши друзья...

– Я не намерен их подводить, – сказал я.

– Ах да, я знаю, вы ведь "джентльмен"! – в это слово Крыленко вложил всю для него возможную презрительную иронию.

(Я не могу уже со стенографической точностью воспроизвести весь наш разговор с ним, но всем старым революционерам, которым я его тогда точно передал в тюрьме, такой прием и такие речи советского прокурора казались совершенно чудовищными по сравнению с прошлым. "Нельзя ничего подобного вообразить себе в царские времена",– говорили они.)

Крыленко был сердит на ВЦИК и старался выместить это на мне. Для чего, собственно, он меня вызывал и запугивал? Неужели надеялся, что я, испугавшись, сам откажусь воспользоваться постановлением ВЦИКа?

– Так вы намерены прятаться за ВЦИК? – язвил Крыленко.

– Я ни за кем прятаться не привык, – отвечал я, – но я действительно намерен опираться на постановление ВЦИКа и имею на это право по советским законам, которые обязательны и для вас.

– Можете идти! – резко сказал мне Крыленко. Я повернулся, удержав естественный рефлекс поклона, и вышел из комнаты. Под стражей я вернулся в тюрьму. Никаких последствий этот непонятный вызов к прокурору для меня не имел. Тем временем шли хлопоты о командировании моих друзей, Щепкина и Леонтьева, на работу в советские учреждения.

Ходатайства эти тоже были утверждены ВЦИКом. <...> В нашем положении это было несколько неожиданно, так как мы не только были приговорены Верховным Трибуналом к "строжайшей изоляции", но еще и самим ВЦИКом зачислены в списки заложников за "белые убийства", если бы таковые были... Во всяком случае и как бы это ни объяснялось, положение всех нас троих очень облегчалось.

П.Г.Григоренко
В подполье можно встретить только крыс
1921
Увеличенное изображение
П.Григоренко. Фото из архива "Мемориала".

Мы не могли не видеть всего того, что творилось. Да и различать ДОБРО от ЗЛА умели. Хотя... не всегда. Все мы, например, знали о расстреле белыми первых Советов. Помнили об этом, осуждали белых и относились к ним враждебно.

Но вот весной 1920 года по селам пошли "тройки ЧК" по изъятию оружия у населения. Прибыла такая "тройка" и в Борисовку.

Собрали сход. Председатель "тройки", весь в коже, увешан оружием с головы до пят, свое выступление посвятил тому, что зачитал список заложников (семь наиболее уважаемых мужчин старшего возраста) и объявил, что если до 12 часов завтрашнего дня не будет сдано все имеющееся у населения оружие, заложники будут расстреляны.

Ночью к сельсовету были тайком подброшены несколько охотничьих ружей, револьверы, кинжалы. После обеда бойцы отряда, сопровождавшего "тройку ЧК", пошли по домам с обысками. Нашли (а может, и с собой принесли) у кого-то в огороде или даже на лугу за огородом один обрез. Ночью заложников расстреляли и взяли семь новых. На следующий день снова собрали собрание. И снова председатель "тройки", стоя на крыльце сельсовета, зачитал список заложников и объявил, что если завтра после 12 не найдут оружие, то расстреляют и этих. Как и в прошлый раз он закончил вопросом, на который ответа не ждал: "Всем понятно?" И повернулся, чтобы уйти.

Но тут произошло неожиданное. Из толпы собравшихся раздался голос: "А за що людэй росстриляли?" Кожаный человек остановился. Вопрос его явно застал врасплох.

Видимо, такого еще не случалось. Немного опомнившись, он грозно воззрился в толпу.

– Кто это спрашивал?

– Я – послышался спокойный голос дяди Александра, который сидел на невысокой ограде, окружавшей сельсовет.

– Вам непонятно?! – грозно рыкнул чекист на дядю.

– Ни, нэ понятно, – продолжая сидеть, спокойно ответил дядя.

– Непонятно?! – еще грознее прорычал человек в коже.

– Нэ понятно, – так же спокойно ответил дядя.

– Взять его! Отправить к заложникам! Посидит, поймет! – распорядился председатель "тройки", обращаясь к красноармейцам, которые стояли позади толпы селян.

В толпе зашумели. Раздались выкрики: "За что же брать?", "Что уже и спросить нельзя?" Шум нарастал. Становился явно враждебным. Трое красноармейцев, добравшись до дяди, стояли, не решаясь ни на что. Физически они не могли действовать, так как были сжаты толпой, которая теперь могла обезоружить их в любой момент.

– Раззойдись!! – заорала "кожа". – Разойдись!! Прикажу применить оружие!

Красноармейцы, стоявшие позади толпы, взяли оружие на изготовку. Защелкали затворы. Толпа бурлила. Выкрикивали:

"Не пугай, мы пуганые! Выпусти заложников! Нэ трогай Лександру!" В это время раздался спокойный голос дяди Александра: "Расходитесь, люди добрые, а то у них хватит разуму, щоб стриляти!" Толпа стала расходиться. Дядю увели. Когда стемнело, я пробрался к сельской "кутузке", в которой сидели заложники, и через стенку поговорил с дядей. На мой вопрос, действительно ли их расстреляют, дядя коротко ответил: "На всэ воля Божа".

Утром по селу пронеслась весть – "Чека" уехала. Толпы людей бросились к "кутузке". Заложники были живы. Что произошло, никто не мог сказать. Говорили, что этот председатель "тройки" меньше трех последовательных партий заложников не расстреливал. Почему в Борисовке расстреляли только одну и "тройка" уехала тайком, это осталось тайной. Но в селе долго говорили о расстрелах, которые проводят "тройки" во всем нашем степном крае. И кровь лилась беспрерывно. Говорили об особой массовости расстрелов в Ново-Спасовке (теперь село Осипенко). Очевидцы утверждали, что по склонам оврага, над которым расстреливали, кровь текла ручьями, как вода.

Я не верил этим рассказам. Считал, что с Ново-Спасовкой так поступить не могут, поскольку село это героическое. Оно в 1918 году восстало против белых и сопротивлялось около восьми месяцев. Вызволила его из окружения армия Махно. И село отблагодарило "батьку", дав в состав его армии два хорошо вооруженных и закаленных в боях стрелковых полка. Вот потому и не верилось. Думалось, как же может революционная власть так поступать с борцами за революцию. Но все оказалось, как я узнал впоследствии, правдой. В Ново-Спасовке был расстрелян едва ли не каждый второй мужчина. Власти рассудили иначе, чем я. Они думали, что те, кто восстал против белых, могут восстать и против красных. И упредили эту возможность массовыми расстрелами.

Но вот феномен. Мы все это слышали, знали. Прошло два года, и уже забыли. Расстрелы белыми первых советов помним, рассказы о зверствах белых у нас в памяти, а недавний красный террор начисто забыли, хотя ЧК у нас в селе расстреляла семь ни в чем не повинных людей-заложников, в то время как белые не расстреляли ни одного человека. Несколько наших односельчан побывали в плену у белых и отведали шомполов, но голову принесли домой в целости. И они тоже помнили зверства белых и охотнее рассказывали о белых шомполах, чем о недавних чекистских расстрелах.

С.А.Мальсагов
Адские острова
1920

Неофициальное руководство всем повстанческим движением на Кавказе было сосредоточено в руках хорошо известного полковника Челокаева. Благодаря всесторонней поддержке населения, которое симпатизирует "белым", и его собственному мужеству, смелости и умению большевики считают Челокаева неуловимым.Между Челокаевым и кавказскими советами существует необычное соглашение. Семья полковника уже в течение нескольких лет заключена в Метехский замок Тифлиса - тюрьму, известную своими жестокостями и зверствами. Большевики, конечно же, давно расстреляли бы родных Челокаева, если бы он не захватил в плен и не спрятал в надежном месте как заложников нескольких известных представителей Советской власти. Когда полковник услышал, что его семья арестована, он послал такое письмо председателю Грузинской ЧК: "Я пришлю в мешке сорок голов коммунистов за каждого члена моей семьи, убитого вами. Полковник Челокаев".

Так семья Челокаевых и заложники-коммунисты до сих пор живы.

Т.Г.Кудерина-Насонова
Недалекое прошлое
1921

Продразверстка была заменена продналогом.

Каждое хозяйство по числу едоков и земельному наделу (землю теперь делили по числу едоков без различия пола и возраста) должно было сдать государству определенное количество хлеба и причитающуюся сумму денег.

На каждое домохозяйство заполнялся "окладной лист". <...>

Когда все окладные листы написаны, председатель и секретарь сельсовета везли сдавать их в ВОЛРЕВКОМ. А нас домой не отпускали - мы должны были ждать, с каким результатом они возвратятся. И несколько раз оказывалось, что какие-то сведения нужно вносить не в ту, а в другую графу. Нам выдавали другие бланки, и к вновь назначенному сроку, опять от темна до темна, мы торопливо писали. И так повторялось несколько раз. В разгар этой работы в село вступил отряд по борьбе с бандитизмом. Командиром был молодой парень - Удалов Владимир. Вечером организовали танцы. Нас всех отправили на вечеринку.

Удалов браво отрекомендовался и весело танцевал с нами. На следующий день утром нас отправили всех на митинг. В сборе было все население - красноармейцы заходили в каждую избу и всех выводили. Мирная толпа была окружена сплошной цепью вооруженных красноармейцев.

На высоком крыльце рогачевского дома было с десяток вооруженных военных, а среди них в центре - Удалов, важный, высокомерный. Он обратился к собравшимся с грозной речью, обвиняя их в том, что все они закоснелые бандиты и его наказ - сдать оружие не выполнили. Поэтому он разговаривать больше не будет, а поступит по всей строгости закона, как с врагами и изменниками. Был зачитан приказ о расстреле заложников.

Оказывается, что отряд прибыл вчера утром.

Было созвано общее собрание (также красноармейцы выводили всех из каждой избы). Удалов сделал строгое предупреждение, чтобы было сдано все оружие.

Вооруженные красноармейцы вывели из толпы, на свое усмотрение, девять человек. Их объявили заложниками.

Для сбора оружия дали срок - сутки.

Предупредили строго, что если оружие не будет сдано, заложники будут расстреляны.

Заложники были заперты в болховитинский сарай под строгую охрану. Собрание распущено.

В число заложников попали два лавочника, один поп Иван, недавно приехавший, сын нашего старого попа, отца Алексея Умнова. Остальные рядовые крестьяне, и в отряде никто из них не был.

Заложников поставили лицом к глухой стене болховитинского магазина. Сзади них встали вооруженные красноармейцы.

Последовала команда.

Прогремел залп.

Некоторые во весь свой рост упали вперед лицом вниз. Другие навзничь лицом кверху. Два человека продолжали стоять, покачиваясь. Еще команда. Еще залп. Теперь лежали все. Последовала еще команда - и начали добивать лежащих. А упавших вперед - стреляли в затылок и в спину. В упавших навзничь - стреляли в лицо... Летели брызги мяса, крови, мозга. Шел пар...

Толпа оцепенела... Ни звука, ни движения... Здесь и жены, и дети, и родители!.. Здесь друзья и враги...

Около неподвижных тел поставлен караул. Команда - не трогать до особого распоряжения.

Несколько военных рассыпались по толпе и вывели восемнадцать человек - новых заложников. Их посадили в тот же сарай под усиленный караул, до следующего утра.

Отряд сел на лошадей и ускакал в Пичаевскую волость. По пути заскочили в село Поляну и расстреляли пять человек. Пришли со станции Есипово и рассказали, что там расстреляли вчера троих. Мы опять пошли писать окладные листы. А жители по молчаливому соглашению сплошной цепью пошли по избам, по дворам, по гумнам, по садам, по огородам и стали собирать все валяющееся старое железо - косы, серпы, топоры, кочерги (ведь если у кого и было оружие, то его унесли бандиты с собой). Все несли на площадь и складывали в кучу. Набралось немного, но на следующее утро расстрела не было. Утром к нам в сельсовет пришел Ламанов, секретарь ячейки коммунистов, и рассказал, что всю ночь шло заседание коммунистов - доказывали Удалову, что новый расстрел производить не следует, и еле-еле к утру он "сменил гнев на милость" и приняли мирное постановление. Сейчас красноармейцы снова "созывают" митинг, т.е. выводят всех из изб.

Нам поручено идти навстречу населению и внести успокоение - вмешаться в ряды и, "по секрету", говорить всем, что расстрела не будет.

Мирная толпа, окруженная цепью вооруженных красноармейцев, мерно продвигаясь, подходила уже к последнему повороту. На лицах полное безволие, растерянность и нескрываемое горе. Но все пели "Смело товарищи в ногу". Над головами трепыхалась красная набойчатая занавеска (сняли у какой-то бабушки), привязанная на высокую палку, знаменуя собой, очевидно, государственный флаг.

Когда пришли на площадь и заняли все свои места, последовала команда - привести заложников. Многие заложники шатались из стороны в сторону и не могли идти. Пришлось конвоирам вести их под руки. <...> Наглядные уроки суровой жизни этого года не прошли для меня даром.

Смерть любимого отца, собственный, "предсмертный" животный страх, когда жизнь висела на волоске и зависела от совершенно непредвиденных пустяков, картины дикого, необузданного, ничем не оправданного уничтожения людей и полная бессильная подавленность народа - заставляли сильно чувствовать, крепко думать, яростно негодовать. Розовые очки затуманились. Что-то дрогнуло... что-то надломилось.

Ошеломило - как быстро люди, почувствовавшие власть над себе подобными, теряют человеческий облик. Страшно, когда ум человека подавляют звериная злоба, свирепая, инстинктивная, неутолимая кровожадность неграмотных диких людей. Но еще ужаснее и отвратительнее, когда люди, отмеченные внешней культурой, зная, что им можно безнаказанно зверствовать, не пачкают собственных рук, а делают это руками четко вымуштрованных безмозглых маньяков.

С.А.Мальсагов
Адские острова
1924

Незадолго до моего приезда на Соловки, ГПУ Закавказской советской республики прислало туда сорок очень старых чеченцев. Один из них выглядывал из окна, что запрещалось некоторыми чекистами. Указанное явилось основанием, что вся эта группа была послана на Секирную гору, известную на Соловках как место пыток, посажена в "каменный мешок" и выпорота "смоленскими палками" до потери сознания.

Одному из стариков было 110 лет. Старых чеченцев сослали в качестве заложников из-за сыновей, внуков и правнуков, которые присоединились к партизанским отрядам и ведут непрекращающуюся войну с большевиками. Эта война продолжается до сих пор. Сами же заложники не совершали никакого преступления.

Практика брать заложников и осуществлять жестокие репрессии против родственников и даже против знакомых повстанцев и эмигрантов была развита советскими властями в сложную систему террора, которая не гнушается ничем для достижения своей цели - абсолютной покорности всего русского народа воле руководителей коммунистической партии.

Литература

Косинский М.Ф. Первая половина века:
Воспоминания. Париж, 1995.
Нестерович-Берг М.А. В борьбе с большевиками: Воспоминания. Париж, 1931.
Танеева (Вырубова) А.А. Страницы моей жизни. М., 2000
Олицкая Е.Л. Мои воспоминания.- Франкфурт-на -Майне, 1971.
Левинсон Г.И. Вся наша жизнь: Воспоминания Галины Ивановны Левинсон и рассказы, записанные ею. М., 1996
Сидоров С.А. Записки священника Сергия Сидорова. М., 1999.
Голицын С.М. Записки уцелевшего. Дружба народов. №4–6, 1990 Гуль Роман Ледяной поход (с Корниловым). М., 1999.
Елисеев С.Г. Тюремный дневник . СПб., 1993.
Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера. М., 2001.
Волконский С.М. Мои воспоминания. М., 1992.
Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991.
Григоренко П.Г. В подполье можно встретить только крыс
Кудерина-Насонова Т.Г., Кудерина Л.Д. Недалекое прошлое. М., 1994.
С.А. Мальсагов "Адский остров, советская тюрьма на далеком Севере", М., 1991
admin
Администратор
Сообщения: 923
Зарегистрирован: 29 апр 2009, 20:45

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение admin »

Чёрная книга коммунизма


«Чёрная книга коммунизма» — книга французского авторского коллектива: С. Куртуа (фр. Stéphane Courtois), Н. Верт, Ж-Л. Панне (фр. Jean-Louis Panné), А. Пачковский (польск. Andrzej Paczkowski), К. Бартошек, Ж.-Л. Марголин (фр. Jean-Louis Margolin), представляющая авторский взгляд на коммунистические режимы XX века. Книга была издана в Париже в 1997 г., в 1999 г. английский перевод издан издательством Гарвардского университета.


В книге, в частности, собраны свидетельские показания, фотодокументы, карты учреждений пенитенциарной системы стран коммунистических режимов (концлагерей), карты маршрутов депортаций народов на территории СССР.

Полное издание состоит из пяти частей:

Государство против своего народа
Мировая революция, гражданская война и террор
Восточная Европа — жертва коммунизма
Коммунистические режимы Азии: от «перевоспитания» — к кровавой резне
Третий мир
Оценка общего числа жертв коммунистических режимов

Точные данные погибших от рук красных кхмеров недоступны.
В книге приведены следующие данные о количестве жертв коммунистических режимов в разных странах мира:

Советский Союз — 20 миллионов жизней
Китай — 65 миллионов
Вьетнам — 1 миллион
Корея — 2 миллиона
Камбоджа — 2 миллиона
Восточная Европа — 1 миллион
Латинская Америка — 150 тысяч
Африка — 1 миллион 700 тысяч
Афганистан — 1 миллион 500 тысяч
Общее число убитых, согласно приведённым в книге данным, приближается к отметке в сто миллионов


Цифры включают индивидуальные и массовые убийства, смерть в концентрационных лагерях, смерть в результате искусственно вызванного голода, (см. например: Голодомор), смерть во время депортаций народов (передвижение пешим порядком или в неприспособленных вагонах), смерть в местах высылки и принудительных работ (изнурительный труд, болезни, недоедание, холод).


На русском языке книга была издана в 1999 году тиражом 5000 экземпляров, издание предварялось статьёй Александра Яковлева, бывшего члена Политбюро ЦК КПСС, «Большевизм — социальная болезнь XX века». Второе издание вышло при поддержке «Союза правых сил» тиражом 100000 экземпляров и распространялось бесплатно.

Фото из книги:

Изображение
Трупы заложников в херсонской ЧК в подвале дома Тюльпанова.
Изображение

Изображение
Раскопки одного из массовых захоронений у здания харьковской ЧК

Книгу можно читать он-лайн и скачать здесь:
http://www.e-reading.club/book.php?book=1013349
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Как труженики НКВД выполняли и перевыполняли планы по расстрелам и депортациям.
Вадим Фульмахт, 22.12.2015.

Дню сотрудника органов госбезопасности посвящается.

Документы из «Особой» папки НКВД.

Приказ № 00447 наркома внутренних дел Ежова устанавливал для каждой республики и области лимиты по расстрелам и высылкам. И то, и другое предписывалось проводить без суда и следствия по решению внесудебных органов — «троек», состоявших из председателя областного или республиканского комитета коммунистической партии, начальника местного НКВД и главного прокурора.

По первоначальным лимитам планировалось расстрелять до 75.950 чел., выслать в концлагеря — до 193.000 чел. Перед вами телеграммы «с мест» в ЦК ВКП(б) товарищу Сталину. Часть помечена летними месяцами 37-го года. По тексту видно, что прикидки были серьезными: где-то были готовы расстрелять четыре тысячи, а где-то и все десять. На каждой телеграмме стоит подпись Сталина — синим карандашом «Утвердить И.Ст». Ниже ставили свои фамилии все, кому телеграмма была расписана для ознакомления, — Каганович, Молотов, Калинин, Микоян, Жданов, Косиор, Андреев… Как непосредственному исполнителю шифровки направлялись наркому внутренних дел Ежову, его подпись тоже везде присутствует.

Другая часть шифровок относится к 38-му году. Они тоже идут в Кремль, но в них речь идет уже об увеличении лимитов. «Просим ЦК ВКП(б) разрешить дополнительный лимит по первой категории для Иркутской области 4 тысячи человек». «Прошу дополнительно утвердить к расстрелу 1000. К осуждению 1500». Передовики перевыполняли норму. Кто-то повышал надои, кто-то плавил сталь с превышением графика. А кто-то убивал по-стахановски. Десять тысяч человечков благополучно расстреляли, но необходимо еще пару тысяч пустить в расход, так что соблаговолите разрешить, повысьте лимитец. Резолюции на этих шифровках те же, что прежде. Сталин «за». Все остальные, разумеется, тоже «за». Ни один не написал «против». Посмотрите на эти документы.

Почитайте слова, которые в них написаны. Эти пожелтевшие страницы говорят об истории нашей страны больше, чем может рассказать любой из ныне живущих. Никаких дополнительных слов не надо, все и так понятно. Из фондов Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ):

1) Шифровка из Иркутска вх.№ 472/ш отпр. 15-54 26.4.1938
Запрос Филиппова и Малышева на лимиты на 4 тыс.расстрелов в Иркутской области — подписи: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Ежов + за: Микоян и Чубарь

Изображение

2) Шифровка из Омска вх.№ 2662/Ш отпр. 13-30 19.11.1937
Запрос Наумова дополнительных лимитов по Омской обл. на расстрелы (1 тыс. к выбранным 10 тыс.) и концлагеря (1.5 тыс. к выбранным 4.5 тыс.) — подписи: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Ежов.

Изображение

3) Шифровка из Свердловска вх.№ 1179/ш отпр. 23-23 8.7.1937
Запрос Столяра лимитов по расстрелам, ссылкам и концлагерям по Свердловской обл. — 5 тыс. расстрелять, 7 тыс — отправить в ссылку и концлагеря.
Подписи: Сталин, (Молотов?), Каганович + за: Ворошилов, Чубарь, Микоян.

Изображение

4) Шифровка 1157/Ш из Новосибирска вх.№ 1157/Ш отпр. 11-56 8.7.1937
Запрос Эйхе на лимиты по расстрелам по Западно-Сибирскому краю — 11 тыс. Подписи: Сталин, (Молотов?), (???), Каганович, Ворошилов +за: Чубарь, Калинин, Микоян
Прямое указание в тексте шифровки на то, что она является ответом на шифровку № 863/ш

Изображение

5) Хрущёв запрашивает лимиты по расстрелам и концлагерям по Москве и области — 6.500+2.000 расстрелов, 23.936+5.869 концлагерей. Подписи: Сталин, Ежов, Каганович, Микоян, Чубарь, Молотов, Ворошилов +за: Калинин

Изображение

6) Шифровка из Алма-Аты вх.№ 2748/Ш отпр. 18-30 1.12.1937
Запрос на увеличение выбранных лимитов по Казахстану по расстрелам (было 8 тыс, просят ещё 600 чел. для покрытия перебора) и концлагерям (было 8 тыс, просят ещё 1 тыс для покрытия перебора). Подписи: Сталин, Молотов, Каганович.

Изображение

7) Шифровка из Грозного вх.№ 1213/ш отпр. 23-20 10.7.1937
Запрос Егорова на лимиты по ЧИАССР на расстрелы (1.417) и высылку (1.256) Кулаками явно названы русские казаки. Подписи: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов +за: Калинин, Чубарь, Микоян

Изображение

8) Шифровка из Тбилиси вх.№ 1165/ш, отпр.14-55 8.7.1937
Запрос Берии на лимиты по Грузии на расстрелы (1.419) и высылку/концлагеря (1.562+2.000). Подписи: Сталин, Молотов, Каганович +за: Ворошилов, Чубарь, Микоян
Прямое указание в тексте шифровки на то, что она является ответом на шифровку № 863/ш

Изображение

9) Шифровка из Днепропетровска, Марголин, запрос на расстрел 2500, концлагерей 3000. Отпр. 14-01 22.7.1937 — Подписи: Сталин, Молотов, Чубарь, Микоян, Ворошилов +за: Калинин
Прямое указание в тексте шифровки на то, что она является ответом на шифровку № 863/ш

Изображение

10) Шифровка из Минска, Шарангович (Сталину — «На вашу телеграмму…») вх.№1186/ш отпр.7-15 9.7.37 Подписи: Сталин, Ворошилов, Каганович, Микоян, Чубарь, Молотов +за: Калинин (два раза)

Изображение
Решение Политбюро ЦК ВКП(б) № П51/94 от 2 июля 1937 г.

94. — Об антисоветских элементах.

Послать секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий следующую телеграмму:
«Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности.

ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.

ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке».
СЕКРЕТАРЬ ЦК И. СТАЛИН.
[АП, 3-58-212, л. 32]

http://ipvnews.net/?p=5579
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

«Подвешивали взрослых и детей, у беременных женщин разрезали животы».
Как сибиряки и уральцы восстали против власти.

Изображение
Нынешние отношения федерального центра и регионов кому-то кажутся непростыми, несправедливыми, а подчас и тревожными. Относительно недавняя история знала куда более драматичные эпизоды. Один из них связан с Уралом и Сибирью, где в самом начале 1920-х разразилось невиданное по числу участников и жертв народное, крестьянское восстание против Советской власти. В историю оно вошло как Ишимское. Нелишне напомнить о нем.

«Карать как изменников заключением в концентрационные лагеря»

Продразверстку придумали еще до прихода к власти большевиков в 1917 году. Чем глубже закатывалась в Россию Первая мировая война, тем плачевней становилась ситуация с продовольствием: посевные площади уменьшались, запасы таяли, цены росли. Государству приходилось ломать голову, как прокормить не только армию, но и гражданских. Под угрозой надвигающегося голода правительство приняло хлесткие для крестьянства решения: частично запретить вывоз и свободную продажу продукции, установить закупочные цены на продовольствие, понятно, гораздо ниже рыночных, а у кого-то его просто забирать. Но пока осторожно и выборочно: несмотря на пропаганду патриотизма, многие хозяйства упирались и саботировали.

Если царское правительство вплоть до Февральской революции уповало на сознательность крестьян и добровольное исполнение ими повинности, то через три года у большевиков не было времени на такт и раздумья – война и голод сорвали корону с трехсотлетней династии, что уж говорить о молодой Советской власти посреди разрухи и разорения. Чтобы устоять, ленинцам кровь из носу надо было накормить города. Но сбор хлеба и всего остального сократился на две трети, на всех не хватало.

Изображение
Знаменитые Кронштадтский и Тамбовский мятежи меркнут в сравнении с размахом и кошмаром Ишимского.

Взоры обратились за Уральский хребет – там, говорили, хлеба досыта, еще с прошлых урожаев, до сотни миллионов пудов, даже не обмолоченного. В июле 1920 года Совет народных комиссаров постановил: «1. Обязать крестьянство Сибири немедленно приступить к обмолоту и сдаче всех свободных излишков хлеба урожаев прошлых лет с доставлением их на станции железных дорог и пароходные пристани... 4. Виновных в уклонении от обмолота и от сдачи излишков граждан, равно как и всех допустивших это уклонение ответственных представителей власти, карать конфискацией имущества и заключением в концентрационные лагеря как изменников делу рабоче-крестьянской революции». Репрессивное войско, призванное обеспечить выполнение постановления, поначалу насчитывало 9000 штыков и 300 сабель. Совнарком и подумать не мог, что для решения этой задачи понадобится вовлечь гораздо больше военной силы - около 20 полков и дивизий, четыре бронепоезда, тяжелую артиллерию.

По сложившейся уже привычке рьяно и с жестокостью исполнять боевые приказы Москвы двинули сапогами в калитки свободолюбивых, не нуждавшихся ни в какой революции и не верящих ей «крепких хозяйственников» Урала и Сибири. И неожиданно получили столь яростный отпор, что в последующие советские годы предпочитали особенно не вспоминать: так, мол, кулацко-эсеровский мятеж. В действительности за вилы, топоры и берданки взялись больше 100 тыс. человек от Салехарда до Кокчетава, превзойдя по размаху и жестокости знаменитые Кронштадтский и Тамбовский мятежи. Образовался целый фронт, бушевала настоящая партизанская война. Погибнут тысячи красноармейцев, больше 50 тыс. повстанцев и мирного населения, в том числе женщин и детей. Методы этой войны будут крайне жестокими - с заложниками и массовыми казнями, стиранием с земли огнем и артиллерией целых деревень, обоюдными захватами многих крупных западносибирских городов, с последующими пожарами и разрушениями. В конце концов, Ленин с товарищами крепко задумаются о верности выбранного курса. И, в итоге, сменят его. Эхо той войны будет десятилетиями гулять по щедро политым кровью землям Зауралья и Западной Сибири.

«Будьте жестоки и беспощадны, уничтожайте железной рукой»

Зауральские крестьяне были далеки от дворцовых интриг, социальных революций и реющих красных знамен, и запасы хлеба имели: земли хватало, но погода капризничала, случались и засухи, и приходилось подстраховываться излишками с хороших урожаев. Конечно, хозяйства по богатству были разные, но крайнюю нужду «непоротые» сибирские крестьяне видели редко. К появлению Красной Армии поначалу отнеслись с некоторой надеждой: недавно изгнанный Колчак хорошим обхождением с крестьянством не отличался и изрядно опротивел, а установление стабильной, да еще «народной», власти должно было означать: войне конец, можно снова спокойно взяться за плуг, молотилки и маслобойки.

Да не тут-то было. Только в 1920-21 годах война и череда неурожайных лет выкосили в западной части страны 5 млн человек. Еще летом 1920 года, в время восстаний в Алтайской, Томской и Семипалатинской губерниях, были убиты тысячи недовольных. У западных сибиряков все еще было впереди. Хлеб и еще 36 наименований продуктов, вплоть до рогов и копыт, предписывалось собрать по максимуму и в кратчайшие сроки: делиться надо, даешь! Ослушаться Москвы новым губернским начальникам нельзя – а как «достать» в таежной и степной глуши мужика, по характеру сродному медведю? И пошла коса на камень. В наиболее активных продотрядовцах крестьяне узнавали бывших колчаковских карателей - те успели устроиться на ответственные большевистские посты, плодя дезорганизацию, волокиту и воровство.

Изображение
Продразверстка - это когда до последнего зернышка, без надежды на выживание.

Из телеграмм советского руководства Тюменской губернии всем уездным комитетам РКП(б), исполкомам советов, продкомам и продконторам: «Широко оповестите население, что продажа продуктов мешочникам и спекулянтам приведет лишь к сокращению своей собственной нормы, ибо данные государством разверстки уменьшаться не будут. Разверстка дана, не допускать никаких переучетов, поправок и прочее. До выполнения 60% [разверстки] председателей волисполкомов, сельсоветов, сознательно задерживающих разверстку и вообще пассивно относящихся к ее выполнению, арестовывать и препровождать [в] губчека и партийных [в] губком... Обяжите членов волисполкомов, сельсоветов, хозяев-коммунистов первыми сдавать разверстку. [У] населения, упорствующего [в] сдаче продуктов, реквизировать все, не оставляя нормы. У сознательно скрывших — продукты арестовывать, конфисковать имущество в пользу государства для передачи неимущему населению, тем, которые полностью выполнят сто процентов всякого рода [разверсток]. [Сведения об] арестах широко опубликовывайте в печати... Будьте жестоки и беспощадны [ко] всем волисполкомам, сельсоветам, которые будут потворствовать невыполнению разверсток. Давайте определенные боевые письменные задачи волисполкомам и к невыполнившим применяйте, помимо ареста [работников] волисполкомов, конфискацию всего [их] имущества. Уничтожайте целиком в пользу обществ хозяйство тех лиц, кои будут потворствовать невыполнению разверстки. Уничтожайте железной рукой все тормозы, дезорганизующие вашу работу».

«Чем должна существовать Россия, если вы разоряете среднее хозяйство?»

Нормы, по которым у крестьян оставалось хоть что-то себе, сразу обозвали «голодными» - их хватало только на жизнь впроголодь, а крестьянский труд тяжел. За утайку не сдавших положенного зимой могли посадить полураздетыми в амбар, бить сапогами и прикладами. В мороз стригли овец – и животные околевали без шерсти. Отнимали конные подводы для доставки конфискованного добра, заставляли валить лес. И все равно вскоре осознали, что к установленному сроку - 1 декабря 1920 года – с исполнением наказов из Москвы не поспеть: излишки оказались весьма скудными. Тюменский губпродкомиссар Г.С. Инденбаум распорядился наплевать на нормы и забирать все, что можно, вплоть до семян. Это означало неминуемый голод, сибирская земля застонала, предвидя собственные муки.

Характерная жалоба того времени властям: «Вами был конфискован весь скот у моего мужа, Романа Федотовича Олькова, и теперь наше имущество разрушилось безвозвратно. Спрашивается: чем же мы должны продолжать наше существование? Неужели я должна нести наказание за своего мужа? У меня шестеро детей при себе и седьмой - в Красной Армии. К чему он теперь придет домой и за что примется? Что же я должна делать с шестью детьми и к чему их пристроить, не зная никакого ремесла? Да ведь и что-то я делала в продолжение 28-летнего проживания в замужестве. Что, прикажете мне проситься в богадельню, на ваш хлеб? Чем же должна существовать советская Россия в будущем, если вы сейчас в корень разоряете среднее хозяйство, которое является оплотом республики? Подумайте, тов. Гуськов, серьезно об этом. И я в свою очередь категорически прошу вас сделать распоряжение об отложении конфискации, так как разверстку мы выполнили сполна, хотя и в ущерб себе, а на сем заявлении прошу меня уведомить соответствующей резолюцией о вашем решении. К сему заявлению Марфа Олькова. За неграмотную по личной просьбе расписалась Е. Елисеева».

Изображение
Голод вспыхивал все первые советские десятилетия: в начале 1920-х, 1930-х, 1940-х.

Реакция власти понятна по содержанию и тону приказа уполномоченного Ишимского уездного продкомитета А. Браткова по Локтинской волости: «Приказываю весь хлеб, который причитается по разверстке, в срок 60 часов с момента получения сего приказа свести на ссыпной пункт в гор. Ишим... Ни на один фунт ни в каком обществе разверстка уменьшаться не будет. Если какое-либо общество не исполнит сего приказа в вышеуказанный срок, я с вооруженной силой - 200 чел. пехоты, 40 чел. кавалерии и четырьмя пулеметами - заберу весь хлеб до единого зерна у всех граждан общества, не оставлю ни на прокорм живым душам, ни на прокорм скотине, ни на посев. У тех граждан, которые будут агитировать против сдачи и вывоза хлеба, мною с вооруженной силой будет забрано все имущество, дом будет спален, а гражданин, замеченный в вышеуказанном преступлении, будет расстрелян. Всему обществу приказываю сейчас же доносить мне, если появится гражданин, агитирующий против выполнения разверстки. Если же общество будет укрывать тех негодяев, а они будут нами пойманы, то все общество так же строго будет наказано, как вышепойманный негодяй - контрреволюционный агитатор. Приказ считаю первым и последним. Больше предупреждать не стану».

Особый разгул насилия – по причине совершенно неподъемных продзадач - пришелся на Ишимский и Ялуторовские уезды. Сами секретари райкомов Ишимского уезда признавали бессистемность и редкую жестокость продовольственных органов. Замначальника милиции 5-го района Ишимского уезда Мелихов писал в декабре 1920 года: «Творится что-то невероятное, чуть ли не хуже того, что делал Колчак и опричники Ивана Грозного... В зимнее время стригут овец, забирают последние валенки, рукавицы, обстригают шубы, конфискуют скот крестьянина, разувают детей-школьников… Зачем же мы, коммунисты, говорили, что мы защитники трудящихся?.. Жены красноармейцев плачут от непосильной разверстки, детям не в чем ходить в школу: их одежду отдали в разверстку. Что скажут дорогие товарищи красноармейцы, которые бьются за наше светлое будущее, когда они услышат от своих родных, что у них забрали, конфисковали лошадей, коров и все прочее, оставили их семейство без хлеба и пытают холодом?»

Изображение
Советская власть брала в заложники даже своих: попробуй не выполнить план - расстреляем.

Но поставленные Центром задачи не предполагали проявлений гуманности и критического подхода к исполнению. Любой советский работник мог быть обвинен в пресловутом «противодействии разверстке» и жестоко наказан, такое случалось нередко. Председателя Чуртановского волисполкома Ишимского уезда Г. И. Знаменщикова арестовали, посадили в холодный подвал с другими арестованными, в это время имущество и рабочий скот конфисковали без соблюдения всяких правил, выгребли весь хлеб, включая семенной, не оставив семье даже нормы, не обратив внимания на грудных детей. Потому неудивительно, что в рядах тюменских повстанцев и их руководителей часто встречались бывшие работники местных советских и военных органов.

«Подходим к полосе массовых крестьянских восстаний»

Из книги «Крестьянские восстания в России в 1918–1922 гг. От махновщины до антоновщины»: «Хлебофуражная разверстка в Ишимском уезде, основанная на насильственно-приказных методах, была выполнена 5 января 1921 г. На следующий день тюменский губпродкомиссар Инденбаум телеграфировал в Наркомпрод об ударном выполнении Тюменской губернией государственной разверстки хлеба и зернофуража на 102 процента (6600 тыс. пудов) 6 января в 2 часа дня. Разверстку масличных семян перевыполнили - 150 процентов. 130 наиболее отличившихся продработников губернии премировались костюмами». (При этом нередко отобранный хлеб смерзался, гнил, горел).

Тюменский губисполком тогда не посчитал положение критичным. 21 января 1921 года, всего за 10 дней до начала массовых крестьянских выступлений, его президиум счел уместным отправить в Москву ходатайство об отмене давнишнего, еще со времен Колчака, военного положения. Дескать, кампанию провели успешно, без особых репрессий. Стремление приукрасить, самонадеянность, уверенность в своих малых, как окажется, силах дорого обойдутся многим советским «патронам».

Изображение

Массовая семенная разверстка в конце января, якобы с целью сбора, учета и последующей раздачи по дворам весной, стала последней каплей крестьянского терпения. Селянин не смог смириться с тем, что за него решали - что, сколько и когда ему сеять. Если до этого репрессии еще хоть как-то сносили, то изъятие семенного фонда привело к тому, что ненависть полилась наружу. Начальник милиции 3-го района Ишимского уезда Жуков предупреждал 27 декабря 1920 года: «Уполномоченные продорганов приказали вывезти весь хлеб, как семенной 21-го года, так и продовольственный. Граждан страшно волнуют такие приказы ввиду голода. Настроение района очень резкое. Хлеб вывозится до зерна... Последствия будут очень серьезные, предвещая возможные восстания… Серьезное восстание неизбежно» (цитата по: Лара Кольт, «Мы, крестьяне Великой Сибири»).

Из информационной сводки Тюменской губернской ЧК за январь 1921 года: «Настроение населения губернии за истекший период изменилось в худшую сторону... Крестьяне по-прежнему остаются темны, им по-прежнему чужды и непонятны идеи коммунистов, а партия, в этом отношении делая все, что от нее зависит, не может бросить в деревни агитаторов за неимением таковых... Повод к различным явлениям дает и неумелый подход к государственной разверстке... Крестьяне не так возмущались первой разверстке, как проведением второй, семенной, и вывозом семенного хлеба на ссыппункты... Особое волнение заметно в Ишимском и Ялуторовском уездах... К коммунистической партии крестьяне относятся враждебно». 31 января представительство ВЧК по Сибири направило всем подчиненным ему комитетам телеграмму, в которой говорилось: «Имеются признаки, что в Сибири мы подходим к полосе массовых крестьянских восстаний».

Локальные вспышки гнева вырастали в беспощадный русский бунт, который, в основном вблизи заготконтор и железнодорожных станций, принимал порой уродливые формы. Где-то представителей власти просто разоружали и сажали под замок, выдвигая «оппозиционные» требования, а где-то коммунистов и членов их семей беспощадно вешали, вспарывали им животы, заполняли зерном и крепили таблички «Продразверстка выполнена».

«Мы поднялись против прожигателей жизни, именующихся рабоче-крестьянской властью»

31 января в селе Чуртанском Ишимского уезда разъяренная толпа крестьян встала на пути экспроприаторов драгоценного семенного фонда. Красноармейцы открыли огонь, убили двух человек. Жители села, взяв числом, прогнали продотряд ни с чем. Из книги «Крестьянские восстания в России в 1918–1922 гг.»: «В этот же день стало известно о восстании крестьян в Ларихинской волости - в деревнях Песьянское, Старо-Травнинское, Ново-Травнинское, Нижне-Травное. 1 февраля губернские власти получили информацию по линии войск внутренней службы (ВНУС) - о восстаниях в селах Абатское и Викулово. Позднее, 5 февраля 1921 г., по линии ЧК поступили донесения из Ялуторовского уезда о восстаниях в Слободо-Бешкильской, Ингалинской, Петропавловской волостях. В других уездах, где не было продотрядов или войск, в январе происходило накапливание сил повстанцев... [Они] на три недели парализовали движение по обеим линиям Транссибирской железнодорожной магистрали - Сибревком свое обещание, данное Ленину, не выполнил. В период наибольшей активности восставшие захватывали уездные центры: Петропавловск, Тобольск, Кокчетав, Березов, Сургут и Каркаралинск, вели бои за Ишим, угрожали Кургану и Ялуторовску, подходили к Тюмени на расстояние нескольких десятков верст... К середине февраля восстание в короткий срок охватило большинство волостей Ишимского, Ялуторовского, Тобольского, Тюменского, Березовского и Сургутского уездов Тюменской губернии, Тарского, Тюкалинского, Петропавловского и Кокчетавского уездов Омской губернии, Курганского уезда Челябинской губернии, восточные районы Камышловского и Шадринского уездов Екатеринбургской губернии. Оно затронуло также пять северных волостей Туринского уезда Тюменской губернии, Атбасарский и Акмолинский уезды Омской губернии. Повстанческая территория весной 1921 г. охватывала огромный район от Обдорска (ныне - Салехард) на севере до Каркаралинска на юге, от станции Тугулым на западе до Сургута на востоке». И население в 3,4 млн человек.

Изображение
Территория Ишимского восстания - современные Омская, Курганская, Тюменская, Свердловская области, Ханты-Мансийский АО.

Уже через месяц после начала восстания повстанческое войско насчитывало 100 тыс. бойцов. Даже винтовки были не у всех: ружьишки, пики, вилы, дубинки - но сопротивлялись ожесточенно. Разбирали железнодорожное полотно, жгли мосты, захватывали и пускали в ход пушки и пулеметы. Организовывали фронты и штабы, начали координироваться, держа связь между собой, набирали рекрутов – опыта в военном деле за Первую мировую и Гражданскую войны сильно прибавилось.

К крестьянам примкнули бывшие казачьи войска. Из воззвания повстанцев Кокчетавского уезда: «Крестьяне и красноармейцы, мы знаем, что вы относитесь недоверчиво к движению, поднятому нами против наших общих врагов: коммунистов и жидов. Напуганные действиями наших высших офицеров и генералов, вы теперь тоже, вероятно, думаете, что казаки поднялись для восстановления колчаковского произвола. Нет, братья, нам не нужно того, что отброшено историей. Колчак пал потому, что не понял духа свободолюбивого сибирского крестьянина и казака. Нам, братья, как и вам, не нужны золотые погоны. Нам их, простым казакам, не носить; мы дети одной с вами трудовой семьи. Ваше горе горько и нам. Нам в Сибири с вами делить нечего. Земли у нас хватит на всех, и мы имеем общих врагов. Мы поднялись все, как один человек, против кучки жидов и их наймитов, заграничных прожигателей жизни, нагло именующих себя рабоче-крестьянской властью».

«Они еще считают, что народ не способен восстать на защиту своих прав»

Свои Советы, только без коммунистического правления. Никаких политических доктрин, никакой тяги к диктатуре. Просто жить, работать на своей земле, как они хотят, управлять, как считают нужным, вольно торговать. Просто оборонялись от гнета, голода и разрухи, уходить было некуда.

Из воззвания Тобольского штаба повстанцев 25 марта 1921 года: «До сих пор все-таки коммунисты никак не хотят понять или с умыслом пишут, что восстал не народ, которому невтерпеж стало жить, а будто бы восстали какие-то генералы, офицеры-золотопогонники, меньшевики и эсеры. Они до сих пор скрывают, что восстал весь народ, который они считают серой безответной скотиной. Коммунисты все еще считают, что народ можно только обирать, грабить и расстреливать и что народ не способен восстать на защиту своих человеческих прав. Мы добиваемся настоящей советской власти, а не власти коммунистической, которая до сих пор была под видом власти советской. Мы хотим, чтобы всем свободно дышалось, чтобы все могли свободно жить, чтобы каждый мог исполнять свободно ту работу, какую он хочет, чтобы каждый мог свободно распоряжаться своим имуществом, чтобы никто не имел права отбирать то, что нажито тяжелым трудом, чтобы каждый мог свободно распоряжаться тем, что он заработал своими трудовыми руками. Мы хотим, чтобы каждый человек верил, как хочет: православный - по-своему, татарин - по-своему, и чтобы нас всех не заставляли силком верить в коммуну. Одним словом, мы хотим свободной жизни, без всяких стеснений и насилий, без разверсток, «пятерок» и других выдумок».

Изображение
Противоборствовавшие стороны соревновались в массовых убийствах - каждая за свое "право дело".

Решимость в борьбе за свободу и счастье выражалась в неслыханном насилии, победу вырывали любой, самой жуткой ценой. Жительница деревни Усть-Ламенская Анна Павловна Терещенко вспоминает: «Был такой Бердов в деревне Евсино. Он деревянным стежком убивал. Ему привезут коммунистов, а он убивает. Убийцей был. Может, тыщу убил, может, две, может, три. Потом коммунисты его убили». И проговаривается: «Сначала белые – коммунистов, потом коммунисты – белых, а потом коммунисты – коммунистов». Жутко смеется над своими словами… О Бердове в деревнях ходили легенды. «Многих арестованных отправляли к палачу М. Бердову, который хладнокровно, с методичностью зверя убивал их палкой, – вспоминал десятилетия спустя участник подавления крестьянского восстания Н.Т. Гаврилов. – В братской могиле покоятся более 20 замученных людей».

В аналитическом докладе командира 85-й бригады ВНУС Н.Н. Рахманова отмечалось: «В Омутинском районе повстанцы подвешивали взрослых и детей, у беременных женщин разрезали животы, и все это затем, чтобы в корне истребить семя коммуны». В докладе помглавкому по Сибири В. И. Шорину говорилось об уничтоженной коммуне (коммунары игнорировали вековой уклад, не верили в бога, во время продразверстки у них не выгребали последнее): «200 трупов крестьян были найдены в селе Ильинском… которые там валялись повсюду … в искалеченном виде, причем было видно, что погибшие были даже не расстреляны, а убиты палками и вилами, и среди них даже были мальчики и девочки до 15-летнего возраста».

«Во многих волостях члены партии поголовно уничтожены»

В марте тюменское большевистское руководство еще растеряно. Телеграмма в ЦК РКП(б), президиум ВЦИК и заместителю председателя Реввоенсовета республики Э. М. Склянскому: «В пределах Тюменской губернии не имеется в нашем распоряжении ни реальной силы, ни вооружения, ни обмундирования, ни огнеприпасов. Присланный из Казани полк оказался небоеспособным, частями переходит на сторону противника в полном вооружении. Положение становится серьезным, поскольку ликвидация беспорядков приняла затяжной характер: придется признать в этом году в губернии крах посевной кампании, лесозаготовительных работ, лишение центра России хлебозапасов, рыбы, пушнины и прочее. Настойчиво, решительно требуем от вас немедленного принятия всех необходимых мер для быстрейшей ликвидации беспорядков в смысле соответствующего воздействия на Сибирское военное командование, в смысле непосредственной помощи с вашей стороны. Нужны реальные силы, вооружение, обмундирование, огнеприпасы. Нужна помощь партсилами, партийносоветские аппараты разрушены, во многих волостях члены партии поголовно уничтожены, 75% всего состава профработников уничтожено… Без помощи центра все попытки наладить снова партсоветскую жизнь губернии безнадежны, неопределенность и неизвестность усугубляют тяжесть положения».

Изображение
При Советской власти тюменская земля покрылась обелисками в память о погибших большевиках...

Крупнейшее антиправительственное выступление за всю, как окажется, историю Советов - такой размах, действительно, требовал чрезвычайных мер: откол Сибири от России, возобновление восточного фронта и Гражданской войны - такое истощенному ленинскому режиму было явно не нужно. Опыт классовой борьбы у военачальников имелся колоссальный, да и бунт, при всей его ожесточенности, был плохо вооружен – что такие мятежники могли противопоставить неисчислимым регулярным войскам? Ситуацию исправят - перебросят мощные военные силы, станут брать заложников из местных жителей, за порчу железнодорожного полотна - выкашивать из пулеметов, бомбить из пушек целые деревни. За убитого коммуниста - расстрел 10 невинных, за пособничество - расстрел, за участие - само собой, и всей семьи в придачу.

К маю основные повстанческие очаги будут разгромлены, в июне 1921 года оперативные действия закончат полностью - война перетечет в стадию партизанской. Регион закономерно охватит голод. Из доклада уполномоченного Сибревкома А.П. Кучкина председателю Сибревкома И.Н. Смирнову: «На днях в Бердюжской волости собралось 600 баб и не давали вывозить хлеб, несмотря на угрозы штыками и выстрелы в воздух, требуя себе, как голодным, хлеба. Пришлось дать им тысячу пудов из 67 тысяч, и все успокоились. Хлеб энергично вывозится. Красноармейцы держались при натиске баб хорошо, готовые расстреливать их».

Изображение
В наши годы поблизости появились памятники истребленному крестьянству.

Телеграмма командующего советскими войсками Тюменской губернии Г.А. Буриченкова председателю Сибревкома И.Н. Смирнову, помглавкому по Сибири В.И. Шорину и Тюменскому губисполкому: «Крестьяне Ишимского уезда на почве голода собираются толпами и разграбляют хлебные ссыппункты. Часть крестьян, с которыми также идут рука об руку местные волостные исполкомы и партийные организации, категорически отказались от предоставления подвод на вывозку хлеба, требуя вначале удовлетворения голодных крестьян. И даже в некоторых пунктах были созваны специальные совещания крестьян, совместно с волисполкомами и комячейками, на которых выносились соответствующие постановления, и после чего самочинно раздавался хлеб голодающим. Попытка наших воинских отрядов взять хлеб силою не привела ни к чему, т. к. открытая демонстративная стрельба по толпам, которые обступили хлебные ссыппункты и пытались разграбить их, никакого действия не произвела, и крестьяне, наоборот, взяли своих жен и детей, совместно с которыми вновь обступили хлебные пункты, настоятельно требуя расстрелять их всех вместе с детьми и женами, и тогда лишь вывозить от них хлеб. Такое положение дел пагубно отзывается на наши части, так как красноармейцы, естественно, видя такие картины, открывать боевого огня по крестьянам не будут, и в конце концов для выполнения приказа центра, и для того, чтобы заставить крестьян отдать хлеб и красноармейцев взять таковой силою, придется произвести массу расстрелов как среди крестьян, так и среди красноармейцев. Доводя до вашего сведения о создавшейся обстановке, прошу срочно инструктировать меня, так как я для выполнения приказа центра вынужден буду открывать боевой огонь по той же советской власти, какой и принадлежу сам, то есть расстреливать волисполкомы, комячейки, крестьян, красноармейцев».

«Основная причина глубокого экономического и политического кризиса»

Подавив Ишимское восстание, Ленину придется во многом вернуться к капиталистическим принципам экономики, обозвав эту политику «новой», НЭПом: «...Мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нам нужное количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение... Разверстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года... Новая экономическая политика означает замену разверстки налогом, означает переход к восстановлению капитализма в значительной мере».

Изображение
Через десятилетие после Ишимского восстания раскулачивание и массовый голод повторились.

И только Сталин окончательно расправился с крестьянством, не пожалел и коммуны, согнал их в колхозы, тоже применяя испытанные меры устрашения. Страх, духоподъемность, энтузиазм - на этом с первого взгляда причудливом «цементе» он выстроит свою грозную империю. Ее кровавый запах мы до сих пор не можем вытравить из себя. Мы еще не пережили сталинского феодального отношения власти – к народу, диктатора – к оппозиции, людям – друг к другу. И тем более не изжили его из себя. «Громада двинулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?».

Цитата по книге: П. Алешкин, Ю. Васильев «Крестьянские восстания в России в 1918–1922 гг. От махновщины до антоновщины», издательство «Вече», 2013г.

https://www.znak.com/2016-01-28/kak_uralcy_i_sibiryaki_ustroili_moskve_krupneyshee_vosstanie_i_partizanskuyu_voynu
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Колбаса из человечины. Как коммунисты страну накормили. Перехваченные письма в Красную Армию

Изображение

11. Шахты, 16 с/п, кр[асноармей]цу Юрченко
«…Людей много мрет у нас с голоду, суток по 5 лежат, хоронить некому, люди голодные, ямы не выкапывают, очень мерзлая земля, хоронят в сараях и в садах. Люди страшные, лица ужасные, глаза маленькие, а перед смертью опухоль спадает, становится желтой, заберется к кому-либо в дом и ложится умирать. Молодые девчата ходят просят кусочек кабака или огурца. Не знаем, что будет с нами, голодная смерть ждет…» Ст. Ново-Деревянковская, СКК — от родителей.

12.В Красную Армию
«…Жизнь у нас настала невыносимая, после твоего отъезда уже было 10 случаев самоубийств и только на почве голода. 14-го в 12 часов дня человек бросился прямо под трамвай, которым разорвало на куски. В городе усилились грабежи, среди бела дня снимают одежду прямо на улице днем, каждый спасает свою жизнь, ища кусок хлеба. Ведь тут у нас голод хуже, чем был в 21 году…» Таганрог.

13. Новочеркасск, ККУКС, Ермоленко
«…Есть у нас нечего. Человек 400 пухлые и мрут каждый день по 24 человека. Мы, наверное, не выживем, отец и тетка лежат пухлые. Ты, уже писали тебе, хлопочи за нас…» Константиновское, Армавирского района — от сестры.

14. В Красную Армию
«…У нас в Михайловке половина народа пухлого, не евши. В коммуне много народа уже умерло. В коммуне «Красное знамя» 4 января умерло восемьсот маленьких ребят. Кормили макухой. Как посмотришь, что делается, так душа мрет…» Ст. Михайловская Армавирского района.

15. Новочеркасск, полк связи, Росяку АД.
«…Жизнь наша очень горькая, хуже и не может быть. Народ совершенно без хлеба, есть такие люди, что вешаются, детей много, а есть нечего, так они и вешаются…» [Ст.] Канеловская, СКК,

16. Шахты, с/п кр[асноармей]цу Акименко
«…Дети наши начинают пухнуть с голоду, у дочери уже лицо и ноги стали пухнуть. Я тоже брюзглая на лицо, придется умирать с голоду. Спаси меня и детей своих, возьми меня туда, не дай погибнуть с голоду. У меня картошку и кукурузу забрали, а хлеба не дали. С хутора все разбежались учителя, служащие, кто куда попал, все управители от голода убежали, потому что в хуторе хлеба нет, в район поехали, там, говорят, на местах ищите, а на местах нет ни фунта…» Союз 5-ти хуторов Армавирского района СКК — от жены.

18. Ставрополь, п/я 75, С.Г. Бойко
«…Хлеба нет, не давали, люди мрут от голода. Снабжение очень плохое, люди пухнут и умирают по 15 человек в день. Кооперация не торгует, спичек и керосину нет. Поехать купить нельзя, из станицы никуда не пускают, стоят везде посты, так что жизнь очень и очень плохая…» СКК — от товарища.

19. Новочеркасск, ККУКС, Барниченко Л.М.
«…Мы уже пухнем с голода. В день по 10 гробов выносят, умирают с голоду…» Подгорная, СКК — от жены.

20. Ставрополь н/К, п/я 75, Г.Г. Тумиленко
«…Очень много мрут людей, в каждой хате по двое и трое мертвых лежат, и никто не хочет ховать, мрут от голода, хлеба нет, а так бураки, тыквы — все уже поели, дальше людям жить нечем…» СКК — от родителей.

21. В Красную Армию, Ейск, Шелковому
«…На хуторе весь народ голодный, пухлый от голоду, на работу гонят, а в Каневской народ умирает сотнями каждый день. Вот какая новость в Советской стране. Как мы должны жить дальше? Интересно, кого вы защищаете и кому служите, что народ гибнет напрасно, и за что мы будем скоро помирать? Ты служишь, а на нас сейчас извещение на 13 пуд. пшеницы, 8 пуд. ячменя и 30 кг кукурузы, но где брать?…» Ст. Придорожная, совхоз-4, Шелковый.

22. Химкурсы, Барадулину
«…Большое горе у меня и печаль. Приходится бросать учение через то, что нечего есть. Вот уже ровно два месяца, как у нас кончился хлеб. Забыли, какой он есть. Картошка тоже вся вышла, ну а от капусты да от воды голова не работает. Мама день работает, а неделю в постели лежит, придется нам пухнуть. ГПУ до сих пор сидит в станице, и не только никому не разрешают никуда выехать, а даже по улицам ходить не разрешают. Народу арестованного сидит очень много — 1248 чел. Многие пухнут, многие умирают с голоду. Ходили мы со справками несколько раз в сельсовет, но нам сказали: «Пусть вас колхоз обеспечивает». В колхозе Жеребенко ответил: «Не знаю, что делать, не то вас посадить, не то самому садиться», — и направил нас к буху, ну а тот и вовсе говорит, что нет такого распоряжения и фонда, чтобы нас обеспечивать. Теперь не знаю, куда идти, вот как нас здесь снабжают и помогают. Жаль, что маме на старости лет такая жизнь выпала, а мне на мою юность такая доля досталась, что даже учиться бросила…» Ст. Незамаевская Павловского района СКК — от сестры.

23. Гор. Орджоникидзе, артполк 28-й, 7-я бат[арея], И.Т. Жукову
«…Мама лежит больная, опухла с голоду, я тоже еле хожу, аж страш
но глядеть. Хожу на работу перебирать табак, получаю макухи 100 г, а
она свирепая и горькая, и той уже нет. Как у тебя видели хлеб, и вот с
тех пор его не видим. На базаре кроме бураков нет ничего, и то стоит
 3 рубля штука. Сварим бурак, похлебаем и до следующего дня. Мама все 
время лежит больная, опухла и все плачет. Мама обращается к тебе, как
к сыну, не дай погибнуть старой матери, сдохнуть с голоду. Мне толь
ко — молодой, жить надо, а я сдыхаю с голода, как собака, пришли нам
хоть макухи или сухариков, хоть ожить немного. Если бы ты знал, сколь
ко у нас мрут с голоду, так не пересчитаешь, на кладбищах не хоронят,
ибо негде, хоронят в огородах и в колодезях. Помоги нам, как отка
жешь — мы погибли, и тебе не жаль той матери, которая тебя воспитыва
ла, поспеши поскорей. Ждем — рты поразевали…» Ст. Половическая, Ку
банский округ СКК — от брата и матери.

24. [В Красную Армию]
«Мы находимся на краю гибели, на краю голодной смерти. Живем три месяца без хлеба, питаемся картошкой, гарбузом, буряками, капустой и другим, ни кукурузы, ни пшеницы мы не видим. Как прожить до нового урожая, как спастись от голода, нет выхода. На работу нас не пускают никуда, уехать из станицы нельзя, везде посты, мы погибли, нас голод положит в могилу. Больше писать не буду, а напишу тогда, когда будем умирать. В нашей станице весь хлеб забрали под метелку. Много сейчас поумирало с голода народу, не просто народ, а народ трудящийся, народ — колхозники…»

26. Грозный, п/я № 3, Б.И. Жевакову
«…Уже два месяца, как не видим ни кусочка хлеба. Пока арбузы были, жили ими, а теперь они вышли. Пошла я на мельницу, насилу получила пыли и вот ее едим. Витя лежит пухлый, глазами ничего не видит и [не] перестает кричать: «Мама, дай хлеба!» У Саши стали пухнуть ноги, перестал ходить. Как мне хочется съесть кусочек хлеба, не могу тебе передать, страшный голод, люди уже едят дохлых лошадей и лежат много пухлых и много помирают…» Ст. Степная [За]ку-банского района СКК, А.В. Скрипачева.

30. Кр[асноармей]цу 88 к/п, химкурсы, Берцюку
«…Хлеба мне из колхоза не дают. Сижу не евши. Вот как-то пошла на станцию, да принесла себе ячменных озадков и пеку с них лепешки, но они горькие, как хина. Стану их давать Тоне, а она кричит, бросает их на пол: «Ты мне, мама, хлеба дай!», — у меня сердце разрывается, лучше бы она умерла, чем так мучиться, да и мне лучше отравиться, чем так жить…» Н.-Александровская — от жены.

36. В Красную Армию
«…У нас полный человеческий ужас, подошла полная гибель кулакам и белогвардейцам, и эта гибель переходит на трудящиеся массы, на колхозников. Каждый день хоронят по 8—9 человек и, наверное, скоро нас похоронят. В нашем колхозе пало 10 лошадей, которыми питались колхозники, и питаются сейчас, они их понасолили в кадушках и хранят, как золото, мы еще не ели дохлых лошадей, у нас нет ее засоленной, нам нечем питаться будет, как поедим картофель, тогда будем умирать с голоду…» СКК.

37. Каменск, СКК, рота связи, Головачеву Д.И.
«…Плохо, хлеба нет, еще месяц проживем. В колхозе жизни нет, народ ест что попало, лошадей сапных убивают, зарывают, а народ достает и нарасхват тянут и едят, так что не смотрят, что она заразная…» СКК.

39. В Красную Армию
«…Возьми меня к себе, ибо я погибаю с голоду, хлеба совершенно не вижу, народ весь пухлый, у всех глаза отекли, страшно смотреть. Народ покупает полудохлых лошадей, режут и кушают, пришел нам всем конец. Сжалься, возьми меня к себе, я не выживу, кушать нечего, сплошной ужас…» Армавир, СКК.

46. Шахты, 16-й с/п, кр[асноармей]цу Семенечкову
«…Голод неимоверный, такую голодовку нельзя никак перенести, люди собак едят, падают люди от голода, как мухи, не управляются хоронить. Тот горох, что получила, записали, должны на днях забрать, а я остаюсь совсем без куска хлеба…» Ст. Новоминская, СКК — от матери.

49. Ростов н/Д, 9-й артполк, СП. Бережнову
«…Кукурузу нам из сельсовета не отдали, и председатель сказал, чтобы и не ходили, все равно не отдадут. А жить не знаю как, что делать, куда подаваться, кто может нам помочь. У нас сейчас большинство народу голодного, некоторые уже пухлые лежат, едят дохлятину. В колхозе дохнут лошади, свиньи и куры, а вслед их едят все…» Хут. Безводный, СКК — от брата.

51. Ростов н/Д, пункт ПВО, Горохову В.П.
«…По Саратову сильное воровство днем и ночью — коров, лошадей, свиней со двора уводят и режут. Погреба у всех разломаны, все это заставляет голод, решаются люди на все. Народ по округу пухнет с голоду, смертность усиливается, в колхозах едят дохлых лошадей. Здесь еще не выплачен налог и свободная торговля запрещена. Жалованья у нас за декабрь и январь не дают во всем городе…» Саратов, отец Кутырев.

54. Ставрополь, п/я 75, В.И. Рябуха
«…В колхозе не давали ничего и не дадут, потому что и в колхозе нет ничего. Одна надежда на корову, но, наверное, отнимут и ее, потому что приказано найти посевной фонд на местах и этот фонд доведут до двора, а в дворах нету — не то что зерна, а и бурака. Если бы ты видел, что у нас сейчас делается… Люди сейчас полоумные, а работать заставляют, за невыход на работу выкидывают из колхоза и сажают в тюрьму, и забирают все мертвое и живое. А что делают в тюрьме — расстреливают и от голода умирают. Если тебе дают кусок хлеба, то служи, а в колхоз не ходи, потому что в колхозах жизни нет, все равно умрем голодной смертью…» Белковская, СКК — от родных.

55. Ставрополь, 22-й артполк, А.П. Донцову
«…Ты, наверное, живешь хорошо, а мы сейчас переживаем большой голод. Уже 35 дней не видим хлеба. Едим, что попало — ворон, грачей и конину. Народ уже начинает пухнуть с голоду. Лошадь — как сдохнет, то на захватки берут, не считают, что она сапная. Голод заставит все есть. У нас все зерно забрали и не только у нас, а у всех забрали все, что было из продуктов. И мы теперь несем большой голод…» Хут. Хлебодаров, СКК — от родных.

Сообщения о случаях людоедства на почве голода

56. Ростов н/Д, НКВМ, 27-я школа авиапарка, Черникову
«…Приехал из Армавира потому, что хлеба нет, там с голоду помира
ют. Там поймали 80 душ, которые резали людей и начиняли пирожки, а
потом продавали на базаре…» Гор. Таганрог.

58. [В Красную Армию]
«…У нас граждане живут так, что едят кошек и собак, даже крыс. Смеяться с моего письма нечего, в Поповичевке нашли такую семью, что людей нашли вареных, приготовленных для кушанья…» СКК — от брата.

59. Ставрополь, п/я 75, Е.В. Давиденко
«…Везде идут сильные сокращения. Люди живут плохо, наступила настоящая голодовка. Люди людей едят, это прямо недопустимо. А умирают так каждый день. Ям не копают, а хоронят прямо так наверху и потом еще по дворам. Так они жарят, да едят. Это я пишу тебе совершенную правду. Эти люди сейчас сидят в карцере…» Поповическая, СКК — от сестры.

60. Ст. Староминская, СКК, Вокзальная № 1, Л.И. Костенко
«…Мы, наверное, скоро опухнем от голода. У нас новости такие» что уже люди людей едят. 18-го числа утром я пошла за хлебом, смотрю, а люди бегут на Николаевский переулок, там обнаружили руки и ноги осмоленные. Привели туда собак-ищеек и разогнали народ, и я, конечно, последствия не знаю, а только вот вчера на базаре забрали женщину с колбасами, которые начинены людским мясом, это я сама видела, красивые, желтые на вид, а на вкус не знаю…» Ростов н/Д, отд. рота связи — от дочери.
Нач. 2 отд. оперода ПП ОГПУ СКК Чечельницкий ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 11. Д. 56. Л. 51—64. Подлинник.

http://ipvnews.net/?p=5625
admin
Администратор
Сообщения: 923
Зарегистрирован: 29 апр 2009, 20:45

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение admin »

Хава Волович. «Мамочный» лагерь

СТАЛИН ЖИВ?..

Может, кажется, может, чудится

мандельштамовский горький плач…

И ведет в неизвестность улица

и в усы смеётся палач.



Сталь забыла процесс каления,

блики лагерных фонарей,

пустоцветное поколение

прославляет былых вождей.



Чем же вас напоили допьяна?

Что вогнали в потоки вен,

если память людская попрана

о погибших у красных стен.



Разве вам не тушить пожарища,

что сто лет на Руси горят?

Но идут господа-товарищи

по ГУЛАГу, за рядом — ряд…



(Инна Костяковская)

Изображение
Нас было три мамы. Нам выделили небольшую комнатку в бараке. Клопы здесь сыпались с потолка и со стен как песок. Все ночи напролет мы их обирали с детей. А днем — на работу, поручив малышей какой-нибудь актированной старушке, которая съедала оставленную детям еду. Тем не менее, пишет Волович, целый год я ночами стояла у постельки ребенка, обирала клопов и молилась. Молилась, чтобы бог продлил мои муки хоть на сто лет, но не разлучал с дочкой. Чтобы, пусть нищей, пусть калекой, выпустил из заключения вместе с ней. Чтобы я могла, ползая в ногах у людей и выпрашивая подаяние, вырастить и воспитать ее. Но бог не откликнулся на мои молитвы. Едва только ребенок стал ходить, едва только я услышала от него первые, ласкающие слух, такие чудесные слова — «мама», «мамыця», как нас в зимнюю стужу, одетых в отрепья, посадили в теплушку и повезли в «мамочный» лагерь, где моя ангелоподобная толстушка с золотыми кудряшками вскоре превратилась в бледненькую тень с синими кругами под глазами и запекшимися губками.

Изображение
В лагерной палате для рожениц. Фото: из книги Энн Эппблаум "ГУЛАГ", издательство Corpus

Волович работала сначала на лесоповале, потом на лесопилке. Вечерами она приносила в лагерь вязанку дров и отдавала нянечкам, которые за это пускали ее к дочке помимо обычных свиданий.
Видела, как в семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей. <…> Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон.
На семнадцать детей приходилась одна няня, которая должна была кормить, мыть, одевать детей и содержать палату в чистоте. Она старалась облегчить себе задачу: из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать.
Элеонора начала чахнуть.
При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: «Мамыця, домой!» Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой. Маленькая Элеонора, которой был год и три месяца, вскоре почувствовала, что ее мольбы о «доме» — бесполезны. Она перестала тянуться ко мне при встречах, а молча отворачивалась. Только в последний день своей жизни, когда я взяла ее на руки (мне было позволено кормить ее грудью), она, глядя расширенными глазами куда-то в сторону, стала слабенькими кулачками колотить меня по лицу, щипать и кусать грудь. А затем показала рукой на кроватку.
Вечером, когда я пришла с охапкой дров в группу, кроватка ее уже была пуста. Я нашла ее в морге голенькой, среди трупов взрослых лагерников. В этом мире она прожила всего год и четыре месяца и умерла 3 марта 1944 года. <…> Вот и вся история о том, как я совершила самое тяжкое преступление, единственный раз в жизни став матерью.

Воспоминания Хавы Волович можно читать здесь:
http://www.e-reading.club/bookreader.php/138425/Vospominaniya.html
admin
Администратор
Сообщения: 923
Зарегистрирован: 29 апр 2009, 20:45

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение admin »

23 февраля - скорбная и трагическая дата

23 февраля силы НКВД СССР начали зверскую и бесчеловечную операцию по депортации населения тогдашней Чечено-Ингушской АССР.
31 января 1944 года большевики приняли постановление ГКО СССР N 5073 "Об отмене Чечено-Ингушской АССР и депортации ее населения в Среднюю Азию и Казахстан" с огульной формулировкой "за пособничество фашистским оккупантам".
23 февраля 1944 года в 2 часа ночи войсками НКВД были оцеплены все населенные пункты, расставлены засады и дозоры, отключены радиотрансляционные станции и телефонная связь. В 5 часов утра мужчин созвали на сходы, где на родном языке им объявили решение правительства СССР.
В телеграмме Лаврентия Берии Сталину говорилось: "Сегодня, 23 февраля, на рассвете начали операцию по выселению чеченцев и ингушей. Выселение проходит нормально. Заслуживающих внимания происшествий нет. Имели место 6 случаев попытки к сопротивлению со стороны отдельных лиц, которые пресечены арестом или применением оружия. Из намеченных к изъятию в связи с операцией лиц арестовано 842 человека. На 11 час. утра вывезено из населенных пунктов 94 тыс. 741 чел., т.е. свыше 20 проц., подлежащих выселению, погружены в железнодорожные вагоны из этого числа 20 тыс. 23 человека" ... Сегодня заканчиваем здесь работу и выезжаем на один день в Кабардино-Балкарию и оттуда в Москву".
Выселение было начато в большинстве районов ЧИ АССР за исключением высокогорных населенных пунктов. Было отправлено 180 товарных эшелонов НКВД с людьми с общим количеством депортируемых с родной земли мирных жителей 493 тысячи 269 человек. В пути следования родилось 56 младенцев, умерли 1 тысяча 272 человека.
В секретном постановлении Совета министров СССР № 4367-1726сс в 1948 году говорилось: "В целях укрепления режима поселения выселенцев из числа чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также усиления уголовной ответственности за побеги выселенцев с мест обязательного и постоянного поселения ЦК ВКП(б) постановляет:
1. Установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др. произведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства. За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновных привлекать к уголовной ответственности, определив меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ..."
Восстание против большевиков в Чечено-Ингушской АССР под председательством Хасана Исраилова началось ещё зимой 1940 года и кончилось в начале 1944 года высылкой чеченцев и ингушей в Казахстан. Однако, сопротивление в горах продолжалось еще до осени 1947 года и последний бунтовщик был убит только в 1976 году в возрасте 70 лет.
После проведения депортации на территории Чечено-Ингушской АССР продолжали действовать более 80 повстанческих антисоветских отрядов и оставалось несколько тысяч человек чеченцев и ингушей.
В 2004 году Европейский Парламент признал депортацию 1944 года актом геноцида, осуществлённым властями СССР.

Денис Бигунов
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Женщины ГУЛага.

Если мужчину с помощью такой “науки”, как марксизм-ленинизм, можно было убедить в оправданности насильственного отбора у крестьян хлеба, подавления инакомыслия и многочисленных расстрелов представителей “эксплуататорских” классов, то женщина, склонная к милосердию и всепрощению, подобных доводов не принимала. Таким образом, советская власть стала сортировать своих противников не только по классовому, но и половому признаку. И в первую очередь под удар большевиков попали женщины - родные и близкие тех, кого однозначно нужно было уничтожить или изолировать от основной массы людей, превращаемых в “винтиков”. Именно для женщин и были в основном предусмотрены такие формулировки преступного статуса, как член семьи врага народа (ЧСВН), член семьи изменника родины (ЧСИР), социально-опасный элемент (СОЭ), социально-вредный элемент (СВЭ), связи, ведущие к подозрению в шпионаже (СВПШ), и т.д.

ДОПРОС

“В центре кабинета на стуле сидит худенькая и уже немолодая женщина. Только она пытается прикоснуться к спинке стула, тут же получает удар и громкий окрик. Однако нельзя наклониться не только назад, но и вперёд. Так она сидит несколько суток, день и ночь без сна. Следователи НКВД меняются, а она сидит, потеряв счёт времени. Заставляют подписать протокол, в котором заявлено, что она состоит в правотроцкистской, японско-германской диверсионной контрреволюционной организации. Надя (так зовут женщину) не подписывает. Молодые следователи, развлекаясь, делают из бумаги рупоры и с двух сторон кричат ей, прижав рупоры к её ушам: “Давай показания, давай показания!” и мат, мат, мат. Они повредили Надежде барабанную перепонку, она оглохла на одно ухо. Протокол остаётся неподписанным. Чем ещё подействовать на женщину? Ах да, она же мать. “Не дашь показания, арестуем детей”. Эта угроза сломила её, протокол подписан. Истязателям этого мало. “Называй, кого успела завербовать в контрреволюционную организацию”. Но предать друзей!.. Нет, она не могла… Больше от неё не получили никаких показаний…” (К.М.Шалыгин: Верность столбовским традициям.)

Изображение
Данциг Балдаев "ГУЛаг в рисунках"


ВЕЩЬ

Когда каторжанок привозят в лагерь, их отправляют в баню, где раздетых женщин разглядывают как товар. Будет ли вода в бане или нет, но осмотр “на вшивость” обязателен. Затем мужчины – работники лагеря - становятся по сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин пускают по этому коридору голыми. Да не сразу всех, а по одной. Потом между мужчинами решается, кто кого берёт…” (из воспоминаний узниц ГУЛАГа).

И - огромная вывеска на въезде в лагерь: “Кто не был - тот будет! Кто был – не забудет!”

Изображение
Ефросиния Керсновская "Сколько стоит человек"

СКОТ

Принуждение женщин-заключённых к сожительству было в ГУЛАГе делом обычным.

“Старосте Кемского лагеря Чистякову женщины не только готовили обед и чистили ботинки, но даже мыли его. Для этого обычно отбирали наиболее молодых и привлекательных женщин… Вообще, все они на Соловках были поделены на три категории: “рублёвая”, “полурублёвая” и “пятнадцатикопеечная” (“пятиалтынная”). Если кто-либо из лагерной администрации просил молодую симпатичную каторжанку из вновь прибывших, он говорил охраннику: “Приведи мне “рублёвую”…

Каждый чекист на Соловках имел одновременно от трёх до пяти наложниц. Торопов, которого в 1924 году назначили помощником Кемского коменданта по хозяйственной части, учредил в лагере настоящий гарем, постоянно пополняемый по его вкусу и распоряжению. Из числа узниц ежедневно отбирали по 25 женщин для обслуживания красноармейцев 95-й дивизии, охранявшей Соловки. Говорили, что солдаты были настолько ленивы, что арестанткам приходилось даже застилать их постели...

Женщина, отказавшаяся быть наложницей, автоматически лишалась “улучшенного” пайка. И очень скоро умирала от дистрофии или туберкулёза. На Соловецком острове такие случаи были особенно часты. Хлеба на всю зиму не хватало. Пока не начиналась навигация и не были привезены новые запасы продовольствия, и без того скудные пайки урезались почти вдвое…” (Ширяев Борис. Неугасимая лампада.)

Когда насилие наталкивалось на сопротивление, облечённые властью мстили своим жертвам не только голодом.

Изображение
Данциг Балдаев "ГУЛаг в рисунках"

“Однажды на Соловки была прислана очень привлекательная девушка - полька лет семнадцати. Которая имела несчастье привлечь внимание Торопова. Но у неё хватило мужества отказаться от его домогательства. В отместку Торопов приказал привести её в комендатуру и, выдвинув ложную версию в “укрывательстве контрреволюционных документов”, раздел донага и в присутствии всей лагерной охраны тщательно ощупал тело в тех местах, где, как он говорил, лучше всего можно было спрятать документы…

В один из февральских дней в женский барак вошли несколько пьяных охранников во главе с чекистом Поповым. Он бесцеремонно скинул одеяло с заключённой, некогда принадлежавшей к высшим кругам общества, выволок её из постели, и женщину изнасиловали по очереди каждый из вошедших…” (Мальсагов Созерко. Адские острова: Сов. тюрьма на дальнем Севере.)

“МАМКИ”

Так на лагерном жаргоне именовали женщин, родивших в заключении ребёнка. Судьба их была незавидной. Вот воспоминания одного из бывших узников:

“В 1929 году на Соловецком острове работал я на сельхозлагпункте. И вот однажды гнали мимо нас “мамок”. В пути одна из них занемогла; а так как время было к вечеру, конвой решил заночевать на нашем лагпункте. Поместили этих “мамок” в бане. Постели никакой не дали. На этих женщин и их детей страшно было смотреть: худые, в изодранной грязной одежде, по всему видать, голодные. Я и говорю одному уголовнику, который работал там скотником:

- Слушай, Гриша, ты же работаешь рядом с доярками. Поди, разживись у них молоком, а я попрошу у ребят, что у кого есть из продуктов.

Пока я обходил барак, Григорий принёс молока. Женщины стали поить им своих малышей... После они нас сердечно благодарили за молоко и хлеб. Конвоиру мы отдали две пачки махорки за то, что позволил нам сделать доброе дело... Потом мы узнали, что все эти женщины и их дети, которых увезли на остров Анзер, погибли там от голода…” (Зинковщук Андрей. Узники Соловецких лагерей. Челябинск. Газета. 1993,. 47.)

Изображение
Карлаг.«Мамочкино кладбище», место захоронения детей узников Карагандинского лагеря. Поселок Долинка Карагандинской области.

ЛАГЕРНЫЙ БЫТ И КАТОРЖНЫЙ ТРУД

“Из клуба нас этапом погнали в лагерь Орлово-Розово. Расселили по землянкам, выкопанным на скорую руку. Вместо постели выдали по охапке соломы. На ней мы и спали… А когда нас переместили в барак, лагерные “придурки” (обслуга, мастера и бригадиры, - В.К.), а с ними и уголовники стали устраивать на нас налёты. Избивали, насиловали, отнимали последнее, что оставалось…” (из воспоминаний В.М.Лазуткиной).

Большинство узниц ГУЛАГа умирало от непосильного труда, болезней и голода. А голод был страшный.

“...заключённым - гнилая треска, солёная или сушёная; худая баланда с перловой или пшённой крупой без картошки... И вот - цинга, и даже “канцелярские роты” в нарывах, а уж общие... С дальних командировок возвращаются “этапы на карачках” - так и ползут от пристани на четырёх ногах…”(Нина Стружинская. За землю и волю. Белорусская газета, Минск, 28.06.1999)

“С наступлением весны нас стали выводить из зоны под конвоем на полевые работы. Копали лопатами, боронили, сеяли, сажали картофель. Все работы выполнялись вручную. Так что руки наши женские всё время были в кровавых мозолях. Отставать в работе было опасно. Грозный окрик конвоя, пинки “придурков” заставляли работать из последних сил…” (из воспоминаний Лазуткиной В.М.).

В “Архипелаге ГУЛАГ” Солженицына есть слова одной из якутских заключённых: “на работе порой нельзя было отличить женщин от мужчин. Они бесполы, они - роботы, закутанные почти до глаз какими-то отрепьями, в ватных брюках, тряпичных чунях, в нахлобученных на глаза малахаях, с лицами - в чёрных подпалинах мороза...”

И далее: “от Кеми на запад по болотам заключённые стали прокладывать грунтовый Кемь-Ухтинский тракт, считавшийся когда-то почти неосуществимым. Летом тонули, зимой коченели. Этого тракта соловчане боялись панически, и долго за малейшую провинность над каждым из нас рокотала угроза: "Что? На Ухту захотела?..

Долгота рабочего дня определялась планом (“уроком”). Кончался день рабочий тогда, когда выполнен план; а если не выполнен, то и не было возврата под крышу…”

ЛАГЕРНАЯ ЛЮБОВЬ

И всё же женщина даже в лагере оставалась женщиной. У А.И.Солженицына в “Архипелаге ГУЛАГ” есть немного сбивчивые слова одной заключённой о своём любимом:

“Мне не спать с ним надо, а в звериной нашей жизни, когда в бараке целый день за пайки и за тряпки ругаемся, про себя думаешь: сегодня ему рубашку починю, да картошку сварю…”

“Эти женщины, - пишет далее Солженицын, - не искали страсти, а хотели утолить свою потребность в заботе. Общая миска, из которой они питались, была их “священным обручальным кольцом”. Эта лагерная любовь была бесплотной, духовной, Благословением Божьим, она резко выделялась в грязно-мрачном лагерном существовании… Смирение, терпение, всепонимающая мягкость - основные черты женской славянской модели поведения…”

МЕДИЦИНА

О медицинской “заботе” о здоровье узниц свидетельствуют, например, такие слова:

“Врач заявил в бараке, куда его вызвали к заключённой, которая второй день лежала в бреду: “Помните, я прихожу только к мёртвым и параличным. Зря меня не вызывать”. Но, может быть, и в самом деле было бы большой нелепостью что-то у нас залечивать и вообще поддерживать нашу обречённую жизнь”. (Чернавина Татьяна. Побег из ГУЛАГа. Москва. Классика плюс, 191 с. 1996)

Изображение
Данциг Балдаев "ГУЛаг в рисунках"

НАКАЗАНИЯ

Для того чтобы сломить волю заключённой, превратив её в послушную “скотину”, или выбить из неё необходимые для продления срока заключения “признания”, придумывались различного рода пытки, а также карательные акции для устрашения остальных. Вот лишь некоторые из них:

1) Бессмысленный труд

Это когда за невыполнение плана (а выполнить его истощённым и больным женщинам было неимоверно трудно) заключённую заставляли, скажем, переливать воду из проруби в прорубь или перетаскивать тяжёлые брёвна с одного места на другое и назад. К физическим страданиям здесь добавлялись моральные…

2) Карцер

“Аню осудили за шпионаж... Возмущению её не было предела. По-своему она боролась: демонстративно не вставала, когда входило начальство, говорила громко, без разрешения открывала форточку. Естественно, попала в карцер. А условия в карцере были такие: помещение без окон; питание - 400 г хлеба в день и две кружки горячей воды; топчан вносят на 6 часов, остальное время надо стоять или ходить по двухметровому холодному помещению или сидеть на залитом водой полу. Карцер давали на срок от 4 до 20 дней. Должно быть, сильно она обозлила начальника, что он дал этой бедной девочке все 20 дней. Впервые в моей лагерной жизни я столкнулась с таким сроком. Обычно и после пяти дней выходили больными.

После этого Аня прожила у нас месяц. Ей делалось всё хуже, и однажды ночью у неё началось горловое кровотечение. Аню забрали в больницу. Умерла она через два дня. Ей был всего 21 год…” (из воспоминаний узницы ГУЛАГа Адамовой-Слиозберг О.Л.).

А это свидетельство другой узницы, приведённое А.И.Солженицыным в “Архипелаге ГУЛАГ”:

“Секирка. Это значит - Секирная гора. В двухэтажном соборе там устроены карцеры. Содержат в карцере так: от стены до стены укреплены жерди толщиною в руку. Наказанным велят весь день на этих жердях сидеть. Высота жерди такова, что ногами до земли не достанешь. Не так легко сохранить равновесие, весь день только и силится каторжанин или каторжанка - как бы удержаться. Если же свалится - надзиратели подскакивают и бьют бедолагу. Это в лучшем случае. А то выводят наружу к лестнице в 365 крутых ступеней (от собора к озеру, монахи соорудили), привязывают к спине для тяжести бревно - и сталкивают вниз. А ступеньки настолько круты, что бревно с человеком на них не задерживается, катится до самого низа. В итоге от людей остаются кровавые лохмотья...”

3) Замораживание людей

"На командировке "Красная горка", в Соловках, был начальник по фамилии Финкельштейн. Однажды он поставил на ночь на лёд Белого моря при 30 градусах мороза тридцать четыре узника (среди которых были и женщины) за невыполнение плана. Всем им впоследствии пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них погибло в лазарете. Через несколько месяцев мне пришлось участвовать в медицинской комиссии, свидетельствовавшей этого чекиста. Он оказался тяжёлым психоневротиком-истериком." (Профессор И.С. (под этим псевдонимом, по-видимому, писал профессор Иван Лукьянович Солоневич, совершивший побег в Финляндию из Медвежьегорска, куда он был переведён из Свирского концентрационного лагеря). Большевизм в свете психопатологии. Журнал "Возрождение". №9. Париж. Париж. 1949)

4) Поедание крысами

В одном из подвалов жили огромные крысы. Узника или узницу сажали в клетку и прикручивали прутьями так, что бедняга не мог пошевельнуться. Проёмы между прутьями были широкими. Крысы свободно проникали в клетку и грызли человека. А порой и заживо его съедали…

5) А это на долгие годы останется чёрным пятном в истории нашей страны. Чекисты нашли способ “сломить” именно женщину, которая более стойко, чем мужчина, переносила тяжёлый быт и физические издевательства над собой. Была придумана так называемая “пытка детьми”.

События, рассказанные упомянутым выше профессором И.С., происходили в городе Лодейное Поле, где находилось главное управление Свирских лагерей.

“Во время пребывания моего в качестве врача-психиатра в Соловецком и Свирском концлагерях мне пришлось участвовать в медицинских комиссиях, периодически обследовавших всех сотрудников ГПУ, работавших там... Мною была освидетельствована одна из надзирательниц. Перед этим она была мне так представлена следователем: "Хорошая работница, и вдруг спятила, вылив себе на голову крутой кипяток”.

Приведённая ко мне женщина лет пятидесяти поразила меня своим взглядом: её глаза были полны ужаса, а лицо было каменным. Когда мы остались вдвоём, она вдруг заговорила - медленно, монотонно, каким-то подземным голосом: “Я не сумасшедшая. Я была партийная. А теперь не хочу быть в партии!”. И она рассказала, как однажды стала свидетелем следующего: один из чекистов ломал пальцы мальчику лет десяти, обещая прекратить эту пытку, если мать ребёнка, находившаяся тут же с младенцем на руках, сломает только один мизинчик своему крошке… Её десятилетний сын кричал так, что у охранников, державших женщину, “звенело в ушах”… И когда послышался очередной хруст (был сломан уже третий палец), она не выдержала и сломала пальчик своему младенцу… Говорили, что после, в бараке, она сошла с ума…

Не помню, - пишет далее профессор, - как я ушёл с этой экспертизы... Сам чуть не свихнулся…” (Профессор И.С. Большевизм в свете психопатологии. Журнал "Возрождение". №9. Париж. 1949).

РАССТРЕЛЫ

Осуждённым на лагерные работы за серьёзную провинность или выпады против Советской власти мог быть вынесен новый приговор (без суда и следствия). В том числе и “высшая мера социальной защиты”.

“Убивают в одиночку каждый день. Это делают в подвале под колокольней. Из револьвера… Вы спускаетесь по ступеням в темноту и... А расстрелы партиями проводят по ночам на Онуфриевом кладбище. Дорога туда идёт мимо нашего барака, это бывший странноприимный дом. Мы назвали эту дорогу улицей Растрелли... Расскажите об этом там, это очень важно. Важно, чтобы там - там! - знало об этом как можно больше людей, иначе они не остановятся..."

А это уже откровения противоположной стороны - одного из чекистов ГУЛАГа, работавшего в женских лагерях:

“У той, которую ведёшь расстреливать, руки обязательно должны быть связаны сзади проволокой. Велишь ей следовать вперёд, а сам с наганом в руке за ней. Когда нужно, командуешь "вправо", "влево", пока не подведёшь к месту, где заготовлены опилки или песок. Там ей дуло к затылку и трррах! И одновременно даёшь крепкий пинок в задницу. Это чтобы кровь не обрызгала гимнастёрку и чтобы жене не приходилось опять и опять её стирать”.

Владимир Кузин grani.agni-age.net/articles7/3210.htm

"КОЛЫМСКИЙ ТРАМВАЙ"

...Было сыро, холодно и мрачно.

А трюм тем временем наполнялся и набивался невольничьим людом. «Воровки в законе» со своим «кодлом-шоблом» продолжали орудовать вовсю: окружали, нападали, грабили, резали, кромсали, издевались, матерились…

Женщины впадали в истерику, кричали во всю мощь своих легких, вопили от наносимых ран и в этом содоме никто не обратил внимание на стуки чем-то железным и тяжелым в переборку; стуки повторялись все громче и чаще.

Наступил момент, когда стуки-грюки были услышаны и наверху, и в трюм спустилась команда в шесть человек из экипажа судна без каких-либо инструментов в руках; вооруженных солдат среди них не было, и я смекнула, что конвой опасается нападения со стороны преступного мира в замкнутом пространстве трюмного помещения и поэтому отсутствует.

Несмолкавшие удары в носовую переборку и появление моряков в трюме вызвало у меня напряженное внимание и тревожное предчувствие грозящей опасности, и я, не отягощенная лишними вещами, попыталась протиснуться сквозь толпу орущих ближе к переборке, чтобы все увидеть самой и понять: в чем дело?

Команда приступила к обследованию переборки, атакуемой с обратной стороны (по предположению, ломом) и вибрировавшей после каждого удара так, как дрожит тонкая стена от туго идущего гвоздя.

Моряки прислушивались, водили голыми руками по поверхности металлической переборки и, улавливая места ударов, определили — было понятно — их локальную зону. Озираясь по сторонам, команда с заметной опаской оглядывалась на бурлящий страстями котел и быстро покинула трюм.

После этого осмотра никто больше не спускался на пайол.

Спустя какое-то время блатные, пораздев последних несчастных, довольные, в пестром одеянии вели обмен и торг награбленным между собой… А пригорюнившиеся фраерши поневоле смирялись со своим безвыходным положением и стояли кто в чем, не узнавая друг друга. Общий шум и гам несколько приутих.

Судно вздрогнуло, двигатели заработали, гребной винт завертелся, и все почувствовали — «Минск» отошел от причала.

Удары в переборку продолжались все чаще и сильней, грохот стоял такой, что был всеми наконец услышан, и ситуация стала быстро меняться: кое-кто сообразил, что к чему, и многие кинулись к выходному трапу; возникла суматоха, потому как вслед за ними ринулись и другие; некоторым из первых удалось даже выскочить на палубу.

Но не для того заключенных загоняли в трюм, на дно. Наверху конвой быстро сориентировался и загородил выход, нацелив автоматы в отверстие люка.

Поддавшись панике и страху, витавшим в воздухе, как электрические заряды в предгрозовом небе, я тоже бросилась в поток, хлынувший к трапу. Но толчея у подножья уплотнилась настолько, что пробраться наверх и думать не приходилось.

В толпе заметно выделялась тонкая фигура длинной Стрелки, которая не без труда продиралась с остервенением, подталкиваемая со всех сторон своим угодливым кодлом.

Я невольно обратила внимание на паническую нервозность и резкую перемену в ее поведении: куда девалась ее прежняя наглость?! Теперь Стрелка выглядела явно обреченной — значит, чуяла опасность!? Я продолжала следить за ней, как за барометром состояния быстро менявшейся ситуации и, ощущая неосознанный инстинктивный страх девственницы, полезла за ней.

Но конвой стоял монолитом, загораживая выход, и никто не мог уже вырваться наружу. Несмотря на это, Стрелка все-таки пробралась на верхнюю ступеньку трапа и теперь яростно ломилась в открытый люк, энергично подпихиваемая своим шоблом.

Конвойный устрашающе направил на нее автомат…

А я все еще продиралась сквозь толпу, которая хватала меня за руки, волосы, пальто и стаскивала вниз.

Треск и лязг пробитой ломом насквозь переборки оглушили наэлектризованное паникой скопище женщин у трапа, и все мы увидели, как в образовавшуюся брешь с рваными острыми краями полезли оголенные до пояса уркаганы в темных навыпуск шароварах, заправленных в короткие сапожки, с чалмами на головах, свитых из замусоленных полотенец и длинными концами ниспадавших ниже плеч. Их спины и грудь лоснились от пота и были сплошь испещрены татуировками — «наколками».

С гиком и визгом, которые, наверное, в дикие времена исторгала для устрашения орда кочевников, одержавших трудную победу, они без всяких предисловий набрасывались на крайних женщин битком набитого трюма, недры которого вновь огласились непередаваемыми воплями, криками, мольбой… «Воры! Архары! Таракань баб на нары! У-лю, а-ля! По коням!» — орали урки.

Налетевшие как саранча, оторвы преступного мира расхватывали доски, застилали ими ячейки конструкции и, наскоро соорудив этажи нар, волокли на них женщин с ожесточением, едва ли сравнимым с нападением морских пиратов.

Нам представились первые картины из первой части нескончаемого сериала массового изнасилования женщин, где кадр за кадром раскрывались все новые и новые жертвы и истязания — в трюме пошел гулять «колымский трамвай»…

Впервые увиденное ввергло меня в шоковое состояние…

Блатные и фраерши, оказавшиеся в одинаковом положении, теперь кричали вместе, вместе взывали о защите к конвою… Весь трюм метнулся к трапу, в панике и страхе лезли друг на друга, по головам, топча упавших, рвались выбраться наружу, душераздирающе кричали — так, наверное, кричат обреченные на неминуемую гибель люди при кораблекрушении…
Кричали все: и те, кого повалили уже на нары и те, кто еще осаждал трап…

Не слыша собственного голоса в этом содоме и гоморре всеобщего ора и воя, я тоже кричала во всю силу. Что кричала — не знаю, только помню отчетливо, что во весь голос творила молитву, взывала ко Всевышнему — больше обращаться было не к кому! «Господь, услышь меня, вынеси из этого ада! Спаси, обереги, вызволь, помоги»… И, о боже, откуда что взялось!..

Сверхъестественные силы моего существа двинули меня вперед, я ринулась тараном по трапу, разгребая толпу, хватавшую меня за что попало, пытаясь свалить, но я — таки добралась до предпоследней перекладины… Стрелка в этот момент буйствовала у выхода, яро набрасываясь на конвой…

В открытый люк было видно, как солдаты подтаскивали толстенные доски… Стрелка, увидев меня, со злой силой лягнула ногой в грудь, и я опять скатилась вниз, толпа сомкнулась…

Здраво рассудив, что по обычной наружной стороне трапа мне больше не добраться наверх, я поползла, искусно работая ногами и руками, как заправская обезьяна, по внутренней его стороне. Блатные пинали меня ногами, целясь в грудь, лицо, голову, куда попало, но девичий страх попасть под действующий «колымский трамвай» удесятерял мои силы, и я подползла наконец к люку.

Стрелка теперь билась с конвоем не на жизнь, а на смерть, отводила с остервенением направленный на нее автомат, силой пытаясь вынырнуть на палубу. Конвой заорал: «Назад, сука! Стрелять буду!» — и выпустил очередь в ее орущий раскрытый рот. Она на мгновение вздрогнула всем телом, затем остолбенела и плашмя спиной повалилась на подхватившие ее руки.

Кто-то еще был убит или ранен, потому что толпа отхлынула, уплотнилась над кем-то стеной, и долго еще не смолкали пронзительные вопли, вперемежку со стонами.

Воспользовавшись откатной волной, я ловко извернулась и по-обезьяньи забралась на ступеньку, где только что стояла Стрелка. Люк уже был забит на 2/3 досками, осталась узкая щель на ширину одной, последней. Ухватившись за край доски, я пыталась подтянуться на руках и протиснуться в щель. Но конвой стоял настороже, угрожая автоматом, и окриком: «Назад, контра! Буду стрелять!» — загородил мне путь.

Не рассуждая, в какие-то доли секунды я подскочила и уцепилась за середину ствола. Конвой, не ожидавший такого выпада, рефлекторно потянул автомат к себе и я, не почувствовав собственного веса, пушинкой вылетела наружу.
Солдаты мгновенно закрыли доской люк и наглухо его забили.

На палубе находилось около десятка женщин, которым удалось выскочить в самом начале, они, облепив коминго большого центрального люка, расположенного над женским трюмом, в самой его середине, свесив вниз головы, наблюдали за тем, что там происходило.
К ним присоединилась и я.

Боже мой, как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя счастливым! — всего лишь вдохнуть глоток относительной свободы, ощутить мизерную толику безопасности, осознать чувство прошедшего страха, который дамокловым мечом висел над тобою еще несколько минут назад!

За то время, которое я билась, чтобы вырваться на палубу, в трюме произошли заметные изменения: все население сконцентрировалось теперь на его многоярусных нарах, а самый верхний этаж представлял собою открытую площадку для невольного обозрения.
Никакая фантазия человека, наделенного даже самым изощренным воображением, не дает представления о том омерзительнейшем и безобразном действе жестокого, садистского массового изнасилования, которое там происходило…
Насиловали всех: молодых и старых, матерей и дочерей, политических и блатных…

Не знаю, какой вместимости был мужской трюм и какова была плотность его заселенности, но из проломленной дыры все продолжали вылезать и неслись, как дикие звери, вырвавшиеся на волю из клетки, человекоподобные, бежали вприпрыжку, по-блатному, насильники, становились в очередь, взбирались на этажи, расползались по нарам и осатанело бросались насиловать, а тех, кто сопротивлялся, здесь же казнили; местами возникала поножовщина, у многих урок были припрятаны финки, бритвы, самодельные ножи-пики; время от времени под свист, улюлюканье и паскудный непереводимый мат с этажей сбрасывали замученных, зарезанных, изнасилованных; беспробудно шла неустанная карточная игра, где ставки были на человеческую жизнь. И если где-то в преисподней и существует ад, то здесь наяву было его подобие.

Изображение
Данциг Балдаев "ГУЛаг в рисунках"

Из отверстия центрального люка, как из канализационной трубы, тянуло тугим зловонием от скопища тысяч застарело грязных тел, десятков параш, испражнений; наружу вырывался рев и вой, какой исторгает охваченное страхом пожара или землетрясения загнанное в закрытое помещение стадо животных…

В детстве я читала о перевозке негров — «черного дерева» на невольничьих судах из Африки в Новый Свет, но и там т а к о г о не было…
Охватившее чувство стыда и отвращения оттолкнуло меня от люка.

За ночь число женщин на палубе увеличилось: в темноте ночи самые смелые и настойчивые как-то сумели продраться наружу и утром конвоиры очертили нам крохотную зону: от малого выходного люка до правого борта, несколько метров шириной, оградив площадку толстыми стальными тросами.

Центральный люк был плотно облеплен зекашками, остальные двигались по «зоне» или стояли у борта.

«Минск» шел на приличной скорости, по моим представлениям — 11–12 узлов.

Холод ночного дыхания океана сковывал все тело, а судно с каждой милей все дальше и дальше пробивалось на север, к «солнечному» Магадану, встречая на пути ледяные глыбы. Мы же были полураздеты, мое пальтецо, когда-то демисезонное, а теперь без подкладки и воротника, совершенно не спасало от холода.

Поднявшийся шквальный ветер и вздыбившиеся волны захлестывали палубу, но мы молчали, боясь возврата в трюм.

Почти все дни я проводила у правого борта и поэтому видела, как параллельно курсу судна, в нескольких метрах от его корпуса небольшими косяками плыли крупные остроносые рыбины. Обостренным чувством хищниц они учуяли трупный запах и неслись за «Минском» не отставая…

Кормили заключенных один раз в сутки. В середине дня обслуживающие зеки подкатывали к центральному люку огромную деревянную бочку, наполненную до краев кашей из не очищенной от шелухи крупы и «сдобренной» длинными, с полметра, морскими водорослями с толстым налетом темно-зеленого цвета и морским песком, скрипевшим на зубах. На верху довольно густого месива ставили оловянный таз с мисками и искореженными ложками, частично без черенков.

Бочку спускали в трюм на тросах.

В первые дни пребывания на палубе, когда народу там было еще не так много, я довольно внимательно наблюдала за сценой обеда.
Со всех этажей нар спускались, спрыгивали и срывались «жуки» и, опережая друг друга, толчеей устремлялись к кормушке; схватив миски-ложки, зачерпывали месиво, кому же «прибора» не доставалось, черпали пятерней, плотно обступив бочку, задние их оттаскивали «за шкирку», занимали освободившиеся места; подходившие отшвыривали передних и так длилось до тех пор, пока бочка не была начисто вылизана.

От бочки с кашей толчеей расползались к бочкам-парашам…

Сколько бы я ни наблюдала, но никогда не видела там женщин, и как они продержались эти долгие дни морского перехода, не представляю.

Взирая с края люка в трюм, я впервые воочию увидела внешние атрибуты преступного мира в самом неприглядном виде: грудь и спина, руки от пальцев до плеча и ноги — большинство «красавцев» маячило в трусах — все было расписано наколками, и мне даже казалось, что на свет божий появился новый вид человекоподобных: расписных, пестрокожих.

Бросались в глаза наколки с изображением вождя, Сталина, в самых разных позициях, размерах, формах: от головы с низким лбом и торчащими черными усами до полной респектабельной формы генералиссимуса во весь рост — как правило, на левой стороне груди, у соска или на спине, «защищая» сердце преступника.

Наколоты были и кресты, и могилы, и цепи, и решетки, и гадюки, обвивавшие руки или все тело и вонзавшие жало в самое сердце, много было выколото разных имен и надписей: одни сентиментальные, как, например, «и никто не узнает, где могилка моя», другие — короткие и призывные, как лозунги: «нахальство — второе счастье», или «где была совесть, там вырос…»

Порнография котировалась наравне со Сталиным, некоторые непристойные рисунки показывали даже картины в действии, например, акт близости — при соответствующем разведении рук и сближении лопаток…

До сих пор, почти сорок лет спустя, меня не покидает невыразимое словами чувство возмущения: «Кому нужны были такие университеты?!!»

Тот, кому угоднически пели дифирамбы и кого подобострастно называли «отец родной, вождь и учитель» загонял нас — тогда молодых, патриотичных, целеустремленных, нравственно здоровых (а среди нас было много прогрессивно мыслящих людей, смелой молодежи, убежденных в своих взглядах студентов, передовой интеллигенции) в трюмы пароходов, застенки тюрем, подвалы пыток, но люди всегда и везде оставались людьми, несмотря ни на какие мясорубки.

А тогда, тогда… тросами поднимали с двойного второго дна наверх трупы замученных, удушенных, изнасилованных, зарезанных, казненных и бросали за борт в Охотское море…

Острозубые хищницы окружали легкую добычу и каждый раз женщины кричали при этом: «Акулы, смотрите, акулы набрасываются на трупы!..»

Одной из самых первых бросили за борт Стрелку — я это сама видела — и только тогда узнала от вездесущих женщин, которые объяснили, что она была кобёл, а таких жуки раздирали живьем на части.

Стоя у правого борта и будучи невольной свидетельницей, каждый раз у меня возникала мысль: а как конвойные будут отчитываться власти за трупы?!

Ведь если представить себе и участь той тотальной и придирчиво строгий характер не раз проводимых проверок заключенных, конвоиры должны были нести ответственность.

Но позже вопрос этот меня уже не волновал.

То безответственное и беспощадное отношение к заключенным женщинам, допущенное и конвойными властями и администрацией т/к «Минск», который в конце мая 1951 года первым открывал навигацию и в трюме которого возник «большой колымский трамвай» — повальное массовое изнасилование — говорило о многом: за заключенных никто не отвечал.

За три-два дня до прибытия в Магадан, усеченная «зона» на палубе была настолько плотно забита вырвавшимися из трюмного ада женщинами, что, буквально слипшись в неразрывный ком, мы не имели никакой возможности из него вырваться: мочились под себя, стоя — нас превратили в скот, хуже чем скот.

Морской этап длился дней десять, а вернее, я потеряла счет дням и времени…

Наконец «Минск» причалил в бухте Нагаево. Кто был на палубе, первым ступил на колымскую землю: серое холодное тяжелое небо надолго нависло над нами…

Отрывок рассказа Елены Глинки "Трюм, или большой колымский трамвай". http://www.a-z.ru/women_cd1/html/raduga.htm

http://atrizno.livejournal.com/8168853.html
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Участие в казнях было в 20-30 гг посвящением в чекисты
14 марта 2016г.

“Их нежные кости сосала грязь. Над ними захлопывались рвы. И подпись на приговоре вилась Струёй из простреленной головы. ” Эдуард Багрицкий

…Личное участие в казнях было в двадцатых и тридцатых годах также своеобразным посвящением в чекисты. Упоение «беспощадностью» запечатлелось в традиционной формулировке награждений 1920 — 1930-х годов — «за беспощадную борьбу с контрреволюцией»

….Те, кто прошёл через гражданскую войну, попав затем в систему карательных органов, легко распоряжались чужими жизнями и не боялись вида чужой смерти….

….Я всегда думаю о психологии целых тысяч людей — технических исполнителей, палачей, расстрельщиков, о тех, кто провожает на смерть осуждённых, о взводе, стреляющем в полутьме ночи в связанного, обезоруженного, обезумевшего человека….

….Секреты расстрельной практики охранялись строго. В январе 1927 г. из Минусинского исправтруддома был досрочно освобождён Л.В. Петрожицкий, который, однако, вскоре оказался под следствием за антисоветскую пропаганду: властям стало известно о его рассказах о расстрелах осуждённых органами ОГПУ прямо в тюрьме. Это нарушало как тайну процедуры казни …

….Факт смерти казнённого обычно устанавливали сами оперативники, приводившие приговоры в исполнение, тогда как по правилам это должен был делать врач. Между тем известно, что практика расстрелов сталкивается порой с необычайной живучестью казнимых. Отсутствие врача во время казней приводило к захоронению живых людей, которые «на глазок» считались мёртвыми….

….Вот красноречивая выдержка из письма баптиста Н.Н. Яковлева председателю коллегии Всероссийского союза баптистов П.В. Павлову от 29 августа 1920 г., в котором живописалась расправа над отказниками от военной службы: «В Калаче были арестованы из 4 общ[ин] братья — одна часть баптисты и три евангельские христиане, всего 200 человек. Приехал трибунал 40(-й) дивизии и 100 братьев судили… 34 человека расстреляны, сначала ночью 20 человек, а потом на следующую ночь 14 человек; братья молились перед казнью, которая совершалась у могил. Некоторые, ещё раненые, в агонии были брошены в могилу и зарывались живыми наскоро, одному удалось бежать, он, как очевидец, может лично подтвердить…»…

А вот один из крайне редких для Западной Сибири 1930-х гг. случаев расстрела в присутствии врача. 8 августа 1935 г. начальник Каменской тюрьмы Классин, начальник раймилиции Кулешов, прокурор Добронравов и нарсудья Шулан расстреляли Г. К. Овотова. Врач судмедэкспертизы Соколов констатировал, что смерть осуждённого наступила только «по истечении 3-х минут». Это лишнее свидетельство того, что огнестрельное ранение головы далеко не всегда приводит к мгновенной гибели …

…При создании органов ЧК в их структуре были предусмотрены особые комендантские отделы, призванные заниматься «ликвидациями». Активными участниками расстрелов были и начальники тюрем. Комендантская или тюремная должность, несмотря на кажущийся чисто технический характер, сразу стала значительной …

…Большого мастерства в ремесле палача достигали и обычные оперативники. Расследовавший убийство Павлика Морозова помощник уполномоченного Тавдинского райаппарата ОГПУ по Уралу Спиридон Карташов в 1982 г., будучи персональным пенсионером, дал интервью писателю и исследователю Юрию Дружникову. Этот чекист, не достигший каких-то заметных постов и уволенный из «органов» как эпилептик, вспоминал: «У меня была ненависть, но убивать я сперва не умел, учился. В гражданскую войну я служил в ЧОНе. Мы ловили в лесах дезертиров из Красной армии и расстреливали на месте. Раз поймали двух белых офицеров, и после расстрела мне велели топтать их на лошади, чтобы проверить, мертвы ли они. Один был живой, и я его прикончил. …Мною лично застрелено тридцать семь человек, большое число отправил в лагеря. Я умею убивать людей так, что выстрела не слышно. (…) Секрет такой: я заставляю открыть рот и стреляю (туда) вплотную. Меня только тёплой кровью обдаёт, как одеколоном, а звука не слышно. Я умею это делать — убивать. Если бы не припадки, я бы так рано на пенсию не ушёл».[28]

….Деформация личности палачей приводила к неудержимой потребности хвалиться участием в казнях. О собственном садизме отставные чекисты могли вспоминать как о законном революционном пыле, требуя уважения к былым заслугам….

(выдержки из статьи Алексея Теплякова СИБИРЬ: ПРОЦЕДУРА ИСПОЛНЕНИЯ СМЕРТНЫХ ПРИГОВОРОВВ 1920 – 1930-Х ГОДАХ)

http://nemtsov.org/2016/03/14/%D1%83%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%B8%D0%B5-%D0%B2-%D0%BA%D0%B0%D0%B7%D0%BD%D1%8F%D1%85-%D0%B1%D1%8B%D0%BB%D0%BE-%D0%B2-20-30-%D0%B3%D0%B3-%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%B2%D1%8F%D1%89%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5/

Изображение
Работники НКВД.


НКВД и мародерство
14 марта 2016г.

В 1920-е в ОГПУ ещё вёлся учёт конфискованных вещей у приговорённых к расстрелу. В годы же Большого террора в 1937-38 годах НКВД превратилась в мародёрскую организацию: чекисты обирали у смертников вещи и деньги, и пропивали их; снимали золотые коронки; занимались приписками – якобы этапированным на расстрел нужны деньги на питание – деньги присваивались.

Историк Алексей Тепляков из архивов спецслужб собрал, пожалуй, самый обширный в России перечень служебных преступлений НКВДшников. Часть из них он собрал в своей монографии «Процедура: исполнение смертных приговоров в 1920-1930-х годах».

Мы публикуем часть его материалов. Раздевание до белья или донага было постоянным обычаем в советской расстрельной практике 20-40- х годов (обнаруженные в 1979 году многочисленные мумифицированные трупы на размытой Обью территории колпашевской тюрьмы были именно в нижнем белье). Правда, если казнили за городом, то, как показывают раскопки последних лет, в могилах обнаруживаются обувь, остатки верхней одежды и довольно многочисленные личные вещи. Верхняя одежда осуждённых обычно изымалась в доход государства, ценные вещи распределялись за бесценок (или расхищались) чекистами, ими также торговали в особых магазинах.

Эти спецмагазины были открыты в период «Большого террора», а в годы гражданской войны присвоение имущества осуждённых осуществлялось открыто. ЧК изначально была не только карательной, но и мародёрской организацией. В августе 1919 года ВЧК издала приказ о том, что вещи расстрелянных концентрируются у видного чекиста А.Беленького – начальника охраны Ленина – и распределяются по указанию Президиума ВЧК.

Награбленное шло, в первую очередь, начальству. Сам Ленин получил от хозотдела Московской ЧК счёт за полученные костюм, сапоги, подтяжки, пояс – всего на 1.417 руб. 75 коп. У Петрочека «был свой счёт в Нарбанке, на который поступали конфискованные у осуждённых деньги и выручка за продажу их имущества; рядовые чекисты не брезговали торговать одеждой и обувью казнённых и, случалось, предлагали выкупить всё это их родственникам».

По словам академика В.Вернадского, «чиновники чрезвычайки производят впечатление низменной среды – разговоры о наживе, идёт оценка вещей, точно в лавке старьёвщика».

Но если в годы Гражданской и в 1920-е ВЧК-ОГПУ вели учёт отобранных у приговорённых к расстрелу вещей, отчитывались за них, то во время Большого Террора НКВД превратилась в мародёрскую организацию.

После расстрелянных в 1937-1938 годов осталось много одежды, которую постоянно пытались расхитить (например, в Якутии); в Тобольске и Куйбышеве (бывшем Каинске) её в 1938 году по приказам начальства сжигали, но далеко не всю: чекисты присваивали себе костюмы, дохи, шапки, а «врач» С.Иванов не побрезговал и пимами. Ограбление расстрелянных стало устойчивой традицией: А.Мосолова, зампреда Омской губчека, в 1921 году губком РКП(б) исключил из партии (ненадолго) именно за самовольное распределение вещей расстрелянных среди подчинённых и красноармейцев. В 1939 году бывший начальник особой инспекции новосибирской облмилиции И.Чуканов свидетельствовал, что начальником управления НКВД И.Мальцевым «поощрялось мародёрство, он не принимал никаких мер к тем, кто снимал ценности с арестованных, приговорённых к ВМН».

Подтверждая эти слова Чуканова, оперуполномоченный угрозыска Куйбышевского райотдела УНКВД по Новосибирской области Михаил Качан показывал: «При исполнении приговоров изымались деньги, которые затем тратились на попойки. Однажды мы нашли мало денег, так Малышев сказал, что сегодня были бедняки. Эти деньги никуда не сдавались… У одних китайцев были изъяты деньги 500 рублей, а затем их не нашли».

Доставались каинским душителям и золотые вещи.

(Каинские душители – термин, принятый даже в НКВД конца 1930-х. Местные НКВДшники, в попытке «рационализаторства», решили заменить расстрел приговорённых к смертной казни удушением, «чтобы сэкономить для страны патроны». Бывший начальник Куйбышевского оперсектора УНКВД по Новосибирской области Л.Лихачевский в августе 1940 года показывал (будучи арестован в ноябре 1939 г. за нарушения законности): «Осуждено к ВМ за 1937-1938 годы [по Куйбышевскому оперсектору] было около 2 тысяч человек. У нас применялось два вида исполнения приговоров – расстрел и удушение. Сжиганием не занимались. Сжигали [иногда] только трупы. Всего удушили примерно 600 человек.

Операции проводились таким путём: «в одной комнате группа в 5 человек связывала осуждённого, а затем заводили в др. комнату, где верёвкой душили. Всего уходило на каждого человека по одной минуте, не больше».

Некоторые из сотрудников НКВД соревновались в умении убить осуждённого с одного удара ногой в пах. Казнимым забивали рот кляпом, причём у секретаря райотдела С.Иванова был специальный рожок, которым он раздирал рты, выворачивая зубы сопротивляющимся. Этот садист расхаживал во время «ликвидации» в белом халате, за что его коллеги прозвали Иванова «врачом».)

На Алтае было то же самое: помощник начальника алтайского управления НКВД Г.Биримбаум и начальник оперотдела В.Лешин в 1938 году присваивали деньги, отобранные у арестованных. Биримбаума осудили за массовые нарушения законности, а Лешин, который исправно участвовал в расстрелах, получил всего лишь строгий выговор за систематическое пьянство и халатность, благополучно продолжая работу в НКВД и в 1940-е.

Точно так же присваивали деньги и ценности своих жертв расстрельные команды УНКВД по Ульяновской области. Магаданскому начальнику УНКВД по Дальстрою В.Сперанскому в числе разнообразных уголовных обвинений вменялась и трата 80 тыс. рублей, изъятых у арестованных, большая часть которых была отправлена на расстрел.

Повсеместно грабили осуждённых чекисты Украины. Бывший старший вахтёр Запорожского горотдела УНКВД по Днепропетровской области Г.Доров-Пионтошко 22 мая 1939 года показал следующее:

«С началом первой операции по кулачеству бывший тогда зам. нач. горотдела в Запорожье Янкович отдал распоряжение мне снимать со всех расстрелянных верхнюю одежду и костюмы. Вахтёр Сабанский обыскивал трупы, собирал деньги и эти деньги после приговора расходовались на ужин с выпивкой. В этом деле участие принимали Янкович и Рихтер – быв. в то время нач. фельдсвязи, а впоследствии нач. АХО Одесского УНКВД.

Когда же начали идти на приговора арестованные без денег (т.к. был введён порядок, что деньги отбирались при аресте), то, по распоряжению Янковича, а впоследствии начальника горотдела Б.Болдина, с санкции бывшего начальника УНКВД П.Коркина, договорились, что каждому этапируемому с тюрьмы на расстрел выдавалось на руки по 3 рубля, якобы для питания на этапе, но в действительности эти деньги за незначительным исключением никогда на них не расходовались, а под видом приобретения для них продуктов отбирались, приводились приговоры в исполнение, а затем с участием Янковича, меня, Мащенко, Савичева, Сабанского, Новикова (работника гаража) устраивалась выпивка и ужин в той же комнате, где приводились приговора.

Снятая одежда с расстрелянных шла в кладовую. Разновременно при Янковиче раздавались вещи осуждённых Савичеву, Хлебникову (бухгалтеру ГО), мне, Сабанскому и Мащенко. Наибольшее количество отправлялось на квартиру Янковичу. Наглость Янковича доходила до того, что, когда расстреляли одного инженера с завода №29 , то присутствующий ту т же Янкович велел снять с него костюм и пальто и отнести к нему в кабинет, что и было сделано».

В феврале 1939 года под судом трибунала оказались работники внутренней тюрьмы УНКВД по Харьковской области: начальник тюрьмы В.Кашин, помощники коменданта П.Таран и П.Топунов, надзиратели И.Рудь, С.Руденко и Г.Пушкарёв. Судом было установлено, что они на протяжении четырёх месяцев в 1937-1938 годах отбирали деньги у смертников, сопровождая грабежи избиениями.

Мало того, мародёры выбивали у расстрелянных золотые зубы, а различные вещи своих жертв продавали на рынке. Выбор у них был изобильный: в подвале тюрьмы Харьковского УНКВД только с 9 августа 1937 по 11 марта 1938 года были расстреляны 6.865 человек.

Первоначально Кашин и Руденко были осуждены к высшей мере, но военная коллегия Верховного Суда СССР заменила им расстрел на 10 лет заключения; Таран и Рудь отделались 5 годами лагерей, Пушкарёв – 2,5 годами исправительных работ, а Топунов – условным наказанием.

В январе 1941 года военным трибуналом войск НКВД Киевского военного округа была осуждена группа работников – исполнителей приговоров – Уманского РО НКВД, которые в конце 1937 года занимались мародёрством. Глава группы палачей С.Абрамович и подчинённые ему Г.Петров, Л.Щербина, Н.Зудин и другие снимали с осуждённых к расстрелу одежду и отбирали деньги. Абрамович основную часть денег оставлял себе, а остальными делился с рядовыми исполнителями. Всего у расстрелянных было похищено 42 тыс. руб.»

(Источник: Блог Толкователя, статья “Как НКВД превратилась из хозрасчётной организации в мародёрную” )
http://nemtsov.org/2016/03/14/%D0%BD%D0%BA%D0%B2%D0%B4-%D0%B8-%D0%BC%D0%B0%D1%80%D0%BE%D0%B4%D0%B5%D1%80%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE/


Смотреть всем!Газовые душегубки придумал не Гитлер а Коммунисты из НКВД
https://youtu.be/D0J1az2Rqck


Обыкновенный Большевизм
https://youtu.be/Kx9hWBKmDRk?list=PLS31 ... Xn-7G5-cHp


Узники ГУЛАГА -Беломорско-Балтийский канал имени Сталина.
https://www.youtube.com/watch?v=ZRAVQypQSHc
admin
Администратор
Сообщения: 923
Зарегистрирован: 29 апр 2009, 20:45

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение admin »

Желтоксан 1986. Майдан в Казахстане.
https://youtu.be/wgjKT9GyQTY
admin
Администратор
Сообщения: 923
Зарегистрирован: 29 апр 2009, 20:45

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение admin »

«Железный занавес»

Изображение

9 июня 1935 года в СССР приняли закон о смертной казни за побег за рубеж. Первым шагом советской власти по ограничению выезда из страны была Инструкция комиссарам пограничных пунктов Российской Республики «О правилах въезда и выезда из России» от 21 декабря 1917 г.

Согласно новым правилам, для выезда из страны иностранные и русские граждане были обязаны иметь заграничный паспорт. Русские граждане были обязаны получить разрешение на выезд в иностранном отделе Комитета внутренних дел в Петрограде, либо в Москве, в Комиссариате по иностранным делам. Таким образом, за всеми гражданами, пересекавшими государственную границу, устанавливался жёсткий надзор.

Новые правила въезда граждан в страну из-за рубежа были утверждённые НКИД 12 января 1918 года, а декрет СНК РСФСР «О бесхозном имуществе» от 3 ноября 1920 года практически исключал возможность возвращения эмигрировавших граждан когда-либо в будущем. Таким образом, советская власть фактически лишала миллионы эмигрантов и беженцев их собственности, а значит и всяких основ существования на родной земле и перспектив возвращения. Если до 1920 года заграничные паспорта можно было получить в Народном комиссариате иностранных дел, то с введением изменений этот документ должен был получать ещё и визу Особого отдела ВЧК.

Впервые предложение карать смертной казнью за попытку возвращения из-за рубежа без санкции властей было озвучено Лениным в мае 1922 года на заседании Политбюро ЦК в ходе обсуждения проекта Уголовного кодекса РСФСР. Однако решение не было принято.

Согласно новым правилам, введённым 1 июня 1922 г., для выезда за границу было необходимо получить особое разрешение Народного комиссариата иностранных дел (НКИД). Совершенно очевидно, что это ещё более усложняло процесс выезда, делая его практически невозможным. За рубеж практически не могли выехать ни журналисты, ни писатели, ни иные деятели искусства – для выезда эти люди должны были дожидаться особого решения Политбюро ЦК РКП(б).

Процедура выезда за границу ужесточалась с каждым годом, и новым этапом ужесточения правил выезда стало «Положение о въезде и выезде из СССР», вышедшее 5 июня 1925 года. Положение крайне ужесточало порядок выезда. Вся заграница объявлялась «враждебным капиталистическим окружением».

Логическим продолжением в цепочке ужесточений процедуры выезда за рубеж и строительстве «железного занавеса» стал сталинский закон от 9 июня 1935 года. За побег через границу устанавливалось наказание в виде смертной казни. При этом преступниками, естественно, объявлялись и родственники перебежчиков.

Введение столь суровой меры наказания за бегство из страны было продиктовано не только логикой тотальных репрессий, но и было своеобразной перестраховкой. Власти опасались начала массовой эмиграции в случае повторения в стране голода.

Закон, предусматривающий расстрел за нелегальную эмиграцию, был отменен лишь после смерти Иосифа Сталина. За побег с территории СССР теперь было предусмотрено тюремное заключение. Жёсткие ограничения, касающиеся возможности выезда из СССР, просуществовали почти до самого его распада. Первым серьёзным шагом по либерализации миграционного законодательства стал Закон «О въезде и выезде», принятый в 1990 году.
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Большевизм в свете психопатологии: компетентное свидетельство очевидца советских преступлений, сбежавшего из концлагеря.

Предлагаемая статья профессора И.C. (предположительно И.Л. Солоневич) впервые была напечатана в парижском журнале «Возрождение» (№ 9) в 1949 году и здесь приводится в сокращении.

Изображение

Во время пребывания моего в качестве врача-психиатра в Соловецком и Свирском концлагерях мне пришлось участвовать в медицинских комиссиях, периодически обследовавших всех сотрудников ГПУ, работавших в этих концлагерях. В процессе медицинского освидетельствования мне удалось вести тайную статистику наблюдаемых мною нервно-психических заболеваний. В № 2 (1929 г.) журнала «Соловецкие острова», который издавался на о. Соловки «без права выхода на материк», моему ассистенту, доктору А., удалось частично даже опубликовать эту статистику, в замаскированном виде, в статье «Особенности местных нервно-психических заболеваний на Соловках». Впоследствии за эту статью доктор А. подвергся тяжким взысканиям.

Всех цифр статистических данных я в настоящее время не помню и могу привести только следующие итоги. Среди 600 человек обследованных мною вольнонаёмных и заключённых работников ГПУ оказалось около 40 процентов тяжёлых психопатов-эпилептоидов, около 30 процентов — психопатов-истериков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и тяжелых психоневротиков. Эти цифры чрезвычайно интересно сопоставить с официальными секретными цифрами «Соловецкого Криминологического Кабинета», научного учреждения, основанного известным криминологом профессором А.Н. Колосовым, бывшим в заключении на Соловках. Мне пришлось работать научным сотрудником этого «кабинета», который имел право исследовать любого уголовного (но не политического) преступника. Из 200 человек убийц, обследованных лично мною, оказалось: около 40 процентов психопатов-эпилептиков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и психоневротиков (главным образом, так называемых «травматиков»).

Итак, процент психопатизированных личностей среди начальства оказался выше, чем среди квалифицированных тягчайших преступников-убийц!

Предметом обследования «Криминологического кабинета» (который давал материалы для бывшего московского криминологического журнала «Преступник и Преступность») были, между прочим, и так называемые «внутрилагерные правонарушения», т.е. преступления, совершенные заключенными в лагерях. Эти «правонарушения» были ужасны. В 1929-30 гг. «Соловецким Криминологическим Кабинетом» была организована «Колония для малолетних преступников» (т.е. для детей от 12 до 16 лет), которых в Соловках было несколько сотен, несмотря на то, что по законам того времени ещё нельзя было детей до 16-летнего возраста карать концлагерем.
(Позднее, в 1935 году, в процессе борьбы с беспризорностью был издан закон, по которому даже 12-летние дети могли караться «высшей мерой социальной защиты» — расстрелом).
Эта «Детколония», как все её называли, носила официальное название: «Исправительно-трудовая колония для правонарушителей младших возрастов до 25 лет».

Начальником этой «колонии» был заключённый чекист, бывший «командарм» и «полпред» — Иннокентий Серафимович Кожевников. При первом же знакомстве с ним я понял, что имею дело или с тяжелым психопатом-параноидом или с душевно больным параноиком. Через короткое время моё подозрение подтвердилось. Кожевников бежал из лагеря, прислав начальству ИСО («информационно-следственного отдела») большой пакет, в котором находился «Манифест Императора Иннокентия I».

Вскоре Кожевников был пойман, жестоко избит (он оказал сопротивление), а затем освидетельствован комиссией врачей-психиатров, причём каждый из врачей осматривал и давал мне «простые» заключения в отдельности. Профессор д-р М.А. Жижиленко (тайный Епископ Катакомбной Церкви) и я дали одинаковые заключения о том, что Кожевников душевно больной параноик, но третий эксперт, молодой советский врач Шалаевский, заподозрил симуляцию. Тогда из Кеми был вызван на экспертизу известный русский психиатр профессор д-р В.Н. Финне, подтвердивший душевное заболевание Кожевникова.
После этого Кожевников был увезен в Москву.

Между прочим, профессор В.Н. Финне (читавший лекции по гипнозу в петроградском институте по усовершенствованию врачей) отбывал заключение в Кеми за свои замечательные работы в области гипнологии, которые советской власти показались «мистикой». Профессор В.Н. Финне скончался в Кеми, замученный пытками беспрерывных допросов в течение двух недель по ночам по подозрению в участии в так называемом «Деле Академии Наук».
В указанной выше «Детколонии» в 1929 году было зарегистрировано «детское правонарушение» — групповое изнасилование мальчиками девочек.

В 1930 г. одна из воспитанниц этой «Детколонии», 15-летняя проститутка, в течение нескольких месяцев тайно убила 6 человек и только на последнем — «засыпалась», т.е. была уличена. Дальнейшая судьба этой «девочки» очень интересна. Её увез с собой один из крупных чекистов в Москву и женился на ней. Может быть, он приспособил её для «работы» в застенках ГПУ?

В Свирских концлагерях в 1933 г. три юных бандита убили своего товарища, отрезали у него ногу и зажарили её, тайком, ночью, пробравшись в серно-дезинфекционную камеру, где и были пойманы с поличным за своим каннибальским «ужином».

Таковы были так называемые «внутрилагерные правонарушения» заключенных в «исправительно-трудовых лагерях».

Но недаром объективные статистические данные показали, что среди «начальства» психопатизированных личностей было больше, чем среди квалифицированных преступников. Преступления «начальства» по своей жестокости превосходили даже «внутрилагерные» преступления обыкновенных заключённых.

Приведём примеры.

Начальник КПЧ («культурно-просветительной части») Соловков Привалов, как и его шеф, начальник КПО (начальник всего культурно-просветительного отдела Соловецких лагерей) Успенский, впоследствии начальник «Бел-балтлага», были тяжёлыми психопатами-садистами. Они собственноручно расстреливали заключенных и делали из этого театральное зрелище, приглашая своих друзей из Кеми на эти «любопытные процедуры». Один фельдшер, бывший невольным свидетелем этих процедур на «Секирке» («Секирная гора» на о. Соловки), заболел острым истерическим психозом и находился под моим наблюдением несколько дней, а затем был отправлен якобы в тюремную больницу имени Гааза, в Петроград. Однако, через некоторое время выяснилось, что он был расстрелян на той же Секирке. Из бессвязных выкриков со слезами и смехом этого несчастного становилось ясной до ужаса психическая причина его заболевания.

Однажды мне пришлось присутствовать при судебно-медицинском вскрытии трупа одной девушки из заключенных, вынутой из воды, со связанными руками и камнем на шее. Дело оказалось сугубо секретное: групповое изнасилование и убийство, совершённое заключёнными стрелками ВОХР (военизированная охрана, куда набирались заключённые, прежде, на свободе, работавшие в карательных органах ГПУ) под предводительством их начальника-чекиста. Мне пришлось «беседовать» с этим монстром. Он оказался садистом-истериком, бывшим начальником тюрьмы. На командировке «Красная горка», в Соловках, был начальник по фамилии Финкельштейн. Однажды он поставил на ночь на лёд Белого моря при 30 градусах мороза 34 человека заключённых за невыполнение непосильного «урока» по лесозаготовкам. Всем 34 человекам пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них погибло в лазарете. Через несколько месяцев мне пришлось участвовать в медицинской комиссии, свидетельствовавшей этого чекиста. Он оказался тяжёлым психоневротиком-истериком.

На командировке «Савватьево», в Соловках, мне пришлось участвовать в секретной экспертизе. Следователь, показав мне труп сожжённого на костре человека с переломанным позвоночником, задал только два вопроса: 1. До или после сожжения был переломлен позвоночник? 2. Мог ли вследствие этого перелома произойти паралич нижних конечностей? Подробности «дела» мне не были сообщены, но о них нетрудно было догадаться… Обвиняемый (в зверском убийстве — Б. К.) начальник командировки, заключённый чекист, был тяжёлый психопат истеро-эпилептоид.

В 1929 году с одним из этапов на о. Соловки прибыло человек 10 инженеров-путейцев. Старые люди с седыми бородами, в фуражках с зелёными кантами, со следами кокард… Их заставили работать «вридломи» (т.е. «временно исполняющими должность лошади», как острили в лагере). Впрягли в огромные деревянные ящики на полозьях и заставили возить снег. Картина была потяжелее репинских «Бурлаков»… Среди этих «бурлаков» были профессора с европейской известностью (например, профессор Правосудович, профессор Минут и др.).

Профессор Правосудович вскоре был расстрелян. А профессор Минут погиб следующим образом. Он лежал во вверенном мне отделении центрального лазарета с декомпенсированным миокардом. Однажды лазарет обходил начальник ИСО (информационно-следственного отдела), сопровождаемый начальником Санитарного отдела д-ром В.И. Яхонтовым. Подойдя к койке больного профессора Минута, начальник ИСО воскликнул: «Ах, это враг народа по делу НКПС» (наркомата путей сообщения). Немедленно выписать его!»

Обращаясь за поддержкой к начальнику Санитарного отдела доктору Яхонтову, я показал историю болезни и сказал: «Это очень тяжелый сердечный больной! Посмотрите сами, какие у него отеки на ногах!».
«Не ваше дело рассуждать, когда я приказываю», — грозно сказал начальник ИСО. «Немедленно выписать!» — подтвердил доктор Яхонтов.

Выписывая профессора Минута, я дал ему на руки официальную справку от лазарета: «Следовать пешком не может. Нуждается в подводе»… Это всё, что я мог ему сделать на прощанье. Днем он был выписан, а вечером в лазарет привезли уже его труп «на вскрытие». Моя записка не помогла, и конвойный чекист заставил больного профессора Минута со всем своим скарбом идти пешком 12 километров. Пройдя 10 километров, он скончался.
Когда я, взволнованный, пошёл доложить об этом начальнику Санитарного отдела, я застал у него в кабинете и начальника ИСО.
Выслушав мой рапорт, оба начальника заржали таким жутким смехом, что у меня замерло сердце…
«Туда ему и дорога! — сказал наконец доктор Яхонтов, — Поручите доктору Иванову сделать вскрытие, а протокол вскрытия представить мне в секретном порядке!».

Доктор В.И. Яхонтов, бывший заключенный (за аборт, окончившийся смертью), после отбытия срока остался вольнонаёмным. Он представлял собою хронического алкоголика с глубокой психической деградацией.
В июле месяце 1930 г. в Соловки был доставлен один заключенный, доцент-геолог Д., и помещён сразу же в нервно-психиатрическое отделение под наблюдение. Во время моего обхода отделения он внезапно набросился на меня и разорвал мне халат. Лицо его, в высшей степени одухотворенное, красивое, с выражением глубокой скорби, показалось мне настолько симпатичным, что я приветливо с ним заговорил, несмотря на его возбуждение. Узнав, что я обыкновенный заключенный врач, а не «врач-гепеушник», он со слезами стал просить у меня прощения. Я вызвал его в свой врачебный кабинет и по душам поговорил.
«Не знаю, здоровый я или сумасшедший?» — сказал он про себя.
При исследовании я убедился, что он был душевно здоров, но, перенеся массу нравственных пыток, давал так называемые «истерические реакции».
Трудно было бы не давать таких реакций после того, что он вытерпел. Жена его пожертвовала для спасения мужа своей женской честью, но была грубо обманута. Брат его, поднявший по этому поводу историю, был арестован и расстрелян. Сам Д., обвиняемый в «экономической контрреволюции», целую неделю допрашивался конвейером следователей, не дававших ему спать. Потом он сидел около двух лет в одиночной камере, причём последние месяцы — в «камере смертников». «Мой следователь сам застрелился, — закончил свой рассказ Д., — а меня, после десятимесячного испытания у профессора Оршанского, приговорили к 10 годам концлагеря и прислали в Соловки с предписанием держать в психоизоляторе, впредь до особого распоряжения»…

Из многочисленных рассказов Д. мне наиболее ярко запомнился один — о вдовом священнике (умершем в тюремной больнице), которого какой-то изувер-следователь заставлял отречься от Христа (!), мучая на его глазах детей — десяти- и тринадцатилетнего мальчиков. Священник не отрёкся, а усиленно молился. И когда в самом начале пыток (им вывернули руки!) оба ребёнка упали в обморок и их унесли, — он решил, что они умерли, и благодарил Бога!
Выслушав этот рассказ в 1930 г., я подумал, что пытки детей и пытки детьми — единичный случай, исключение… Но впоследствии я убедился, что подобные пытки в СССР существуют. В 1931 г. мне пришлось сидеть в одной камере с профессором-экономистом В., к которому применяли «пытку детьми».

Но самый жуткий до кошмара случай таких пыток мне стал известен в 1933 году. Дело было в г. Лодейное Поле, где помещалось главное управление Свирских лагерей.
Однажды в качестве эксперта-психиатра мне пришлось произвести две экспертизы в один день.
Первым был мною освидетельствован известный всей Москве профессор протоиерей о. Сергий Мечев. У него оказалось реактивное состояние после допросов, на которых ему сообщили о расстреле его жены и детей.
Мне удалось содействовать его отправке в тюремную больницу им. Гааза на испытание к гуманному профессору Оршанскому, который, как я надеялся, смог бы устроить о. Сергию Мечову свидание с его родными (я был убеждён, что его родные не были расстреляны, а ложным сообщением об их смерти только мучили священника). Вторая испытуемая — надзирательница женской тюрьмы — была мне так представлена следователем: «Хорошая работница, а вдруг с ума спятила и вылила себе на голову крутой кипяток».

Приведённая ко мне полная простая женщина лет 50 поразила меня своим взглядом: её глаза были полны ужаса, а лицо было каменное.
Когда мы остались вдвоем, она вдруг говорит, медленно, монотонно, как бы отсутствуя душой: «Я не сумасшедшая. Я была партийная, а теперь не хочу больше быть в партии!». И она рассказала о том, что ей пришлось пережить в последнее время. Будучи надзирательницей женского изолятора, она подслушала беседу двух следователей, из которых один похвалялся, что может заставить любого заключенного сказать и сделать всё, что захочет. В доказательство своего «всемогущества» он рассказал, как выиграл «пари», заставив одну мать переломить пальчик своему собственному годовалому ребенку.
Секрет был в том, что он ломал пальцы другому, 10-летнему её ребенку, обещая прекратить эту пытку, если мать сломает только один мизинчик годовалому крошке. Мать была привязана к крюку на стене. Когда её 10-летний сын закричал — «Ой, мамочка, не могу» — она не выдержала и сломала. А потом с ума сошла. И ребёнка своего маленького убила. Схватила за ножки и о каменную стену головкой хватила…

«Так вот я, как услышала это, — закончила свой рассказ надзирательница, — так я себе кипяток на голову вылила… Ведь я тоже мать. И у меня дети. И тоже 10 лет и 1 годик»…

Не помню, как я ушел с этой экспертизы… Я сам был в «реактивном состоянии»… Ведь и у психиатра нервы не стальные!..

- Проф. И. С.
http://zarenreich.com/bol-shevizm-v-svete-psihopatologii-kompetentnoe-svidetel-stvo-ochevidtsa-sovetskih-prestuplenij-sbezhavshego-iz-kontslagerya/
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Террор и сексуальные опыты коммунистов в завоёванной ими России.

Изображение

Незабываемые цитаты Ленина – того самого извращенца и террориста, в честь которого в каждом городе Российской Федерации стоят памятники, бережно охраняемые путинским режимом в качестве «культурного наследия».
• «Россия завоёвана большевиками». (Ленин, из выступления на 4-м Чрезвычайном Съезде Советов в марте 1920 года).

• «Революционная диктатура пролетариата — власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами». (Ленин, ПСС, т. 37, стр. 245)

• «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». (Ленин, ПСС, т. 50, стр. 165)

• «…повесить там 100-1000 их чиновников и богачей…» (Ленин, РЦХИДНИ, Ф. 2., Оп.2., Д. 447)

• «…перевешав кулаков, попов, помещиков. Премия 100 000 рублей за повешенного». (Ленин, РЦХИДНИ, Ф.2., Оп.2., Д. 380)

• «… Чем большее число духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». (Ленин, Известия ЦК КПСС. 1990, No.4., с. 193)

• «… (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц…» (Ленин, РХЧИДНИ, Ф.2., Оп.2., Д. 6898)

• «… Тайно подготовить террор: необходимо и срочно…» (Ленин, РЦХИДНИ, Ф.2., Оп.2., Д. 492)

• «… провести беспощадный массовый террор… сомнительных запереть в концентрационный лагерь…» (Ленин, ПСС, т. 50., стр. 144)

• «… отправляйте неблагонадёжных в концентрационные лагеря…» (Ленин, РЦХИДНИ, Ф.2., Оп.2., Д. 9852)

• «… усилить взятие заложников…» (Ленин, ПСС, т. 50., стр .343)

• «… я лично буду проводить в Совет Обороны и в Цека не только аресты всех ответственных лиц, но и расстрелы…» (Ленин, ПСС, т. 51, стр. 216)

• «Голод служит прогрессу. Разговоры о помощи голодающим есть выражение сладкой, как сахарин, сентиментальности, так характерной для нашей интеллигенции». (Ленин)

• «Прекрасный план. Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом зелёных (мы потом на них и свалим) пройдём на 10 — 20 вёрст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия 100000 за повешенного». (Ленин, Резолюция на плане действий против Польши, ноябрь 1920 года).

• «…Покончить с Юденичем (именно покончить — добить) нам дьявольски важно. Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать ещё тысяч 20 питерских рабочих плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулемёты. Расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?..» (Ленин, Записка Троцкому от 22 октября 1919 года).

• «…В тех же местностях взять заложников из крестьян с тем, что если расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны». (Постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны от 15 февраля 1919 года, подписанное Лениным).

• «Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим к мировой революции». (Ленин, из разговора с Бонч-Бруевичем).

• «Каждого члена коллегии НКЮста, каждого деятеля этого ведомства надо бы оценить по послужному списку, после справки: скольких купцов за злоупотребление НЭПа ты подвел под расстрел». (Ленин, ПСС, т. 44, стр. 398).

• «Пусть девяносто процентов русского народа погибнет, лишь бы десять процентов дожили до мировой революции». (Ленин)

• «Всякая религиозная идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость, самая опасная мерзость, самая гнусная зараза». (Ленин)

• «Электричество заменит крестьянину Бога. Пусть крестьянин молится электричеству; он будет больше чувствовать силу центральной власти — вместо неба». (Ленин, Милютину и Красину при обсуждении проблемы электрификации).

• «Мы именно на Брестском мире пожертвовали второстепенными, с точки зрения социализма, интересами России, как они понимаются в патриотическом смысле». (Ленин, ПСС, т. 42, стр. 58).

• «Мы не останавливались перед тем, чтобы тысячи людей перестрелять». (Ленин, 12 января 1920 года на заседании коммунистической фракции ВЦСПС).

• «Все запреты, касающиеся сексуальности, должны быть сняты… даже запрет на однополую любовь должен быть снят…» (Ленин).

Последняя цитата Ленина требует пояснения. Дело в том, что половой (сексуальный) вопрос стоял у большевиков на одном из первых мест в их политической программе. Еще задолго до революции Троцкий по заданию партии составлял программу будущих мер в этой области сразу после прихода коммунистов к власти в России, а Ленин еще в 1904 году писал, что «раскрепощение духа чувственности, энергии, направленной не на псевдосемейные ценности, поможет выплеснуть этот сгусток на дело победы социализма».

Сразу после октябрьского переворота в 1917 году большевики выпустили несколько декретов. Вслед за знаменитыми «О мире» и «О земле» 19 декабря 1917 года выходят декреты Ленина «Об отмене брака» и «Об отмене наказания за гомосексуализм».

Ровно через год в Петрограде, 19 декабря 1918 года, праздновалась годовщина декрета «Об отмене брака» шествием лесбиянок. Троцкий в своих воспоминаниях утверждает, что на это известие Ленин радостно отреагировал: «Так держать, товарищи!». На этом же шествии несли плакаты «Долой стыд». Этот призыв окончательно вошел в широкий обиход в июне 1918 года, когда несколько сот представителей обоего пола прошлись по центру Петрограда совсем голыми.

Таким образом, основоположником практики гей-парадов в России, а также идейным вдохновителем легализации всякого рода сексуальных извращений был никто иной, как «вождь пролетариата» Ленин.
Директивы большевиков «о социальной гигиене» спускались из Москвы «на усмотрение трудящихся». То есть, в губерниях власти должны были сами решать, какую сексуальную политику им вести. Например, в Рязанской губернии власти в 1918 году издали декрет «О национализации женщин», а в Тамбовской в 1919 году — «О распределении женщин». В Вологде же претворяли в жизнь такие положения: «Каждая комсомолка, рабфаковка или другая учащаяся, которой поступило предложение от комсомольца или рабфаковца вступить в половые отношения, должна его выполнить. Иначе она не заслуживает звания пролетарской студентки».

Но, конечно же, наиболее полно и ярко сексуальная революция воплотилась в обеих столицах СССР – в Москве и Петрограде. Принято считать, что «шведская семья», т.е. совместное проживание множества лиц обоего пола – изобретение чисто шведское. Однако, это изобретение коммунистическое.

Обычным явлением того времени были комсомольские коммуны. На добровольной основе в такой «семье» обычно проживало 10-12 лиц обоего пола. Как и в нынешней «шведской семье», в подобном коллективе велись совместные хозяйство и половая жизнь. Разделение на постоянные интимные пары не допускалось: ослушавшиеся коммунары лишались этого почетного звания. В отличие от шведского аналога, рождение детей не приветствовалось, так как их воспитание могло отвлечь молодых коммунаров от строительства светлого будущего. Если все же ребенок рождался, его отдавали в интернат… Постепенно половое коммунарство получило распространение по всем крупным городам страны. Доходило даже до того, что, к примеру, в коммуне Государственной библиотеки в Москве коммунарам предоставлялись не только одинаковые пальто и обувь, но и нижнее белье.

Образцовой в этом смысле считалась трудовая коммуна ГПУ для беспризорных в Болшево, созданная в 1924 году по личному распоряжению Дзержинского. В ней насчитывалось около 1 тысячи малолетних преступников от 12 до 18 лет, из них примерно 300 – девочки. Воспитателями коммуны приветствовались «совместные сексуальные опыты», девочки и мальчики проживали в общих казармах. В одном из отчетов об этой коммуне писалось: «Половое общение развивается в совершенно условиях. Коллектив так усложняет отношения индивида с другими людьми, что оказывается невозможным застраховаться от смены партнера или от начала новых отношений. Вместе с тем совместная жизнь отвлекает воспитанников от противоправных поступков и дурных настроений». Таким образом, можно сказать, что коммуна в Болшево была (и остается) самой крупной «шведской семьей» в истории. Подобная практика существовала и в других детских домах и даже в пионерских лагерях.

Изображение

1 января 2014г. http://zarenreich.com/250/
o.Serafim
Администратор
Сообщения: 946
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 13:27

Re: Советская власть и ВОВ 1941-1945г

Сообщение o.Serafim »

Стыдные вопросы про 1937 год Что такое Большой террор? Для чего были нужны репрессии? Сталин лично отдавал приказы о расстрелах?
12:01, 30 июля 2017

Изображение
Мемориальный комплекс «Медное» в Тверской области.

30 июля 1937 года был подписан секретный приказ НКВД № 00447. Этот день считается началом Большого террора — периода политических репрессий, во время которого в 1937–1938 годах в СССР было арестовано не менее 1,7 миллиона человек (более 700 тысяч из них были казнены): «враги народа», «контрреволюционеры», «вредители», а также их родные и близкие. В годовщину Большого террора «Медуза» попросила историка, сотрудника центра «Мемориал» Сергея Бондаренко ответить на стыдные вопросы о сталинских репрессиях 1937–1938 годов.

Что именно произошло в 1937 году?

Летом 1937 года стартовала целая серия государственных репрессивных кампаний, которую мы теперь знаем под общим названием «Большой террор» (это название предложил в конце 1960-х британский историк Роберт Конквест, после перестройки термин получил широкое распространение и в России). Приказом НКВД № 00447 была объявлена «кулацкая операция», в рамках которой арестовывали крестьян, священников, бывших дворян, а также людей, так или иначе заподозренных в связях с белым движением или оппозиционными политическими партиями. Почти параллельно с этим проводились «национальные» операции — по заранее составленным спискам арестовывали немцев, поляков, латышей и многих других иностранцев и граждан СССР. С арестами нескольких крупных военачальников начались чистки в армии. Тысячи людей попали в лагеря по обвинению в связях с врагами народа — это были так называемые ЧСИР, «члены семей изменников Родины».

Зачем это было нужно? И почему именно в 1937 году?

Несмотря на то, что в середине 1937 года произошел резкий всплеск государственного террора, подготовительная работа к нему велась в предыдущие годы. Точкой отсчета часто называют 1 декабря 1934 года — в этот день был убит глава ленинградской парторганизации, секретарь ЦК Сергей Киров (роль в этом убийстве самого Сталина до сих пор до конца не выяснена). В последующие годы не только увеличилось количество арестов, но и прошли «открытые судебные процессы» в Москве над бывшими партийными лидерами, «право-троцкистским блоком», произошло масштабное обновление кадров в госбезопасности (наркома Ягоду сменил нарком Ежов), о необходимости ужесточать репрессии много писали в прессе. Шла подготовка к новой волне государственного террора: открывались лагеря, в которые должны были поехать будущие «враги», формировались специальные комиссии по рассмотрению их уголовных дел.

Существует множество объяснений тому, почему самые масштабные репрессии стали разворачиваться именно в 1937 году. Помимо собственно внутренней логики развития событий (Николай Ежов возглавил НКВД еще в сентябре 1936 и готовил свое ведомство к проведению массовых чисток почти целый год), часто справедливо указывают на большую роль внешнеполитической ситуации — ход войны в Испании, где коммунисты терпели поражения от армии Франко, усиление нацистской Германии и всеми ощущавшееся приближение новой большой мировой войны. На этом фоне в СССР активизировалась шпиономания, поиск внутренних врагов, первыми кандидатами в которые как раз и были «бывшие люди» («кулаки», священники, эсеры) и все их окружение — семьи, друзья, коллеги по работе.

Другая, не менее важная причина — собственно система управления, сложившаяся в СССР за 20 лет, прошедших со времен революции. В отсутствие каких-либо гражданских и политических свобод, в отсутствие реальных выборов в органы власти и свободы слова, главным способом проведения каких-либо социальных преобразований оставался террор. Насилие стало привычным, репрессии хоть и пугали, но принимались как должное, как часть повседневности. В этом отношении события 1937 года уникальны только своими масштабами и интенсивностью — уже миновали и Красный террор, и коллективизация-раскулачивание, и организованный индустриализацией голод в Украине, Казахстане и Поволжье первой половины 1930. Большой террор в этом смысле — просто еще одно уникальное событие в уже существовавшем ряду других.

Изображение
Клим Ворошилов, Вячеслав Молотов, Иосиф Сталин и Николай Ежов на канале Москва — Волга. 22 апреля 1937 года

Сколько всего было жертв? Почему часто говорят, что масштабы террора преувеличены?

За активный период Большого террора — с августа 1937-го по ноябрь 1938 года (когда был снят Ежов) — по политическим обвинениям были арестованы более 1 миллиона 700 тысяч человек. Из них более 700 тысяч были расстреляны. И это нижняя статистическая планка — в тот же период люди по-прежнему высылались и депортировались «в административном порядке» (не менее 200 тысяч человек), сотни тысяч были осуждены как «социально-вредные элементы». Множество формально уголовных статей того времени (например, наказания за опоздание или «прогул» работы) также могут трактоваться как политические по своей направленности. Все это позволяет добавить к статистике довоенного террора еще как минимум несколько сотен тысяч жертв.

Мне говорят, что репрессий в СССР не было. Как с этим спорить?

Утверждения о «преувеличенных масштабах» террора 1937–1938 годов, как правило, связаны с двумя идеями. Сомнению подвергается якобы «сфальсифицированная» статистика (хотя в настоящее время уже опубликованы многочисленные региональные «планы» по арестам, сталинские списки на расстрел, во многих регионах вышли Книги памяти, основанные на архивных данных), или — что встречается даже чаще — сама суть «политических» обвинений: многие считали, что если кого-то арестовали, значит было за что.

Ну не просто так же арестовывали? Наверняка кто-то был виновен!

Главной особенностью советского политического террора конца 1930-х являлась его принципиальная иррациональность и непредсказуемость. Этим он отличается, например, от часто сопоставляемого с ним нацистского террора. Да, принадлежность к какой-либо из «неправильных» категорий граждан могла нести в себе угрозу — однако арестовывали и дворников, и машинистов, и домохозяек, и спортсменов, и художников; словом, кого угодно. Лишь очень небольшой процент арестованных действительно занимались какой-то нежелательной деятельностью (является ли любое деяние, расходящееся с политикой партии, преступлением — отдельный вопрос). Все остальные принадлежали к обычному законопослушному гражданскому «большинству». Поскольку следствие по делам зачастую велось с активным применением пыток — физическим насилием, угрозами семьям обвиняемых, «пыткой сном» (запрет спать днем и постоянные ночные допросы), — доля «признавшихся» была близка к 100 процентам. Признательные показания оставались важнейшим аргументом в пользу виновности человека — так же, как и показания уже арестованных или расстрелянных знакомых и коллег.

Правда ли, что чистки затронули в первую очередь само партийное руководство?

Из 1,7 миллиона политически репрессированных лишь около 100 тысяч так или иначе имели отношение к большевистской партии — это были или комсомольцы, или рядовые партийцы, или (их было немного) партийные начальники. Безусловно, одной из задач в ходе террора для Сталина было уничтожение «старых большевиков» и революционеров, однако на практике многие из них уже к тому моменту были оттеснены на вторые и третьи роли и не составляли никакой реальной оппозиции в партии. Идея о Большом терроре как терроре против партии появилась в хрущевское время, когда главными жертвами преступлений Сталина стремились объявить «верных ленинцев», попутно преуменьшая общий масштаб самих репрессий.

Почему в репрессиях винят Сталина, если доносили друг на друга сами граждане?

Еще один очень распространенный миф о репрессиях — «три (иногда говорят два, иногда — четыре) миллиона доносов». Активное написание доносов было частью всеобщей политической истерии — без всяких сомнений они сыграли свою роль в массовых арестах, однако гораздо больше людей арестовывали просто по спискам, по заранее составленным и заверенным «планам», где фигурировали все «неблагонадежные» граждане разных уровней.

Кроме того, многие доносы писались под колоссальным психологическим давлением — уже на стадии следствия люди оговаривали своих близких, очень часто перед ними стоял выбор между возможностью (чаще всего иллюзорной) личного выживания и необходимостью подписать бумагу против другого человека. Доносы — это часть другого, ключевого вопроса: о гражданской ответственности всего общества за государственный террор. Признание сопричастности многих людей к его проведению очень важно, однако считать репрессии чистой «инициативой снизу» также не следует.

Сталин лично отдавал приказы о расстрелах или все-таки нет?

Разумеется, да. Из 383 списков, составленных на личное визирование членам Политбюро — так называемых «сталинских списках» — Сталин лично подписал 357. Общее количество осужденных по такому «списочному принципу» — 44,5 тысячи человек. Абсолютное большинство из них — расстреляно. Кроме того, вся архитектура террора была выстроена самим Сталиным и его близким окружением, а проводились репрессии под его непосредственным контролем: он получал докладные записки о ходе арестных кампаний, сам добавлял в списки имена отдельных людей, а также читал протоколы следственных допросов.

Как была устроена система учета арестов и расстрелов?

В отличие от многих других более ранних репрессивных кампаний (Красного террора, раскулачивания) крупные операции Большого террора довольно хорошо задокументированы. Помимо уже упоминавшихся «сталинских списков», сохранились многочисленные шифровки с мест с просьбой уточнить или увеличить «планы» по арестам, которые спускались из центра. Количество арестов фиксировалось, по количеству арестов отчитывались. Следователи вели между собой «социалистическое соревнование» по числу рассмотренных дел. Наконец, на архивно-следственных делах арестованных в 1937–1938 годах стоит гриф «хранить вечно»: при желании каждый может пойти и прочесть подробности хода дел большинства арестованных (и реабилитированных) жертв Большого террора.

А бывало, что человека арестовывали, а потом понимали, что ошиблись и отпускали?

Истории о чудесных освобождениях и спасениях уже арестованных людей, как правило, относятся к 1920-м или первой половине 1930-х годов. Сам ход следствия в 1937–1938 годах оправдания не подразумевал: у обвиняемого не было права ни на адвоката, ни на пересмотр дела (очень часто приговоры приводились в исполнение в один день с решением суда или «тройки» — внесудебного органа для вынесения приговоров).

Изображение
Справка о приведении в исполнение смертного приговора тройки НКВД в отношении священника Павла Флоренского, 1937 год

Часть людей, арестованных при Ежове, были отпущены в 1939-м — иногда это называют «бериевскими амнистиями». Тем, кому по каким-то причинам повезло не получить свой приговор к ноябрю 1938-го, иногда удавалось добиться пересмотра дела — особенно часто это происходило, если в деле менялся следователь или дело еще формально не было доведено до конца. Впрочем, многие из этих сотен тысяч человек все равно были арестованы позднее — в ходе войны или сразу же после — в 1947–1948 годах, когда повторно арестовывались пережившие лагерь жертвы Большого террора.

Сколько человек наказали за участие в расстрелах? Вообще была ли какая-то система наказания чекистов?

По известной нам статистике, за год, прошедший после снятия Ежова, вместе с ним было арестовано около тысячи сотрудников НКВД. Как и в самый жестокий момент коллективизации, террор был списан на «перегибы на местах», в нем обвинили конкретных исполнителей. И все равно далеко не все чекисты были наказаны или хотя бы отстранены от должности. Многие из активных исполнителей Большого террора продолжали работать в ходе войны, получали военные награды за «политическую работу в армии» и вернулись с войны героями.

Людей, конечно, жалко, но ГУЛАГ хотя бы был эффективным?

Мы говорим о гигантской и очень многосоставной системе, сформировавшейся не в 1937-м, а гораздо раньше, на рубеже 1920-1930-х годов. ГУЛАГ состоял не только из политических заключенных, там же были и уголовники — а также и охранники, и лагерное начальство. Это одновременно и грандиозная биржа труда, и машина массового убийства. Время Большого террора в лагерях также связано с массовыми расстрелами, с очень тяжелыми условиями для выживания заключенных (хуже в некоторых местах было только в войну — когда совсем не было продовольствия). Можно, конечно, начать разбираться, когда построили больше, что было строить нужно, а что оказалось бесполезным - но все равно экономическая целесообразность ГУЛАГа остается вопросом этическим: какой именно коэффициент затраченного рабского труда и какое количество погибших людей кажется нам «эффективным» применительно к количеству построенных заводов или городов? Одновременно с этим сама экономика ГУЛАГа подробно проанализирована современными исследователями и ни в какой степени не выглядит «успешной» — подневольный труд вообще крайне редко бывает эффективнее свободного.

Сергей Бондаренко.
https://meduza.io/feature/2017/07/30/stydnye-voprosy-pro-1937-god
Ответить

Вернуться в «Советская власть и ВОВ 1941-1945г. "Возрождение" России, путинское правление»