Царствование Императора Николая II. Том 1. Сергей Ольденбург

Выпуская настоящий исторический труд С. С. Ольденбурга, Комитет по изданию Истории Царствования Императора Николая II видит в нем достойный памятник последнему Русскому Царю. Пусть по этой книге новые русские поколения знакомятся с прошлым своей Родины и с полной беспристрастностью отнесутся к Тому, Кто стоял на голову выше своих современников и Кого, увы, русские люди не сумели во время оценить и, сплотившись вокруг Трона, отстоять свою Родину от тех страшных и гибельных потрясений, свидетелями коих Господь судил нам быть.

Пусть эта книга станет настольной у каждого русского человека, считающего себя русским и болеющего о своей Родине.

Всем Высоким Покровителям, Правительствам, организациям, воинским частям и отдельным жертвователям, содействовавшим выходу Истории, глубокая благодарность, равно, как и автору, вложившему в нее столько души, труда и таланта.

Председатель Комитета Князь Никита Александрович.
Заместитель Председателя П. Скаржинский.

Члены Комитета:
Д. Абрамович.
А. Н. Крупенский.
Г.-л. И. Барбович.
А. фон Лампе.
М. Бодиско. Ген.
Драг. Милутинович.
Ген. Ст. Бошкович.
А. Мясоедов.
Е. Брант.
Нестор Арх. Камчат. и Сеульский.
Бар. С. Буксгевден.
С. Новаков.
В. Буцкой.
Ал. Пильц.
Проф. Ф. Вербицкий.
А. П. Половцев.
Викентий Еп. Банатский.
Проф. Г. Рейн.
Виктор apxиеп. Кит. и Пекинский.
Кн. М. Святополк-Мирская.
Г.-л. Витковский.
Вл. Стефанович.
Г.-л. Выгорницкий.
Н. Тальберг.
Кн. М. Горчаковю.
Гр. Д. С. Шереметев.
Бар. Г. Гревениц.
Бар. Р. Штакельберг.
Петр Жильяр.
А. фон-Штубендорф.
Проф. М. Зызыкин.
Кн. 3. Юсупова.
И. Котляревский.

Управляющий Делами М. Павлович.
Казначей С. Кондратьев.
Секретарь Г. Любарский.
За время работы Комитета скончались нижеследующие его члены: А. К. Байов, П. Л. Барк, В. И. Гурко, Д. В. Ден, М. К. Дитерихс, А. А. Катенин, X. П. Кристи, Св. Кн. А. П. Ливен, В. В. Муравьев-Апостол-Коробьин и М. М. Ненадич.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Самодержавное Правление 1894 – 1904.

Глава 1.

Манифест о восшествии Государя на престол. — Оценка царствования Императора Александра III (В. О. Ключевский, К. П. Победоносцев). — Общее положение в 1894 г. Российская Империя. — Царская власть. — Чиновничество. — Тенденции правящих кругов: «демофильская» и «аристократическая». — Внешняя политика и франко-русский союз. Армия. — Флот. — Местное самоуправление. — Финляндия. — Печать и цензура. — Мягкость законов и суда. — Культурный уровень. — Литература к началу 90-х годов. — Искусство. Положение сельского хозяйства. — Рост промышленности. — Постройка жел. дорог; Великий Сибирский путь. — Бюджет. — Внешняя торговля. Рознь между властью и образованным обществом. — Отзыв К. Н. Леонтьева.

«Богу Всемогущему угодно было в неисповедимых путях своих прервать драгоценную жизнь горячо любимого Родителя Нашего, Государя Императора Александра Александровича. Тяжкая болезнь не уступила ни лечению, ни благодатному климату Крыма, и 20 Октября Он скончался в Ливадии, окруженный Августейшей Семьей Своей, на руках Ея Императорскаго Величества Государыни Императрицы и Наших.

«Горя Нашего не выразить словами, но его поймет каждое русское сердце, и Мы верим, что не будет места в обширном Государств Нашем, где бы не пролились горячая слезы по Государю, безвременно отошедшему в вечность и оставившему родную землю, которую Он любил всею силою Своей русской души и на благоденствие которой Он полагал все помыслы Свои, не щадя ни здоровья Своего, ни жизни. И не в России только, а далеко за ее пределами никогда не перестанут чтить память Царя, олицетворившего непоколебимую правду, и мир, ни разу не нарушенный во все Его Царствование».

Этими словами начинается манифест, возвестивший России о восшествии Императора Николая II на прародительский престол.

Правление Императора Александра III, подучившего наименование Царя-Миротворца, не изобиловало внешними событиями, но оно положило глубокий отпечаток на русскую и на моровую жизнь. За эти тринадцать лет были завязаны многие узлы — и во внешней, и во внутренней политике — развязать или разрубить которые довелось Его сыну и преемнику, Государю Императору Николаю II Александровичу.

И друзья, и враги Императорской России одинаково признают, что Император Александр III значительно повысил международный вес Российской Империи а в её пределах утвердил и возвеличил значение самодержавной Царской власти. Он повел русский государственный корабль иным курсом, чем Его отец. Он не считал, что реформы 60-х и 70-х годов — безусловное благо, а старался внести в них те поправки, которые по Его мнению были необходимы для внутреннего равновесия России.

После эпохи великих реформ, после войны 1877—78 годов, этого огромного напряжения русских сил в интересах балканского славянства, — России во всяком случае была необходима передышка. Надо было освоить, «переварить» произошедшие сдвиги.

В Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете, известный русский историк, проф. В. О. Ключевский, в своем слове памяти Императора Александра III, через неделю после Его кончины, сказал:

«В царствование Императора Александра II, мы на глазах одного поколения мирно совершили в своем государственном строе ряд глубоких реформ в духе христианских правил, следовательно в духе европейских начал — таких реформ, какие стоили западной Европе вековых и часто бурных усилий, а эта Европа продолжала видеть в нас представителей монгольской косности, каких-то навязанных приемышей культурного миpa…

«Прошло 13 лет царствования Императора Александра III, и чем торопливее рука смерти спешила закрыть Его глаза, тем шире и изумленные раскрывались глаза Европы на мировое значение этого недолгого царствования. Наконец и камни возопили, органы общественного мнения Европы заговорили о России правду, и заговорили тем искреннее, чем непривычнее для них было говорить это. Оказалось по этим признаниям, что европейская цивилизация недостаточно и неосторожно обеспечила себе мирное развитие, для собственной безопасности поместилась на пороховом погребе, что горящий фитиль не раз с разных сторон приближался к этому опасному оборонительному складу и каждый раз заботливая и терпеливая рука русского Царя тихо и осторожно отводила его… Европа признала, что Царь русского народа был и государем международного мира, и этим признанием подтвердила историческое призвание России, ибо в России, по её политической организации, в воле Царя выражается мысль Его народа, и воля народа становится мыслью его Царя. Европа признала, что страна, которую она считала угрозой своей цивилизации, стояла и стоит на её страже, понимает, ценит и оберегает её основы не хуже её творцов; она признала Poccию органически необходимой частью своего культурного состава, кровным, природным членом семьи своих народов…

«Наука отведет Императору Александру III подобающее место не только в истории России и всей Европы, но и в русской историографии, скажет, что Он одержал победу в области, где всего труднее достаются эти победы, победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание, и сделал все это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда Его уже нет, Европа поняла, чем Он был для неё».

Если профессор Ключевский, русский интеллигент и скорее «западник», останавливается больше на внешней политике Императора Александра III и видимо намекает на сближение с Францией, — о другой стороне этого царствования в сжатой и выразительной форме высказался ближайший сотрудник покойного Монарха, К. П. Победоносцев:

«Все знали, что не уступит он Русского, истерией завещанного интереса ни на Польской, ни на иных окраинах инородческого элемента, что глубоко хранит он в душе своей одну с народом веру и любовь к Церкви Православной; наконец, что он заодно с народом верует в непоколебимое значение власти самодержавной в России, и не допустит для неё, в призраке свободы, гибельного смешения языков и мнений».

В заседании французского Сената, его председатель Шалльмель-Лакур сказал в своей речи (5 ноября 1894 г.), что русский народ переживает «скорбь утраты властителя, безмерно преданного его будущему, его величию, его безопасности; русская нация под справедливой и миролюбивой властью своего императора пользовалась безопасностью, этим высшим благом общества и орудием истинного величия».

В таких же тонах отзывалась о почившем русском Царе большая часть французской печати: «Он оставляет Россию более великой, чем ее получил», писал «JournaldesDebats»; a «RevuedesdeuxMondes» вторила словам В. О. Ключевского: «Это горе было и нашим горем; для нас оно приобрело национальный характер но почти те же чувства испытали и другие нации… Европа почувствовала, что она теряет арбитра, который всегда руководился идеей справедливости».

1894-й год — как вообще 80-е и 90-е года — относится к тому долгому периоду «затишья перед бурей» — самому долгому периоду без больших войн в новой и средневековой истории. Эта пора наложила отпечаток на всех, кто вырастал в эти годы затишья. К концу ХIХ-го века рост материального благосостояния и внешней образованности шел с возрастающим ускорением. Техника шла от изобретения к изобретению, наука от открытия к открытию. Железные дороги, пароходы уже сделали возможным «путешествие вокруг света в 80 дней»; вслед за телеграфными проволоками по всему миру уже протягивались нити телефонных проводов. Электрическое освещение быстро вытесняло газовое. Но в 1894 г. неуклюжие первые автомобили еще не могли конкурировать с изящными колясками и каретами; «живая фотография» была еще в стадии предварительных опытов; управляемые воздушные шары были только мечтой; об аппаратах тяжелее воздуха еще не слыхали. Не было изобретено радио, и не был еще открыт радий…

Почти во всех государствах наблюдался один и тот же политический процесс: рост влияния парламента, расширение избирательного права, переход власти к более левым кругам. Против этого течения, казавшегося в то время стихийным ходом «исторического прогресса», никто на Западе, в сущности, не вел реальной борьбы. Консерваторы, сами постепенно линяя и «левая», довольствовались тем, что временами замедляли темп этого развития, — 1894 г. в большинстве стран как раз застал такое замедление.

Во Франции, после убийства президента Карно и ряда бессмысленных анархических покушений, вплоть до бомбы в Палате Депутатов, и пресловутого Панамского скандала, которыми ознаменовалось начало 90-х годов в этой стране, произошел как раз небольшой сдвиг вправо. Президентом был Казимир Перье, правый республиканец, склонный к расширению президентской власти; управляло министерство Дюпюи, опиравшееся на умеренное большинство. Но «умеренными» уже в ту пору считались те, кто в 70-е годы были на крайней левой Национального Собрания; как раз незадолго перед тем — около 1890 г. — под влиянием советов папы Льва XIII, значительная часть французских католиков перешла в ряды республиканцев.

В Германии, после отставки Бисмарка, влияние Рейхстага значительно возросло; социал-демократия, постепенно завоевывая все большие города, становилась самой крупной германской партией. Консерваторы, со своей стороны, опираясь на прусский ландтаг, вели упорную борьбу с экономической политикой Вильгельма II. За недостаток энергии в борьбе с социалистами канцлер Каприви в октябре 1894 г. был заманен престарелым князем Гогенлоэ; но какой-либо заметной переменой курса от этого не получилось.

В Англии, в 1894 г. на ирландском вопросе потерпели поражение либералы, и у власти находилось «промежуточное» министерство лорда Розбери, которое скоро уступило место кабинету лорда Сольсбери, опиравшемуся на консерваторов и либералов-унюнистов (противников ирландского самоуправления). Эти унионисты, во главе с Чемберлэном, играли настолько видную роль в правительственном большинстве, что вскоре имя унюнистов вообще лет на двадцать вытеснило название консерваторов. В отличие от Германии, английское рабочее движение еще не носило политического характера, и мощные трэд-юнионы, уже устраивавшие весьма внушительные забастовки, довольствовались пока экономическими и профессиональными достижениями — встречая в этом больше поддержки у консерваторов, нежели у либералов. Этими соотношениями объясняется фраза видного английского деятеля того времени. «Все мы теперь социалисты»…

В Австрии и в Венгрии парламентское правление было ярче выражено, чем в Германии: кабинеты, не имевшие большинства, должны были уходить в отставку. С другой стороны, сам парламент противился расширению избирательного права: господствующие партии боялись утратить власть. К моменту кончины Императора Александра III в Вене правило недолговечное министерство кн. Виндишгрэца, опиравшееся на весьма разнородные элементы: на немецких либералов, на поляков, и на клерикалов.

В Италии, после периода господства левых с Джолитти во главе, после скандала с назначением в Сенат проворовавшегося директора банка Танлонго, в начале 1894 г. пришел снова к врасти старый политический деятель Криспи, один из авторов Тройственного Союза, в особых итальянских парламентских условиях игравший роль консерватора.

Хотя II-й Интернацюнал был уже основан в 1889 г. и социалистические идеи получали в Европе все большее распространение, к 1894 г. социалисты еще не представляли собою серьезной политической силы ни в одной стран, кроме Германии (где в 1893 г. они провели уже 44 депутата). Но парламентарный строй во многих малых государствах — Бельгии, Скандинавских, Балканских странах — получил еще более прямолинейное применение, чем у великих держав. Кроме России, только Турция и Черногория из европейских стран вовсе не имели в то время парламентов.

Эпоха затишья была в то же время эпохой вооруженного мира. Все великие державы, а за ними и малые, увеличивали и усовершенствовали свои вооружения. Европа, как выразился В. О. Ключевский, «для собственной безопасности поместилась на пороховом погребе». Всеобщая воинская повинность была проведена во всех главных государствах Европы, кроме островной Англии. Техника войны не отставала в своем развитии от техники мира.

Взаимное недоверие между государствами было велико. Тройственный Союз Германии, Австро-Венгрии и Италии казался наиболее мощным сочетанием держав. Но и его участники не вполне полагались друг на друга. Германия до 1890 г. еще считала нужным «перестраховаться» путем тайного договора с Россией, — и Бисмарк видел роковую ошибку в том, что Император Вильгельм II не возобновил этого договора — а с Италией не раз вступала в переговоры Франция, стремясь оторвать ее от Тройственного Союза. Англия пребывала в «великолепном одиночества». Франция таила незажившую рану своего поражения в 1870—71 г. и готова была примкнуть ко всякому противнику Германии. Жажда реванша ярко проявилась в конце 80-х годов успехами буланжизма.

Раздел Африки был в общих чертах закончен к 1890-му году, по крайней мере, на побережье. Внутрь материка, где еще оставались неисследованные области, отовсюду стремились предприимчивые колонизаторы, чтобы первыми поднять флаг своей страны и закрепить за ней «ничьи земли». Только на среднем течении Нила путь англичанам еще преграждало государство махдистов, фанатиков-мусульман, в 1885 г. одолевших и убивших при взятии Хартума английского генерала Гордона. И горная Абиссиния, на которую начинали свой поход итальянцы, готовила им неожиданно мощный отпор.

Все это были только островки — Африка, как раньше Австралия и Америка, становилась достоянием белой расы. До конца XIX—ro века преобладало убеждение, что и Азию постигнет та же участь. Англия и Россияуже сладили друг за другом через тонкий барьер слабых еще самостоятельных государств, Персии, Афганистана, полунезависимого Тибета. Ближе всего дошло до войны за все царствование Императора Александра III, когда в 1885 г. генерал Комаров под Кушкой разгромил афганцев: англичане зорко наблюдали за «воротами в Индию!» Однако острый конфликт был разрешен соглашением 1887 г.

Но на Дальнем Востоке, где еще в 1850-х годах русские без борьбы заняли принадлежавший Китаю Уссурийский край, дремавшие народы как раз зашевелились. Когда умирал Император Александр III, на берегах Желтого моря гремели пушки: маленькая Япония, усвоившая европейскую технику, одерживала свои первые победы над огромным, но еще недвижным Китаем.

В этом мире Российская Империя, с ее пространством в двадцать миллионов квадратных верст, с населением в 125 миллионов человек, занимала видное положение. Со времени Семилетней войны, а в особенности с 1812 года, военная мощь России ценилась весьма высоко в Западной Европе. Крымская война показала пределы этой мощи, но в то же время и подтвердила ее прочность. С тех пор — эпоха реформ, в том числе и в военной сфере, создала новые условия для развития русской силы.

Россию за это время начали серьезно изучать. А. Леруа-Болье на французском языке, сэр Д. Мэкензи-Уоллэс на английском, издали большие исследования о Россия1870—80-х годов. Строение Российской Империи весьма существенно отличалось от западно-европейских условий, но иностранцы тогда уже начали понимать, что речь идет о несходных, а не об «отсталых» государственных формах.

«Российская Империя управляется на точном основании законов, от Высочайшей власти исходящих. Император есть монарх самодержавный и неограниченный» — гласили русские Основные Законы. Царю принадлежала вся полнота законодательной и исполнительной власти. Это не означало произвола: на все существенные вопросы имелись точные ответы в законах, которые подлежали исполнению, пока не было отмены. В области гражданских прав русская царская власть вообще избегала резкой ломки, считалась с правовыми навыками населения и с благоприобретенными правами, и оставляла в действии на территории Империи и кодекс Наполеона (в Царстве Польском), и Литовский статут (в Полтавской и Черниговской губерниях), и Магдебургское право (в Прибалтийском крае), и обычное право у крестьян, и всевозможные местные законы и обычаи на Кавказе, в Сибири, в Средней Азии.

Но право издавать законы нераздельно принадлежало Царю. Был Государственный Совет, из высших сановников, назначенных туда Государем; он обсуждал проекты законов; но Царь мог согласиться, по своему усмотрению, и с мнением большинства, и с мнением меньшинства, — или отвергнуть и то, и другое. Обычно для проведения важных мероприятия образовывались особый комиссия и совещания; но они имели, разумеется, только подготовительное значение.

В области исполнительной — полнота Царской власти также была неограничена. Людовик XIv, после смерти кардинала Мазарини, заявил, что хочет отныне быть сам своим первым министром. Но все pyccкие монархи были в таком же положении. Россия не знала должности первого министра. Звание канцлера, присваивавшееся иногда министру иностранных дел (последним канцлером был святейший князь А. М. Горчаков, скончавшийся в 1883 г.), давало ему чин 1-го класса по табели рангов, но не означало какого либо главенства над остальными министрами. Был Комитет Министров, у него имелся постоянный председатель (в 1894 г. им еще состоял бывший министр финансов Н. X. Бунге). Но этот Комитет был, в сущности, только своего рода междуведомственным совещанием.

Все министры и главноуправляющие отдельными частями имели у Государя свой самостоятельный доклад. Государю были также непосредственно подчинены генерал-губернаторы, а также градоначальники обеих столиц.

Это не значило, что Государь входил во все детали управления отдельными ведомствами (хотя напр. Император Александр III был «собственным министром иностранных дел». которому докладывались все «входящие» и «исходящее»; Н. К. Гирс был как бы его «товарищем министра»). Отдельные министры имели иногда большую власть и возможность широкой инициативы. Но они имели их, поскольку и пока им доверял Государь.

Для проведения в жизнь предначертаний, идущих сверху, Россия имела также многочисленный штат чиновников. Император Николай I обронил когда-то ироническую фразу о том, что Россе управляют 30.000 столоначальников. Жалобы на «бюрократию», на «средостение» были весьма распространены в русском обществе. Принято было бранить чиновников, ворчать на них. Заграницей существовало представление о чуть ли не поголовном взяточничестве русских чиновников. О нем часто судили по сатирам Гоголя или Щедрина; но карикатура, даже удачная, не может считаться портретом. В некоторых ведомствах, — напр. в полиции, — низкие оклады действительно способствовали довольно широкому распространению взятки. Другие, как напр. министерство финансов или судебное ведомство после реформы 1864 г., пользовались наоборот репутацией высокой честности. Надо впрочем признать, что одной из черт, роднивших Poccию с восточными странами, было бытовое снисходительное отношение ко многим поступкам сомнительной честности; борьба с этим явлением была психологически не легка. Некоторые группы населения, как напр. инженеры, пользовалась еще худшей репутацией, чем чиновники — весьма часто, разумеется, незаслуженной.

Зато правительственные верхи были свободны от этого недуга. Случаи, когда к злоупотреблениям оказывались причастны министры или другие представители власти, были редчайшими сенсационными исключениями.

Как бы то ни было русская администрация, даже в самых несовершенных своих частях, выполняла, несмотря на трубные условия, возложенную на нее задачу. Царская власть имела в своем распоряжении послушный и стройно организованный государственный аппарат, прилаженный к многообразным потребностям Российской Империи. Этот аппарат создавался веками, — от московских приказов — и во многом достиг высокого совершенства.

Но Русский Царь был не только главой государства: он был в то же время главою русской православной церкви, занимавшей первенствующее положение в стране. Это, конечно, не означало, чтобы Царь был вправе касаться церковных догматов; соборное устройство православной церкви исключало такое понимание прав Царя. Но по предложению Святейшего Синода, высшей церковной коллегии, назначение епископов производилось Царем; и от него же зависело (в том же порядке) пополнение состава самого Синода. Связующим звеном между церковью и государством был обер-прокурор Синода. Эта должность более четверти века занималась К. П. Победоносцевым, человеком выдающегося ума и сильной воли, учителем двух Императоров — Александра III и Николая II.

За время правления Императора Александра III проявились следующие основные тенденции власти: не огульно-отрицательное, но во всяком случае критическое отношение к тому, что именовалось «прогрессом»; и стремление придать России больше внутреннего единства, путем утверждения первенства русских элементов страны. Кроме того, одновременно проявлялись два течения, далеко не сходных, но как бы восполнявших друг друга. Одно, ставящее себе целью защиту слабых от сильных, предпочитающее широкие народные массы отделившимся от них верхам, с некоторыми уравнительными склонностями, — в терминах нашего времени можно было бы назвать «демофильским» или христианско-социальным. Это — течение, представителями которого были, наряду с другими, министр юстиции Манасеин (ушедший в отставку в 1894 г.) и К. П. Победоносцев, писавший, что «дворяне одинаково с народом подлежат обузданию». Другое течение, нашедшее себе выразителя в министре внутренних дел гр. Д. А. Толстом, стремилось к укреплению правящих сословий, к установлению известной иерархии в государстве. Первое течение, между прочим, горячо отстаивало крестьянскую общину, как своеобразную русскую форму решения социальнаго вопроса.

Русификаторская политика встречала больше сочувствия у «демофильского» течения. Наоборот, яркий представитель второго течения, известный писатель К. Н. Леонтьев выступил в 1888 г. с брошюрой «Национальная политика, как орудие всемирной революции» (в последующих изданиях слово «национальная» было заманено «племенная»), доказывая, что «движение современного политического национализма есть не что иное, как видоизмененное тольковприемах распространения космополитической демократизации»

Из видных правых публицистов того времени, к первому течению примыкал М. Н. Катков, ко второму — кн. В. П. Мещерский.

Сам Император Александр III, при его глубоко русском складе ума, не сочувствовал русификаторским крайностям, и выразительно писал К. П. Победоносцеву (в 1886 г.): «Есть господа, которые думают, что они одни Pyccкие, и никто более. Уже не воображают ли они, что я Немец или Чухонец? Легко им с их балаганным патриотизмом, когда они ни за что не отвечают. Не я дам в обиду Россию».

Во внешней, политике, царствование Императора АлександраIII принесло большие перемены. Та близость с Германией, или вернее с Пруссией, которая оставалась общей чертой русской политики с Екатерины Великой и проходит красной нитью через царствование Александра I, Николая I и особенно Александра II, сменилась заметным охлаждением. Едва ли было бы правильным, как это иногда делают, приписывать это развитие событий — антигерманским настроениям Императрицы Марии Федоровны, датской принцессы, вышедшей замуж за русского Наследника вскоре после датски-прусской войны 1864 г.! Можно разве сказать, что политические осложненияна этот раз не смягчались, как в предшествующие царствования, личными добрыми отношениями и семейными связями династий. Причины были, конечно, преимущественно политические.

Хотя Бисмарк и считал возможным совмещать Тройственный Союз с дружественными отношениями с Россией, австро-германо-итальянский союз был, конечно, в основе охлаждения между старыми друзьями. Берлинский конгресс оставил горечь в русском общественном мнении На верхах начали звучать антигерманские нотки. Известна резкая речь ген. Скобелева против немцев; Катков в «Московских Ведомостях» вел против них кампанию. К середине 80-х годов напряжение стало ощущаться сильнее: германский семилетний военный бюджет («септеннат») был вызван ухудшением отношений с Россией. Германское правительство закрыло берлинский рынок для русских ценных бумаг.

Императора Александра III, как и Бисмарка, это обострение серьезно тревожило, и в 1887 г. был заключен — на трехлетний срок — т. н. договор о перестраховке. Это было секретное русско-германское соглашение, по которому обе страны обещали друг другу благожелательный нейтралитет на случай нападения какой-либо третьей страны на одну из них. Соглашение это составляло существенную оговорку к акту Тройственного Союза. Оно означало, что Германия не будет поддерживать какого-либо антирусского выступления Австрии. Юридически эти договоры были совместимы, так как и Тройственный Союз предусматривал только поддержку в том случае, если кто-либо из его участников подвергнется нападению (что и дало Италии возможность в 1914 г. объявить нейтралитет, не нарушая союзного договора).

Но этот договор о перестраховке не был возобновлен в 1890 г. Переговоры о нем совпали с моментом отставки Бисмарка. Его преемник, ген. Каприви, с военной прямолинейностью, указал Вильгельму II, что этот договор представляется нелояльным в отношении Австрии. Со своей стороны, Император Александр III, питавший симпатию к Бисмарку, не стремился связываться с новыми правителями Германии.

После этого, в 90-е годы, дело дошло до русско-германской таможенной войны, завершившейся торговым договором 20 марта 1894 г., заключенным при ближайшем участии министра финансов С. Ю. Витте. Этот договор давал России — на десятилетий срок — существенные преимущества.

Отношениям с Австро-Венгрией нечего было и портиться: с того времени, как Австрия, спасенная от венгерской революции Императором Николаем I, «удивила мир неблагодарностью» во время Крымской войны, Россия и Австрия так же сталкивались на всем фронте Балкан, как Россия и Англияна всем фронте Азии.

Англия в то время еще продолжала видеть в РоссийскойИмперии своего главного врага и конкурента, «огромный ледник, нависающей над Индией», как выразился в английском парламенте лорд Биконсфильд (Дизраэли).

На Балканах Россия пережила за 80-е годы тягчайшие разочарования. Освободительная война 1877—78 г., стоившая России столько крови и таких финансовых потрясений, не принесла ей непосредственных плодов. Австрия фактически завладела Боснией и Герцеговиной, и Россия вынуждена была это признать, чтобы избежать новой войны. В Сербии находилась у власти династия Обреновичей, в лице короля Милана, явно тяготевшая к Австрии. Про Болгарию — даже Бисмарк едко отозвался в своих мемуарах «освобожденные народы бывают не благодарны, а притязательны». Там дело дошло до преследования русофильских элементов. Замена князя Александра Баттенбергского, ставшаго во главе антирусских течений, Фердинандом Кобургским не улучшила русско-болгарских отношений. Только в 1894 г. должен был уйти в отставку Стамбулов, главный вдохновитель русофобской политики. Единственной страной, с которой Россия в течении долгих лет даже не имела дипломатических сношений была Болгария, так недавно воскрешенная русским оружием из долгого государственного небытия!

Румыния находилась в союзе с Австрией и Германией, обиженная тем, что в 1878 г. Россия вернула себе небольшой отрезок Бессарабии, отнятой у нее в Крымскую войну [1]. Хотя Румыния получила при этом в виде компенсации всю Добруджу с портом Констанцей, — она предпочла сблизиться с противниками русской политики на Балканах.

Когда Император Александр III провозгласил свой известный тост за «единственного верного друга России князя Николая Черногорского», — это в сущности соответствовало действительности. Мощь России была настолько велика, что она не чувствовала себя угрожаемой в этом одиночестве. Но после прекращения договора о перестраховке, во время резкого ухудшения русско-германских экономических отношений, Император Александр III предпринял определенные шаги для сближения с Францией.

Республиканский строй, государственное безверие и такие недавниев то время явления, как Панамский скандал, не могли располагать к Франции русского Царя, хранителя консервативных и религиозных начал. Многие считали поэтому франко-русское соглашение исключенным. Торжественный преем моряков французской эскадры в Кронштадте, когда русский Царь с непокрытой головой слушал «Марсельезу», показал, что симпатия или антипатия к внутреннему строю Франции не являются решающими для Императора Александра III. Мало кто, однако, думал, что уже с 1892 г. между Россией и Францией был заключен тайный оборонительный союз, дополненный военной конвенцией, указывающей, какое количество войск обе стороны обязуются выставить на случай войны с Германией. Договор этот был в то время настолько секретным, что о нем не знали ни министры (конечно, кроме двух-трех высших чинов министерства иностранных дел и военного ведомства), ни даже сам Наследник Престола.

Французское общество давно жаждало оформления этого союза, но Царь поставил условием строжайшее сохранение тайны, опасаясь, что уверенность в русской поддержке может породить во Франции воинственные настроения, оживить жажду реванша, и правительство, по особенностям демократического строя, не будет в силах противиться напору общественного мнения.

Российская Империя в ту пору обладала самой многочисленной в Мире армией мирного времени. Ее 22 корпуса, не считая казаков и нерегулярных частей, достигали численности до 900.000 человек. При четырехлетнем сроке военной службы, ежегодный призыв новобранцев давал в начале 90-х годов втрое больше людей, чем было нужно армии. Это не только давало возможность производить строгий отбор по физической годности, но и позволяло предоставлять широкие льготы по семейному положению. Единственные сыновья, старшие братья, на попечении коих находились младшие, учителя, врачи, и т. д. освобождались от действительной военной службы и прямо зачислялись в ратники ополчения второго разряда, до которых мобилизация могла дойти лишь в самую последнюю очередь. В России зачислялся в армию всего 31 процент призывных каждого года, тогда как во Франции 76 процентов.

На вооружение армии работали преимущественно казенные заводы; в Россиине было тех «торговцев пушками», которые пользуются столь нелестной репутацией на западе.

Для подготовки офицерского состава имелось 37 средних и 15 высших военных учебных заведений, в которых обучалось 14—15.000 человек.

Все низшиечины, проходившие службу в рядах армии, получали кроме того известное образование. Неграмотных обучали читать и писать, и всем давались некоторые основные начала общего образования.

Русский флот, находившийся в упадке со времени Крымской войны, в царствование Императора Александра III ожил и отстроился. Было спущено на воду 114 новых военных судов, в том числе 17 броненосцев и 10 бронированных крейсеров. Водоизмещение флота достигало 300.000 тонн — русский флот занимал третье место (после Англии и Франции) в ряду мировых флотов. Слабой стороной его было, однако, то, что Черноморский флот — около трети русских морских сил — был заперт в Черном море по международным договорам и не имел возможности принять участия в борьбе, которая возникла бы в иных морях.

Россия не имела имперских представительных учреждений; Император Александр III, говоря словами К. П. Победоносцева, веровал «в непоколебимое значение власти самодержавной в России» и не допускал для нее «в призраке свободы, гибельного смешения языков и мнений». Но от предшествующего царствования в наследие остались органы местного самоуправления, земства и города; и еще со времен Екатерины II существовало сословное самоуправление в лице дворянских собраний, губернских и уездных (мещанские управы и другие органы самоуправления горожан утратили постепенно всякое реальное значение).

Земские самоуправления были введены (в 1864 г.) в 34 (из 50 [2]) губерний Европейской России, то есть распространились более нежели на половину населения Империи. Они избирались тремя группами населения: крестьянами, частными землевладельцами и горожанами; число мест распределялось между группами соответственно сумм платимых ими налогов. В 1890 г. был издан закон, усиливали роль дворянства в земствах. Вообще частные владельцы, как более образованный элемент деревни, играли руководящую роль в большинстве губерний; но были и земства преимущественно крестьянские (Вятское, Пермское, например). Русские земства имели более широкую сферу деятельности, чем сейчас имеют органы местного самоуправления во Франции. Медицинская и ветеринарная помощь, народное образование, содержание дорог, статистика, страховое дело, агрономия, кооперация, и т. д. — такова была сфера деятельности земств.

Городские самоуправления (думы) избирались домовладельцами. Думы избирали городские управы, с городским головой во главе. Сфера их компетенции, в пределах городов, была в общих чертах та же, что у земств в отношении деревни.

Наконец, и деревня имела свое крестьянское самоуправление, в котором принимали участие все взрослые крестьяне и жены отсутствующих мужей. «Миром» решались местные вопросы и избирались уполномоченные на волостной сход. Старосты (председатели) и при них состоявшие писаря (секретари) руководили этими первичными ячейками крестьянского самоуправления.

В общем, к концу царствования Императора Александра III, при государственном бюджет в 1.200.000.000 рублей, местные бюджеты, находившиеся в ведении выборных учреждений, достигали суммы около 200 миллионов, из которых на земства и города приходилось примерно по 60 милл. в год. Из этой суммы, земства тратили около трети на медицинскую помощь, и около одной шестой — на народное образование.

Дворянские собрания, созданные еще Екатериной Великой, состояли из всех потомственных дворян каждой губернии (или уезда), причем участвовать в собраниях могли только те дворяне, которые имели в данной местности земельную собственность [3]. Губернские дворянские собрания были, в сущности, единственными общественными органами, в которых порою обсуждались, на законном основании, вопросы общей политики. Дворянские собрания, в виде адресов на Высочайшее имя, не раз выступали с политическими резолюциями. Кроме этого, сфера их компетенции была весьма ограничена, и они играли известную роль только благодаря своей связи с земствами (местный предводитель дворянства являлся по должности председателем губернского или уездного земского собрания).

Значение дворянства в стране в то время уже заметно шло на убыль. В начале 1890-х годов, вопреки распространенным на Западе представлениям, в 49 губ. Европейской России из 381 милл. десятин земельной площади только 55 миллионов принадлежало дворянам, тогда как в Сибири, Средней Азии и на Кавказе дворянское землевладение вообще почти отсутствовало (только в губерниях Царства Польского дворянству принадлежало 44 проц. земель).

В местных самоуправлениях, как везде где действует выборное начало, были конечно свои группировки, свои правые и левые. Были земства либеральные и земства консервативные. Но настоящих партий из этого не слагалось. Не было в то время и сколько нибудь значительных нелегальных группировок, после распада «Народной Воли», хотя заграницей и выходили кое-какие революционные издания. Так Лондонский фонд нелегальной печати (С. Степняк, Н. Чайковский, Л. Шишко и др.) в отчете за 1893 г., сообщил, что за год им распространено 20.407 экземпляров нелегальных брошюр и книг, — из них 2.360 в России, что составляет не большое количество на 125 миллионов населения…

На особом положении находилось Великое Княжество Финляндское. Там действовала конституция, дарованная еще Александром I. Финский сейм, состоявший из представителей четырех сословий (дворян, духовенства, горожан и крестьян) созывался каждые пять лет, и при Императоре Александре III он даже получил (в 1885 г.) право законодательной инициативы. Местным правительством был Сенат, назначавшийся Императором, а связь с общеимперским управлением обеспечивалась через министра-статс-секретаря по делам Финляндии.

При отсутствии представительных учреждений, организованной политической деятельности в России не было, и попытки создать партийные группы немедленно пресекались полицейскими мерами. Печать находилась под зорким наблюдением власти. Некоторые большие газеты выходили, однако, без предварительной цензуры — чтобы ускорить выпуск — и несли поэтому риск последующих репрессий Обычно газете делалось два «предостережения» и на третьем — ее выход в свет приостанавливался. Но при этом газеты оставались независимыми: в известных рамках, при условии некоторой внешней сдержанности, они могли проводить, и зачастую проводили, взгляды, весьма враждебные правительству. Большинство больших газет и журналов было заведомо оппозиционными. Правительство только ставило внешние преграды выражению враждебных ему воззрений, а не пыталось влиять на содержание печати.

Можно сказать, что русская власть не имела ни склонности, ни способности к саморекламе Ее достижежя и успехи нередко оставались в тени, тогда как неудачи и слабые стороны старательно расписывались, с мнимой объективностью, на страницах русской повременной печати, а заграницей распространялись русскими политическими эмигрантами, создавая во многом ложные представления о России.

В отношении книг наиболее строгой была цензура церковная. Менее суровая, чем Ватикан, с его «индексом», она в то же время имела возможность не только заносить запрещенные книги в списки, но и пресекать на деле их распространение. Так, под запретом были антицерковные писания гр. Л. Н. Толстого, «Жизнь Иисуса» Ренана; при переводах из Гейне, напр., исключались места, содержащие глумления над религией. Ни в общем — особенно если принять во внимание, что цензура в разные периоды действовала с различной степенью строгости, а книги, однажды допущенные, редко изымались затем из обращения, — книги, запретный для русского «легального» читателя, составляли ничтожную долю мировой литературы. Из крупных русских писателей запрещен был только Герцен.

В стране, которую заграницей считали «царством кнута, цепей и ссылки в Сибирь, действовали на самом деле весьма мягкие и гуманные законы. Россия была единственной страной, где смертная казнь вообще была отменена (со времен Императрицы Елизаветы Петровны) для всех преступлений, судимых общими судами. Она оставалось только в военных судах и для высших государственных преступлений. За XIX-й век число казненных (если исключить оба польских восстания и нарушения воинской дисциплины) не составляло иста человек за сто лет. За царствование Императора Александра III-го, кроме участников цареубийства 1 марта, казнены были только несколько человек, покушавшихся убить Императора (один из них, между прочим, был как раз А. Ульянов — брат Ленина).

Административная ссылка, на основании закона о положении усиленной охраны, применялась зато довольно широко ко всем видам противоправительственной агитации. Были разные степени ссылки — в Сибирь, в северные губернии («места не столь отдаленные», как это обычно называли), иногда просто в провинциальные города. Высланным, не имевшим собственные средства, выдавалось казенное пособие на жизнь. В местах ссылки образовывались особые колонии людей, объединенных общей судьбой; нередко эти колонии ссыльных становились ячейками будущей революционной работы, создавая связи и знакомства, содействуя «закрепощению» в вражде к существующему порядку. Те же, кто считались наиболее опасными, помещались в Шлиссельбургскую крепость на острове в верхнем течении Невы.

Русский суд, основанный на судебных уставах 1864 г., стоял с того времени на большой высоте; «гоголевские типы» в судейском Мире отошли в область преданий. Бережное отношение к подсудимым, широчайшее обеспечение прав защиты, отборный состав судей, все это составляло предмет справедливой гордости русских людей и соответствовало настроениям общества. Судебные Уставы были одними из немногих законов, которые общество не только уважало, но и готово было ревниво защищать от власти, когда она считала необходимым вносить оговорки и поправки в либеральный закон для более успешной борьбы с преступлениями.

Труднее всего было бы определить культурный уровень русского народа. Если измерить его одними внешними признаками, числом учебных заведений, числом учащихся и их соотношением с общей численностью населения, было бесспорно, что большинство европейских государств в этом отношении опередило Россию К 1894 г. в девяти русских университетах обучалось 14.327 студентов; вместе со специальными высшими учебными заведениями (техническими, военными, художественными и т. д.) оно достигало 25.—30.000 человек. В средних учебных заведениях (их было около 900) обучалось 224.000 человек (из них в женских 75.500). В низших учебных заведениях всех видов (около 72.000) обучалось 3.360.000 детей. Учащиеся составляли, т. о., немного менее 3 проц. общей массы населения [4]. Для азиатских стран такой процент учащихся, как в России, казался бы вообще огромным. (В странах всеобщего обязательного обучения учащиеся составляют около 10 проц. населения).

В России выходило к 1894 г. около 850 периодических изданий всех видов; ежедневных газет, не считая губернских официальных изданий, имелось около ста. Во главе оппозиционной печати были в то время в С.-Петербурге «Новости», в Москве — «Русские Ведомости», тогда как наиболее распространенной умеренной газетой было суворинское «Новое Время», а правыми органами были Гражданин» кн. Мещерского и «Московские Ведомости», имевшие однако меньший вес после смерти М. Н. Каткова. Из т. н. «толстых журналов» только «Русский Вестник» был органом консервативным, тогда как «Вестник Европы» и «Русская Мысль» держались либерального направления, а в «Русском Богатстве» и «Мире Божьем» пробивалась социалистическая струя. Особо стоял «Северный Вестник», проводивший взгляды враждебные плоскому материализму 60-х годов, но в то же время политически весьма далекий от власти. Провинциальная печать была беднее и серее столичной, но и там — исключением был «Киевлянин» проф. Д. И. Пихно — преобладали сдержанно-оппозиционные тона. Именно в провинции большевики упоминают первые ростки «марксистской печати».

В России в 1894 г. имелось 1.315 типографий. Книг и других непериодических изданий выпущено было 16.541, в том числе около 6.000 в С.-Петербурге и около 2.500 в Москве. Тиражих достигал несколько десятков миллионов экземпляров.

Число общественных библиотек, под влиянием деятельности земств в этой области, быстро росло и приближалось к четырем тысячам, во главе с Императорской Публичной библиотекой, с ее полутора миллионами книг и 15.000 читателей в год. Большие библиотеки также имелись в Академии Наук, в Румянцевском музее (Москва) и при всех университетах. Согласно закону, по одному экземпляру каждой книги, выходившей в России, должно было поступать в библиотеку Академии Наук и в Публичную библиотеку.

Иностранные наблюдатели не раз отмечали высокий культурный уровень образованных слоев русского общества, нашедший себе такое яркое выражение в русской литературе XIX века, сразу выдвинувшейся в первые ряды мировой литературы. Отмечалось также, что в отличии от Запада в России образование более равномерно распространяется и на женщин, которые в России вообще были гораздо ближе к гражданскому и социальному равенству с мужчинами, чем в Западной Европе, особенно в романских странах. Проф. Legras, в своих впечатлениях о пребывании в России в 1892 г., писал: «Лицеи для девиц (гимназии) буквально кишат в России… Серьезное развитие женского образования в России имеет и свои преимущества… Чувствуешь, что их ум прошел иную школу, чем у воспитанниц наших модных монастырей… Русские девушки менее сдержанны, но более естественны, чем девицы в наших пансионатах». Этот отзыв любопытен потому, что он исходит от человека, обзывающегося в общем без сочувствия об Императорской России.

В русской литературе начало 90-х годов было периодом тусклым, промежуточным. Большие писатели второй половины века сошли со сцены. Достоевский и Тургенев умерли, гр. Л. Н. Толстой отошел от художественного творчества и занимался проповедью своих учений. В 1892 г. скончался А. А. Фет, давший за последние годы жизни свои великолепные «Вечерние Огни»; из меньших умерли Гаршин, Гл. Успенский, раньше—Писемский; поэты Апухтин и Надсон (так безмерно возвеличенный русской публикой того времени). Доживали последние годы А. Н. Майков († 1897 г.), Я. П. Подонский († 1898), Н. С. Лесков († 1895). Из новых писателей А. П. Чехов еще не получил общего признания; он пользовался меньшей известностью, чем Короленко. Только вокруг «Северного Вестника» ощущалось некоторое «движение воды», — возникало т. н. «декадентство» с Мережковским, Гиппиус, Минским во главе. Свою первую книгу в 1894 г. выпустил Бальмонт. Одиноко стоял талантливый поэт-алкоголик К. М. Фофанов.

Из русских писателей того времени наибольшей известностью пользовался философ Владимир Соловьев. К. Н. Леонтьев скончался в 1892 г.; в «Русском Вестнике» о нем поместил ряд статей талантливый публицист В. В. Розанов, получивший известность своей небольшой книгой «Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского».

В критике господствовала политическая тенденция. Большим влиянием пользовался А. К. Михайловский. Литературу рассматривали с точки зрения общественной пользы (весьма узко понимаемой), и на «Северный Вестник», за его защиту чистого искусства, сыпались громы почти всех других органов печати.

Архитектура, как впрочем и во всех других странах, находилась в печальном упадке. Утилитарный дух века, казалось, убил творчество в этой области; строились в огромных количествах только безобразные, четырех- и пятиэтажные жилые дома, чтобы вместить быстро растущее население городов. Было не до церквей и не до дворцов…

В живописи наибольшей популярностью пользовались «передвижники», реалисты с «общественно-полезной» тенденцией. Их выставки, «передвигавшиеся» из города в город, привлекали наибольшее число посетителей, — в С.-Петербурге от 25.000 до 44.000 человек, в Москве — до 27.000, тогда как выставки Академии Художеств не достигали цифры выше 18—20.000 посетителей. В. А. Серов был еще в ту пору начинающим художником; на первом плане были имена Крамского, Репина, Сурикова и Верещагина; в моде были также «марины» Айвазовского. Религиозную струю в живопись вносили В. М. Васнецов и Нестеров, трогательно преданный поклонник Императора Александра III. В скульптуре первое место принадлежало Антокольскому.

Семь восьмых населения Российской Империи жило в деревне, и только одна восьмая — в городах. Уже из этого явствует преобладающее значение сельского хозяйства. Но именно эта отрасль народной экономической жизни находилась в состоянии известного застоя. Отмена крепостного права сильно подорвала частное землевладение, и в хозяйственном отношении весьма мало улучшила положение крестьян. Общинное землевладение, препятствуя обезземелению слабых элементов деревни, в то же время тормозило сильные, предприимчивые элементы; получалось равнение по худшим. Тем не менее, из крестьянства понемногу выделялись более зажиточные единицы, шла перекупка земель у дворян (распродавших за время с 1861 г. по начало 90-х годов свыше четверти оставленных ими земель). Но этот процесс, вместе с некоторыми повышением уровня сельскохозяйственной техники, только-только уравновешивал быстрый прирост населения. Хлеба хватало на большее число ртов, но количество хлеба на каждого почти не увеличивалось. Неурожаи поэтому тяжело отражались на всем хозяйстве страны. Исключительное по своим размерам — для того времени — бедствие 1891 г. вызвало со стороны государства затрату около полумиллиарда рублей на помощь пострадавшим, предоставление льгот при уплате налогов, приостановку вывоза хлеба за границу и отсрочку намечавшейся валютной реформы. Рождаемость в Европ. России упала со средней нормы в 4,9 проц. за последние годы, до 4,5 в 1892 г., тогда как смертность поднялась с 3,4 проц. до 4 проц., и естественный прирост населения в 1892 г. достиг всего 600.000 человек, — около трети обычного числа. При этом, случаи непосредственной смерти от голода были редки; рост смертности быль вызван, ослаблением сопротивляемости против болезней.

Урожай зерновых хлебов давал около 2 миллиардов пудов в год для Европ. России. Заграницу вывозилось около одной пятой этого количества, и все-таки Россиябыла самым крупным поставщиком хлеба в Европе.

Но количеству лошадей (26 миллионов в начале 90-х годов), Россия занимала первое место в мире, и это было естественно, так как обработка полей производилась почти исключительно конской тягой. Рогатого скота числилось 33 миллиона голов; овец 64 миллиона На окраинах имели реальное хозяйственное значение олени (на севере) и верблюды (в Средней Азии); и тех и других было по пол миллиона. Сравнительно слабо было распространено свиноводство (11 миллионов голов). Годовое потребление мяса определилось цифрой около 175 миллионов пудов.

Из побочных культур исстари славился русский лен. Больше чем половина всего льна в Мире вырастало на русских полях. В западных губерниях голубые пространства льна чередовались с золотыми нивами. Быстро увеличивались посевы сахарной свекловицы (в 1894 г. около 300.000 десятин).

Рыбная ловля, в отношении которой статистика весьма несовершенна, приносила ежегодно около 70 миллионном пудов рыбы.

Промышленность начинала развиваться быстрее. Число рабочих, занятых в ней, перевалило к 1894 г. за полтора миллиона. Стоимость выработанных товаров в том же году приближалась к двум миллиардам рублей. На первом месте стояла текстильная промышленность, занимавшая более трети общего числа рабочих. в значительной мере удовлетворявшая потребности рынка, но — кроме льна — ввозившая свое сырье (хлопок, шерсть, шелк) преимущественно из заграницы. Развитие хлопководства подвигалось быстро вперед [5], но все же русский хлопок удовлетворял только 30 проц. общей потребности. Немного менее трети рабочих приходилось на горное дело и металлургию. Старый горнозаводской центр, Урал с его изумительным разнообразием всех видов полезных ископаемых. начинал отступать на второй план перед Донецким бассейном (уголь), Кривым Рогом (железная руда), Баку (нефть). Даже в отношении золота первенство перешло к Восточной Сибири (Ленские прииски), и только платина, естественная монополия которой принадлежала России, составляла по-прежнему привилегию Урала.

Уже существовали зачатки рабочего законодательства: запрещение ночного труда женщин и детей, ограничение труда малолетних, регулировка условий найма, меры предотвращения несчастных случаев и учреждение фабричной инспекции для контроля над выполнением законов об охране труда.

До 80-х годов рабочие были настолько малочисленны, что им не придавалось особого значения, как отдельной группе населения. К тому же, многие рабочие сохраняли связь с деревней: фабрика служила своего рода «отхожим промыслом». Тем не менее, вокруг некоторых крупных заводов начали образовываться слои «наследственных пролетариев». Быстрый рост промышленности к 1894 г. чрезвычайно повысил значение рабочих в общей экономике страны.

Казенное хозяйство играло большую роль в России. Больше половины всей земельной площади в Империи принадлежало казне. Правда, в это входили все худшие земли — тундры, пустыни, болота, сибирская тайга. Земель удобных для обработки у казны в Европейской России почти не оставалось после освобождения государственных крестьян [6]. Зато огромным богатством казны были лесные пространства русского севера и Сибири. Даже при очень мало интенсивной разработка., они давали государству ежегодно несколько десятков миллионов рублей. Государство имело также свои казенные заводы, но они не рассматривались как доходная статья: это были в первую очередь заводы военные.

Необыкновенное разнообразие русских условий, разница климата, почвы, племенного состава, создавали необходимость неустанной работы для того, чтобы держать вместе Российскую Империю. Первостепенное .значение для этой цели имели пути сообщения. На них было положено немало усилий. К концу 1894 г. в Империи имелось 32.500 верст железных дорог, 150.000 верст телеграфных проводов, 45.000 верст судоходных рек (с двумя тысячами речных пароходов) и 23.000 верст шоссейных дорог.

В 1891 г. начата была постройка длиннейшей во всем мире железнодорожной линии, Великого Сибирского пути. Закладка пути на восточном его конце, во Владивосток, была произведена Наследником Цесаревичем Николаем Александровичем при его возвращении из путешествия по Азии в мае 1891 г. Сооружение Сибирского пути, конечно, объяснялось не столько хозяйственными выгодами, сколько решимостью «ногою твердой стать» на Тихом океане, играть активную роль в судьбах Азии и Дальнего Востока в частности Наследник был назначен председателем Комитета по сооружению дороги и живо интересовался этим начинанием.

Финансы России после пятнадцати лет мира оправились от потрясения войны 1877—78 годов. Кредитный рубль держался в течении ряда лет на высоте двух третей своего номинального курса. Правительство, заключая заграничные займы в золоте и тратя внутри страны кредитные рубли, накапливало значительный золотой запас для проведения стабилизации рубля. Без повышения налоговых ставок, поступление налогов значительно возросло. Пост министра финансов с 1892 г. занимал С. Ю. Витте.

Русское министерство финансов того времени было не только бюджетным ведомством. Это было подлинное министерство народ-ного хозяйства. Оно ведало торговыми договорами, промышленностью и торговлей, торговым судоходством и даже имело свои учебные заведения.

Около 1890 г. pyccкий бюджет перевалил за миллиард рублей. В 1894 г. прямые налоги составляли менее 10 проц. доходной сметы, косвенные налоги — около 50 проц. (питейные сборы превышали половину этой суммы), доходы от казенных имуществ (железные дороги, леса) около 15 проц., крестьянские выкупные платежи за землю, доставшуюся им при освобождении — около 8 проц.; остальное приходилось на гербовые сборы, почту и телеграф, погашение государственных ссуд и т. д. На душу населения бремя государственных расходов составляло в среднем менее 10 рублей; — много ниже, чем в других великих державах. Конечно, при низком уровне благосостояния населения и эта сумма была ощутительной. Но все же утверждение социалистических «экономистов» того времени, вроде Николаясона (Даниельсона), вписавшего, что казна берет у крестьян 90 проц. их дохода и что они от этого постепенно разоряются и распродают свой инвентарь, были безмерным преувеличением, фантастическим искажением действительности.

В мировом хозяйственном обороте Россия участвовала уже лет двести и завоевала себе прочное место на мировом рынке. Годовой оборот внешней торговли превышал за последние десять лет миллиард рублей (только в 1892 г., вследствии запрещения вывоза хлеба, он спустился до 880 милл. рублей) и давал России ежегодный актив от 150 до 200 миллионов рублей. Лучшим клиентом России в то время была Англия, почти наравне с ней шла Германия. Сношения с этими двумя государствами составляли половину всего оборота русской внешней торговли. Франция, находившаясяна третьем месте, давала только 7 проц. оборота. Pyccкий торговый баланс был активным в сношениях со всеми странами. за исключением Соед. Штатов и Египта (откуда ввозился хлопок) и Китая (чай). На первом месте в русском вывозе был хлеб (более половины), затем лен, лес, (нефть — на шестом месте), во ввозе — хлопок, металлы, машины, чай, шерсть.

Оборот судов в русских портах достигал около десяти миллионов тонн. Заграницу в 1894 г. выехало (если исключить пограничное общение) 313.000 человек (из них около трети руских подданных), а въехало в Россию 300.000 (русских — менее трети) Перевес эмиграции (гл. обр. в Соед. Штаты) над возвращением составлял для русских подданных, в среднем около 40.000 человек в год. Весьма значительную часть этой эмиграции составляли евреи, из района черты оседлости уезжавшие в Америку. (В эту «черту» входило Царство Польское и 15 западных губерний Белоруссии, Малороссии и Новороссии).

Если часть русского общества только старалась доказать, что крестьянство разоряется и идет к гибели, другая часть интеллигенции, исходя из такого же враждебного отношения к существующему строю, доказывала неизбежность экономического перерождения России по примеру западных стран, а некоторые даже приветствовали такую эволюцию, как шаг вперед.

«Вся современная духовная и материальная культура тесно связа с капитализмом» — писал молодой экономист П. Б. Струве в своей первой книге, вышедшей легально в 1894 г. — «Она выросла вместес ним и на его почве. Мы же, ослепленные каким-то непомерным тщеславием, мним заменить трудную культурную работу целых поколений, суровую борьбу экономических сил и интересов настроениями нашей собственной «критической мысли», которая открыла трогательное совпадение народно-бытовых форм с собственными своими идеалами… Нет, признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму».

Конечно, много было недочетов в русском народном хозяйстве, и западные государства, с их маленькой площадью и густым населением, значительно опередили Россию в количественном отношении по части развития техники.

Но не в хозяйственных недочетах и не в технической отсталости была заложена главная угроза Российскому государству! Корень зла был в глубокой розни между властью и значительной частью образованного общества. Русская интеллигенция относилась к власти с определенной враждебностью, которая порой принимала более откровенные формы, порой загонялось вглубь, с тем, чтобы снова проявиться с удвоенной силой.

В первой половине XIX века лучшие pyccкие писатели еще понимали зачение Царской власти. Пушкин, Гоголь, Жуковский, не говоря уже о Карамзине, оставили не мало страниц, ярко о том свидетельствующих. Но русская интеллигенция уже и тогда была не с ними. Белинский. гневным обличением отвечающий на «Переписку с друзьями», для нее гораздо типичнее самого Гоголя. Среди писаний Пушкина замалчивались произведения его зрелого возраста, где он говорил об Императоре Николае I, и списывались и распространялись его юношеские выпады против власти.

Восстание декабристов внесло этот раскол на самые верхи общества, подорвало доверие Царя к военному дворянству,и этим увеличило значение зависящего от власти служилого сословия.

Эпоха великих реформ сперва кое-что улучшила в этом отношении; она открыла новые поприща для работы, суды, земства, посредническую детальность в деревне. Но крайние течения быстро отравили и тут сотрудничество между интеллигенцией и властью Реформы только вызывали требования дальнейших реформ; новые возможности действия использовались для пропаганды против правительства. Через пять лет после освобождения крестьян, уже произошло первое покушение на Царя-Освободителя.

И опять-таки: лучшие писатели того времени были скорее с властью, чем с интеллигенцией. Граф Л. Н. Толстой до конца 70-х годов печатался в «Русском Вестнике» Каткова. Достоевский, в молодости примкнувший к социалистическому кружку и за это жестоко пострадавший, в «Бесах» с непревзойденной яркостью изобразил дух русской революции и в «Дневнике Писателя» отстаивал значение Царской власти для России. К консервативному лагерю принадлежали и Фет, и Тютчев, и Майков, и по существу даже гр. А. К. Толстой («двух станов не боец, а только гость случайный»). Определенным противником интеллигентского радикализма был Лесков. Писемский в «Взбаламученном море» дал неприглядный очерк «шестидесятников»; и даже западник Тургенев в «Отцах и детях», «Дыме» и «Нови» изобразил так называемых «нигилистов» в малопривлекательном свете…

Но тон задавали не они! «Властителями дум» были радикальные критики, проповедники материализма, непримиримые обличители существующего. Уже раздавались требования не только политических, но и коренных социальных преобразований, как будто отмена крепостного права не была сама по ceбе огромной социальной реформой. Интеллигенция перенимала от Запада непременно самые крайние учения. Началось «хождение в народ» с целью распространения этих учений в крестьянской среде, с надеждой на революцию по образцам Пугачева и «атамана Степана», как называли Стеньку Разина в модном тогда романсе «Утес».

Народная масса тогда не поддалась на эти увещания и посулы; она встретила с недоверием чуждых ей людей; хождение в народ окончилось полным провалом и тогда возникла партизанская вооруженная атака на власть, руководившаяся пресловутой «партией Народной Воли».

Восполняя дерзостью и предприимчивостью недостаток своей численности, революционеры в течете нескольких лет сумели создать гипноз мощного движения против власти; они смутили правителей, они производили впечатление заграницей. Жизнь Царя-Освободителя подвергалась ежечасной угрозе: то взрывали рельсы перед Царским поездом, то — даже покои Зимнего Дворца. Александра II решил попытаться привлечь на сторону власти колеблющиеся образованные слои, с известным злорадством наблюдавшие за борьбой между правительством и «нигилистами», но не успел принять никаких реальных мер в этом направлении: 1 марта 1881 г. свершилось цареубийство.

Страшная весть всколыхнула Pocсию, многих отрезвила, создала пустоту вокруг деятелей «Народной Воли». Император Александр III, считавший положение крайне опасным, тем не менее решил дать врагам мужественный отпор — и вдруг натиск ..нигилистов» рассеялся как навождение.

Но произошли ли за царствование Императора Александра III действительные перемены в настроениях образованных классов? Интеллигенция притихла, смолкла, враждебность исчезла с поверхности, но тем не менее она осталась. Все меры царствования встречали глухую, по внешности сдержанную, но непримиримую критику. Болезнь оказалась только загнанной вглубь.

Грозная черта этих лет: новые писатели уже не отделялись от интеллигенции в своем обношении к существующему строю Те из них которым было душно в радикальной казарме, просто уходили в область чистого искусства, оставаясь в стороне от общественной жизни. Из учений гр. Л. Н. Толстого,резко изменившегося за эти годы, его «непротивление злу» и рационалистическое христианство пользовались гораздо меньшим успехом, чем его отрицание всего современного государства.

Пассивное сопротивление интеллигенции создавало для власти большие затруднения, особенно в области народного образования. Студенчество, несмотря на ряд новых законов, вводивших университетскую жизнь в строгие рамки (ношение формы, обязательное посещение лекций и т. д.), или отчасти благодаря этим законам, оставалось рассадником революционных течений. Власть поэтому питала недоверие к высшим учебным заведениям; некоторые из них, как женские медицинские курсы, были закрыты; на С.-Петербургские Высшие Женские Курсы на три года был запрещен прием. Правительству приходилось лавировать между Сциллой отсталости в учении и Харибдой взращивания своих врагов. Насколько велика была нетерпимость этих врагов, показывает характерный случай: проф. В. О. Ключевский, известный историк, пользовавшийся огромной популярностью в студенчестве, вызвал с его стороны враждебные выходки своей (приведенной выше) речью памяти Императора Александра III, и не скоро вернул себе былой престиж. Сделать так, чтобы увеличить число школ, не создавая в деревне очагов противоправительственной пропаганды, было при таких условиях весьма нелегко. Строить и совершенствовать огромнейшее государство при враждебном отношении значительной части образованных слоев — было задачей исключительной трудности!

Попытки увеличить удельный вес дворянства в государстве, создание Дворянского банка, учреждение земских начальников были вызваны потребностью в некоем правящем слое, из которого можно было бы пополнить ряды носителей власти. Но К. Н. Леонтьев еще в 70-х годах писал: «Молодость наша, говорю я с горьким чувством, сомнительна». «Мы прожили много, сотворили духом мало, и стоим у какого то страшного предела…

«На Запада вообще бури и взрывы были громче, величавее; Запада имеет более плутонический характер; но какая-то особенная, более мирная или глубокая подвижность всей почвы и всего строя у нас в Poccии стоит западных громов и взрывов.

«Дух охранения на Западе был сильнее в высших слоях общества, и потому и взрывы были сильнее; у нас дух охранения слаб. Наше общество вообще расположено идти по течению за другими… Кто знает? Не быстреели других? Дай Бог, чтобы я ошибался!».

Глава 2.

Личность Государя. — Взгляды К. П. Победоносцева на современную государственность. Похороны Императора Александра III. — Первые приемы министров. — Бракосочетание Государя. — Земские адреса и речь Государя 17 января 1895 г. — Выступление трех держав против Симоносекского мира. — Тенденция к примирению Франциис Германией.— Забота о просвещении — Отзыв «Британской Энциклопедии».

Государя Императора Николая Александровича мало знали в России ко времени Его восшествия на престол. Мощная фигура Императора Александра III как бы заслоняла Наследника Цесаревича от глаз внешнего Mирa. Конечно, все знали, что Ему 26 лет, что по своему росту и сложению Он скорее в свою мать, Императрицу Maрию Федоровну; что Он имеет чин полковника русской армии, что Он совершил необычное по тому времени путешествие вокруг Азии и подвергся в Японии покушению азиатского фанатика. Знали также, что Он помолвлен с принцессой Алисой Гессенской, внучкой Королевы Виктории, что Его невеста прибыла в Ливадию перед самой кончиной Императора Александра III. Но облик нового Монарха оставался обществу неясным.

Наследник Цесаревич также состоял Председателем Комитета по сооружению Великого Сибирского пути, возглавлял Комитет по борьбе с голодом 1891—92 г., заседал в Государственном Совете, но эта сторона Его деятельности не привлекала до того времени особого внимания.

«Редко народ имел при восхождении на престол его монарха такое неясное представление об его личности и свойствах характера, как русский народ в наши дни» — докладывал своему правительству германский поверенный в делах граф Рекс, «Данные, по которым можно судить об его свойствах и воззрениях, чрезвычайно скудны. По личному впечатлению и на основании суждений высокопоставленных лиц русского двора, я считаю Императора Николая человеком духовно одаренным, благородного образа мыслей, осмотрительным и тактичным; его манеры настолько скромны, и он так мало проявляет внешней решимости, что легко придти к выводу об отсутствии у него сильной воли; но люди его окружающие заверяют, что у него весьма определенная воля, которую он умеет проводить в жизнь самым спокойным образом».

Государь Император Николай II родился 6 мая 1868 г. — в день св. Иова Многострадального, как Он сам иногда любил отмечать. Старший сын Наследника Престола, Он с детства был «обручен Царству и это наложило особый отпечаток на все Его bocпитание. Образование Он получил весьма тщательное. С детства Его обучали иностранным языкам, которыми Он овладел в совершенстве. После общеобразовательного курса, пройденного под общим руководством ген. Данилевича, Наследник получил высшее юридическое и высшее военное образование, причем Его преподавателями были выдающееся профессора высших учебных заведений: К. П. Победоносцев, Н. X. Бунге, М. Н. Капустин, Е. Е. Замысловский, генерал Г. А. Леер и М. И. Драгомиров. По окончании теоретической подготовки, Наследник ознакомился с практикой военного дела, состоя в рядах лейб-гвардии Преображенского полка и л.-гв. Конной Артиллерии, и два лета проведя в составе л.-гв. Гусарского полка, и начал пообщаться к государственным делам, председательствуя в комитетах, заседая в Государственном Совете и Комитете Министров.

Эта тщательная и планомерная подготовка к исполнению обязанностей Монарха не была доведена до конца вследствие ранней смерти Императора Александра III, который не думал, что ему не суждено дожить и до 50 лет. Наследник еще не был введен в курс высших государственных дел; многое Ему пришлось уже после восшествия на престол узнать из доклада своих министров.

Но характер Государя и Его мировоззрение, конечно, определились еще до восшествия на престол; толькоих почти никто не знал. Общение с молодым Царем оказалось для многих неожиданным откровением.

Вера в Бога и в свой долг Царского служения были основой всех взглядов Императора Николая II. Он считал, что ответственность за судьбы России лежит на Нем, что Он отвечает за них перед престолом Всевышнего. Другие могут советовать, другие могут Ему мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на Нем. Из этого вытекало и отношение к ограничению власти — которое Он считал переложением ответственности на других, не призванных, и к отдельным министрам, претендовавшим, по Его мнению, на слишком большое влияние в государстве. «Они напортят — а отвечать Мне», таково было, в упрощенной форме, рассуждение Государя.

Император Николай II обладал живым умом, быстро схватывающим существо докладываемых Ему вопросов — все, кто имел с Ним деловое общение, в один голос об этом свидетельствуют. У Него была исключительная память, в частности на лица. Государь имел также упорную и неутомимую волю в осуществлении своих планов. Он не забывал их, постояннок ним возвращался, и зачастую в конце концов добивался своего.

Иное мнение было широко распространено потому, что у Государя, поверх железной руки, была бархатная перчатка. Воля Его была подобна не громовому удару, она проявлялась не взрывами и не бурными столкновениями; она скорее напоминала неуклонный бег ручья с горной высоты к равнине океана: он огибает препятствия, отклоняется в сторону, но в конце концов, с неизменным постоянством, близится к своей цели.

Министры, с которыми Государю довелось расстаться, зачастую говорили, что на Него «нельзя положиться». Но что это значило? В проведении планов, одобренных Им по существу, Государь, по свидетельству тех же министров, напр. Витте, умел проявлять спокойную стойкость при самой неблагоприятной обстановке. Только в отношении своей личной карьеры министры действительно не могли «положиться» на Государя: Он всегда ставил дело выше лиц, а при несогласии с действиями своих министров отстранял их, независимо от их прошлых заслуг. При этом Он старался «позолотить пилюлю»; отставка обычно сопровождалась внешними Знаками милости и назначением высоких пенсий. Он также не любил — и это, быть может, являлось некоторым недостатком — говорить другим неприятные для них вещи прямо в лицо, особенно если речь шла о людях, с которыми Он долго сотрудничал, .которым был благодарен за многое в пришлом. Но это был вопрос формы, а не существо дела; тут не было «коварства», как утверждали Его враги. Коварство предполагает умысел, расчет; а какая выгода могла для Царя быть в том, что министр, после милостивого приема, узнает вечером о своей отставки из Высочайшего рескрипта? Милостивый прием только подчеркивал отсутствие личного нерасположения, а отставка свидетельствовала о деловомрасхождении.

До восшествия на престол, Император Николай II имел только один серьезный случай показать свою волю. Русский государственный строй не допускал проявления политических разногласий в Царской семье; не могло случиться при Императоре Александре III, чтобы Наследник публично рукоплескал речи, направленной против правительства Его Отца (как это делал германский кронпринц в рейхстаге в 1911 г.). Свою волю Наследник Цесаревич проявлял только в вопросе, лично Его касавшемся. Он в ранней молодости полюбил маленькую принцессу Алису Гессенскую, младшую сестру Великий Княгини Елизаветы Федоровны, супруги Его дяди, и в течении десяти лет неизменно сохранял о ней па мять. Императоре Александр III, Императрица Мария Федоровна были против этого брака. Они не хотели женитьбы на немецкой принцессе; возникали предположения о браке русского Наследника с принцессой Еленой Орлеанской, из семьи претендента на французский престол. Но Наследник с тихим упорством отклонял эти планы и хранил в душе образ принцессы Алисы. В конце концов, родители уступили и весной 1894 г. наконец состоялась помолвка. В этой борьбе, длившейся несколько лет, Наследник оказался сильнее.

Император Николай II — это признают и Его враги — обладал совершенно исключительным личным обаянием. Онне любил торжеств, громких речей; этикет Ему был в тягость. Ему было не по душе все показное, искусственное, всякая широковещательная реклама (это также могло почитаться некоторыми недостатком в наш век!). В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз, Он зато умел обворожить своих собеседников, будь то Высшие сановники или рабочие посещаемой Им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. «Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II», писал граф Витте уже в ту нору, когда он по существу являлся личным врагом Государя…

Самодержавные Монархи редко имеют время излагать свои воззрения в пространных писаниях. Екатерина II была в этом обношении исключением. Ни Людовик XIv, ни Мария Терезия этим не занимались, от Петра Великого в этом обношении дошло только несколько крылатых фраз. Монархи действуют на основе своего мировоззрения; они проповедуют действием, предоставляя другим теоретическое обоснование этих действий.

Не будет, однако, далеким от истины утверждение, что основные мысли «Московского Сборника» К. П. Победоносцева, изданного в самом начале нового царствования (в 1896 г.), были тождественны с исходными взглядами Царя; и в этом отношении права была французская газета, следующими словами рекомендовавшая своим читателям французский перевод «Московского Сборника»: «Книгу эту надо прочесть, во-первых потому, что г. Победоносцев думает глубоко, во-вторых, потому что он думает иначе чем мы, и в-третьих, потому что Император Николай II и его народ думают как он».

Теперь, через сорок лет, своеобразно злободневными кажутся многие положения этой примечательной книги. Необходимо, хотя бы вкратце, на них остановиться, чтобы понять многое в царствовании Императора Николая II.

Многие говорили и тогда: Россия не созрела для демократии, Россия не созрела для социализма, Россия не созрела для той или другой из реформ, диктуемых современным пониманием прогресса. Но те, кто стояли во главе Российской Империи в 1894 г., вовсе не считали, что политические формы, воспреобладавшие на западе, были шагом вперед, свидетельством большей зрелости. Они относились к ним критически по существу.

Парламентское правление — «великая ложь нашего времени», писал К. П. Победоносцев. «История свидетельствует, что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей, или от меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило исходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей». (стр. 27).

В парламентарных государствах царит фактическая безответственность и законодательной, и исполнительной власти. «Ошибки, злоупотребления, произвольные действия — ежедневное явление в министерском управлении, а часто ли мы слышим о серьезной ответственности министра? Разве может быть раз в пятьдесят лет приходится слышать, что над министром суд, и всего чащи результат суда выходит ничтожный сравнительно с шумом торжественного производства». (Слова эти, быть может навеянные Панамским скандалом, не менее были бы приводимы ко многим современным случаям).

Зло парламентского правления К. П. Победоносцев видит в том что на выборах получается не отбор лучших, а только «наиболее честолюбивых и нахальных». Особенно опасна избирательная борьба в государствах многоплеменных: «Монархия неограниченная успевала устранять или примирять все подобные требования и порывы — и не одною только силой, а уравнением прав и отношений под одной властью. Но демократия не может с ними справиться, а инстинкты национализма служат для нее разъедающим элементом: каждое племя из своей местности высылает представителей — не государственной и народной идеи, но представителей племенных инстинктов, племенного раздражения, племенной ненависти — и к господствующему племени, и к другим племенам, и к связующему все части государства учреждению» (стр. 47). В виде примера приводится австрийский парламент.

«Вместо неограниченной власти монарха мы получаем неограниченную власть парламента, с тою разницей, что в лице монарха можно представить себе единство разумной воли; а в парламенте нет его, ибо здесь все зависит от случайности, так как воля парламента определяется большинством… Такое состояние неотразимо ведет к анархии, от которой общество спасается одною лишь диктатурою, т. е. восстановлением единой воли и единой власти в правлении». (стр. 48, 49).

«Там, где парламентская машина издавна действует, — ослабевает вера в нее; еще славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под игом этой машины и распознает скрытую в ней ложь. Едва ли дождемся мы — но дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола, которому современный разум продолжает еще в самообольщении поклоняться». (47).

Еще более резкой и едкой критике К. П. Победоносцев подвергает периодическую печать:

«Кто же эти представители страшной власти, именующей себя общественным мнением? Кто дал им право и полномочия — во имя целого общества — править, ниспровергать существующие учреждения, выставлять новые идеалы нравственного и положительного закона?

«Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав для наживы и спекуляции чужие деньги, основать газету, хотя бы большую. Ежедневный опыт показывает, что тот же рынок привлекает за деньги какие угодно таланты, если они есть на рынке — и таланты пишут что угодно редактору. Опыт показывает, что самые ничтожные люди, — какой-нибудь быший ростовщик, жид фактор, газетный разносчик, участник банды червонных валетов, могут основать газету, привлечь талантливых сотрудников, и пустить свое издание на рынок в качестве органа общественного мнения»…

И опять-таки, как в парламенте, так и в печати царит та же безответственность: «мало ли было легкомысленных и бессовестных журналистов, по милости коих подготовлялись революции, закипало раздражение до ненависти между сословиям и народами, переходившее в опустошительную войну? Иной монарх за действия этого рода потерял бы престол свой; министр подвергся бы позору, уголовному преследованию и суду; но журналист выходит сух из воды, изо всей заведенной им смуты, изо всякого погрома и общественного бедствия, коего был причиной; выходит с торжеством улыбаясь и бодро принимаясь снова за свою разрушительную работу».

Понятие прогресса, требование неустанных преобразований вызывает следующую отповедь:

«Есть в человечестве сила, земляная сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории, — и сила эта столь необходима, что без нее поступательное движение вперед становится немыслимым. Сила эта, которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью, — безусловна необходима Для благосостояния общества. Разрушить ее — значило бы лишить общество той устойчивости, без которой негде найти и точку опоры для дальнейшего движения. В пренебрежении или забвении этой силы — вот в чем главный порок новейшего прогресса». (стр 72).

«Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей — честолюбие или желание прославиться. Жизнь течет в наше время с непомерной быстротой, государственные деятели часто меняются, и потому каждый, покуда у места, горит нетерпением прославиться поскорее, пока еще есть время и пока в руках кормило. И всякому хочется переделать все свое дело заново, поставить его на новом основании… Правится именно высший прием творчества — творить из ничего, и возбужденное воображение подсказывает на все возражения известные ответы: «учреждение само поддержит себя, учреждение создаст людей, люди явятся» и т. п. (стр. 117).

«Слово преобразование так часто повторяется в наше время, что его уже привыкли смешивать со словом улучшение… Кредитом пользуется с первого слова тот, кто выставляет себя представителем новых начал, поборником преобразований, и ходит с чертежами в руках для возведения новых зданий. Поприще государственной деятельности наполняется все архитекторами, и всякий, кто хочет быть работником, или хозяином, или жильцом—должен выставить себя архитектором»… Мудрено ли, что лучшие деятели отходят, или, что еще хуже, и что слишком часто случается, — не покидая места, становятся равнодушными к делу и стерегут только вид его и форму, ради своего прибытка и благосостояния… Вот каковы бывают плоды преобразовательной горячки, когда она свыше меры длится… (стр. 121). «Не расширяй судьбы своей! — было вещание древнего оракула: — не стремись брать на себя больше, чем на тебя положено». Какое мудрое слово! Вся мудрость жизни — в сосредоточении силы и мысли, все зло — в ее рассеянии» (стр. 123). Эти слова, отчасти отражающие критическое отношение К. П. Победоносцева к эпохе Александра II, должны были служить в то же время предостережением современным ему государственным людям.

«Московский Сборник» касается также вопроса о народном образовании; дело не так просто, говорится в нем, не всякое механическое накопление знаний можно считать благом.

«Нет спора, что ученье свет, а неученье тьма, но в применении этого правила необходимо знать меру и руководствоваться здравым смыслом… Сколько наделало вреда смешение понятия о знании с понятием об умении. Увлекшись мечтательной задачей всеобщего просвещения, мы назвали просвещением известную сумму знаний… Мы забыли или не хотели сознать, что масса детей, которых мы просвещаем, должна жить насущным хлебом, для приобретения коего требуется не сумма голых знаний, а умение делать известное дело»…

«Понятие о народной школе есть истинное понятие, но к несчастью его перемудрили повсюду новой школой. По народному поятию, школа учит читать, писать и считать; но в нераздельной связи с этим учит знать Бога и любить Его и бояться, любить Отечество, почитать родителей» (стр. 70).

В более заостренной форме другой русский мыслитель писал о том же: Настроить школ и посадить вних учителями озлобленных невежд — значить дать камень вместо хлеба».

Все эти мысли были с молодости хорошо знакомы и близки Государю. Они вошли составной частью в Его мировоззрение. Государь в то же время глубоко верил, что для стомиллионного русского народа Царская власть по-прежнему остается священной. Представление о добром народе, противопоставляемом враждебной интеллигенции, жило в Нем всегда. Он был также верным и преданным сыном Православной Церкви. Он верил в величие Росcии. и в частности придавал большое значение ее роли в Азии.

Но Он также ощущал, что живет в сложную эпоху; Он чувствовал, что нарастающего во всем мире зла не победить простым его отрицанием. Было верно, что Государь был учеником К. П. Победоносцева; но также не без основания писал на втором месяце Его царствования германский дипломат граф Рекс: «По моему, эра Победоносцева миновала, хотя он вероятно и останется на своем посту». («В первые годы меня изредка спрашивали… А затем меня уже и не спрашивали», отмечает через десять лет К. П. Победоносцев [7]. «Московский Сборник» был исходной точкой, но не «законом и пророками» для Императора Николая II.

Скажут, может быть, что это только догадки? Они подтверждаются всем ходом Его царствования. Более прямых доказательств этому нет, так как Государь с молодости отличался большой замкнутостью, мало кому доверял даже малую долю своих планов, своих задушевных дум. Разве только Императрица Александра Федоровна действительно знала Государя до конца.

Император Александр III скончался в Крыму, и перевезение его праха в столицу, похоронные торжества, вплоть до водворения гроба в усыпальнице Петропавловского Собора, заслонили дней на десять все остальное. Улицы С.-Петербурга были убраны траурными, черными с белым флагами. Огромные толпы провожали в могилу безвременно скончавшегося Царя.

Только в первых числах ноября министры впервые явились со своими докладами к новому монарху. Они должны были, одновременно с разрешением очередных вопросов, посвящать Его в общий ход государственной машины. И тут выяснилось, что Государь был в курсе всех существенных дел, кроме наиболее секретных вопросов внешней политики. Он задавал Витте вопросы, свидетельствующие о том, что, и в бытность Наследником, Он ко всему внимательно присматривался.

Министр Иностранных Дел Н. К. Гирс, — который, как свидетельствует в своем дневнике гр. Ламздорф, «был в восторге от Его Величества», — один сообщил ему существенную новость — о весьма далеко зашедшем секретном соглашении с Францией. Государь тут же почувствовал, что в этом сближении таятся не только выгоды, но и угрозы в будущем: если оно уменьшает опасность в случае войны с Германией, оно в то же время увеличивает шансы такой войны, создавая новые плоскости трения. Он сознавал, что только превращение франко-русского союза в соглашение великих держав европейского материка может действительно обеспечить мир в Европе и поддержание Mирового первенства христианских европейских государств.

В первой циркулярной депеше, разосланной министерством 28 октября 1894 г., говорилось: «Россия пребудет неизменно верна своим преданиям: она приложит старания к поддержанию дружественных отношений ко всем державам, и по-прежнему в уважении к праву и законному порядку будет видеть верный залог безопасности государства».

Но этими заверениями дело не ограничилось. Когда через два-три месяца был поднят вопрос об участии всех держав в торжественном открытии Кильского канала, Государь заявил заведующему Министерством иностранных дел: «Весьма жаль, если Франция не примет участия. Мне кажется, что французы напрасно затрудняются ответом. Раз все державы приглашены, участие Франции необходимо на ряду с ними».

«Какое нам в сущности до этого дело», заносить по этому поводу в свой дневник гр. Ламздорф. Но Государь считал, что Pоссиивесьма большое дело до предотвращения новой войны в Европе…

Первым событием царствования было бракосочетание Императора с принцессой Алисой Гессенской, имевшее место 14 ноября. В виду траура, свадебные торжества носили скромный характер. При проезде Царской четы из Зимнего в Аничков дворец, Государь распорядился убрать с улиц шпалеры войск на пути их следования, и народ, толпившийся на улице, теснился вокруг Царских саней, впервые после долгого времени видя вблизи своего Государя. «Это был красивый и смелый жест», писал «Journal des Debats», отмечавший, что новый монарх вообще свободнее показывается народу нежели Александр III, живший под впечатлением трагической кончины Своего отца.

Принцесса Алиса Гессенская, которая стала русской Императрицей через три недели по восшествии Государя на престол, была за всю жизнь лучшим другом и верной спутницей Императора Николая II и в светлые, и в темные дни. Брак их был исключительно дружным и счастливым и семейная жизнь Государя омрачалась порою только болезнями детей. Государыня, всецело разделявшая мировоззрение своего супруга, мало касалась государственных дел до последних тяжелых голов Его царствования.

Император Николай II глубоко уважал своего отца и не стал на первых порах менять его сотрудников. Он расставался с ними только постепенно, по мере возникновения деловых расхождений. В первые недели, еще в 1894 г., произошли только две существенные перемены на верхах: был уволен генерал И. В. Гурко с поста генерал-губернатора Царства Польского и смещен министр путей сообщения Кривошеин [8]. Если верить Витте, отставка ген. Гурко объяснялась тем, что он поставил перед Государем «министерский вопрос»: исполните то, что я прошу или увольте меня в отставку. Верно ли это в данном случае, проварить трудно, но несомненно, что Государь не любил такого прямого давления; он считал, что министры (и высшие чины государства) не имеют права «ставить монарху ультиматумы». — Увольнение министра путей сообщений произошло из-за того, что создалось впечатление, будто он пользуется своим служебным положением для личного обогащения. Хоть он при этом не делал ничего противозаконного в точном смысле слова, Государь счел, что и недостаток осторожности в денежных делах недопустим для царского министра [9].

Увольнение ген. Гурко, совпавшее с милостивым приемом делегации польского дворянства, тотчас же породило толки об ослаблении «русификаторских» тенденций. В Варшаве это вызвало нескрываемую радость. Никакой принципиальной и резкой перемены курса при этом, однако, не было.

В русском обществе восшествие на престол нового Государя породило прежде всего смутную надежду на перемены. В русской печати стали помещаться приветственные статьи по адресу молодой Императрицы, в которых мимоходом высказывалось предположение, что она внесет и в русскую жизнь те начала, среди которых была воспитана. Интеллигенция считала преимущества западных государственных форм совершенно бесспорными и очевидным и была уварена, что жить при парламентарном строе — значит ценить его и любить…

На некоторых земских и дворянских собраниях звучали речи, смолкшие в царствование Императора Александра III. Требование народного представительства, которое в эпоху Императора Александра II именовалось «увенчанием здания», выдвигалось снова.

И не только раздавались отдельные речи; были приняты всеподданнейшие адреса, выдвигавшие это требование в осторожных выражениях. Более радикальные земские элементы пошли рука об руку с умеренными, чтобы добиться возможно большего единодушия. Земские собрания выступали как бы ходатаями от значительного большинства русского общества. Конечно, тот шаг, о котором говорилось в земских адресах, казался ничтожным большинству интеллигенции. Ведь ее не удовлетворяли и западные конституции — достаточно для этого приглядеться к изображению иностранной жизни в русских оппозиционных газетах и «толстых журналах». Но — лиха беда начать; расчитывали, что после первого шага быстро последуют дальнейшие.

Император Николай II был, таким образом, поставлен в необходимость публично исповедывать свое политическое мировоззрениe. Если бы Он ответил общими, неопределенными приветственными словами на пожелание о привлечении выборных земских людей к обсуждению государственных дел, это было бы тотчас истолковано, как согласие. После этого, либо пришлось бы приступить к политическим преобразованиям, которых Государь не желал, либо общество, с известным основанием, сочло бы себя обманутым.

Говорить «нет» в ответ на верноподданнические адреса всегда нелегко. Если бы та внешняя черта характера Государя, которая так раздражала министров, — неопределенный ответ, за которым следует заочный отказ — была действительно Его непреоборимым свойством, Он вероятно ответил бы и тут общими местами на адреса с конституционными пожеланиями. Но Государь не захотел вводить общество в заблуждение. Как ни оценивать отказ по существу, — прямое заявление о нем было со стороны монарха только актом политической честности.

В своей речи 17 января 1895 г. к земским депутациям, Государь сказал: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный Родитель».

Слово «беспочвенные» мечтания (которое, как утверждают, имелось в первоначальном тексте речи) лучше выражало мысль Царя, и оговорка была, конечно, досадной; но дело было не в форме, а в существе. Как из манифеста 29 апреля 1881 г. Россия узнала, что преемник умерщвленного монарха решил твердо оберегать, самодержавную власть, так из этой речи молодого Государя сразу стало известно, что Он в этом вопросе не намерен отступать от пути своего отца.

Среди разноречивого хора иностранной печати выделяется передовая статья влиятельнейшей английской газеты «Times» [10]: «О русских учреждениях не следует судить с западной точки зрения, и было бы ничем иным, как дерзостью, — осуждать их за несоответствие идеям. возникшим из совершенно иных обстоятельств и из совершенно несходной испори. Судя по всем обычным признакам национального преуспеяния, самодержавная власть Царя весьма подходит России; и не иностранцам, во всяком случае, подобает утверждать, что ей лучше подошло бы что-нибудь другое. Тот образ правления, о котором только что Царь высказал свою решимость сохранить его, может во всяком случае развернуть историю таких достижений в государственном строительстве, с которыми его соперники не могут и претендовать сравняться. В России во всяком случае он должен быть в настоящее время признан, как основоположный факт».

Русское образованное общество, в своем большинстве, приняло эту речь, как вызов себе. Русская печать из-за цензуры, конечно, не могла этого явно выразить. Характерны, однако, для этой эпохи «внутренние обозрения» толстых журналов. «Северный Вестник» (от I февраля того же года) в оглавлении отмечает на первом месте речь Государя к земским делегациям, затем ряд мелких событий. В тексте — приведена речь Государя: ни слова комментария; обозрение прямо переходит к очередным мелочам. «Цензурного сказать нечего» — ясно говорила редакция читателям…

В то время, как умеренно-либеральная «Русская Мысль» огорченно умалчивала об этой речи, социалистическое «Русское Богатство» писало с явным злорадством: «С неопределенностью в душе, с тревогами, опасениями и надеждами встретило наше общество 1895-й год. Первый же месяц нового года принес разрешение всех этих неопределенностей. Высочайшая речь 17 января… была этим историческим событием, положившим конец всякой неопределенности и всем сомнениям… Царствование Императора Николая Александровича начинается в виде прямого продолжения пришлого царствования» [11].

По поводу этой речи 17 января тотчас же стали слагаться легенды. Ее решительное содержание мало соответствовало общим представлениям о Государе. Поэтому начали утверждать, что эта речь Ему кем-то продиктована. Начали искать, «кто за этим скрывается». Гадали на Победоносцева, на министра внутренних дел И. Н. Дурново.

Германский посол фон Ведер отмечает со своей стороны (15/3 февраля): «В начале царствования им (Императором) увлекались, превозносили все его действия и его речи до небес. Как теперь все изменилось! Начало перемен положила неожиданно резкая речь Императора к депутациям. Она составлена была не министром Дурново, как сначала думали; тот узнал только от военного министра, что Император хочет говорить. Император собственноручно написал эту речь и положил ее в свою фуражку. По всей России она резко критикуется.

Речь 17 января развеяла надежды интеллигенции на возможность конституционных преобразований сверху. В этом отношении она послужила исходной точкой для нового роста революционной агитации, на которую снова стали находить средства.

На четвертом месяце нового царствования скончался министр иностранных дел Н. К. Тирс. Вокруг освободившегося поста началась закулисная борьба, сторонники тесного союза с Францией боялись перемен. Государь назначил министром князя Лобанова-Ростовского, русского посла в Вене, только что назначенного в Берлин. Человек уже немолодой, новый министр был представителем старой аристократической культуры, знатоком-любителем старинных книг. Наиболее горячие сторонники союза с Францией при дворе отнеслись без сочувствия к этому назначению.

Положение на Дальнем Востоке к тому времени сильно осложнилось. Япония, после зимней задержки военных операций, разгромила остатки китайского флота у Вей-Ха-Вея, заняла Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и Южную Маньчжурию. Весною она легко могла захватить Пекин. Китай вынужден был просить мира.

Для России, для других европейских государств, факт быстрого усиления Японии свидетельствовал о пробуждении азиатских народов. «Недвижный Китай» и еще более слабая Корея были, конечно, много более приятными соседями, чем возродившаяся воинственная Японская империя, усвоившая в совершенстве западную военную технику. Поэтому Россия взяла на себя инициативу попытки противопоставить японским завоеваниям единый фронт европейских держав. На участие Англии расчитывали мало, и она действительно тотчас же отказалась от предложенного вмешательства в японо-китайские переговоры. Зато и Германия, и Франция присоединились к этому выступлению. Мир в Симоносеки был подписан 17(5) апреля: Китай уступал Японии Формозу, Пескадорские о-ва и Ляодунский полуостров с Порт-Артуром, отказался от своих прав в Корее и должен был уплатить контрибуции. Занятие Ляодунского полуострова давали Японии опорную точку на материке и ключ к Печилийскому заливу, подступам с моря к китайской столице. Европейские державы решили потребовать у Японии отказа от захвата территории на материке Азии, предоставляя ейв виде компенсации увеличенную контрибуцию.

23 апреля выступление трех держав в Токио состоялось. Посланники России, Германии и Франции. предъявили свои требования министру иностранных дел Аоки. «Сопротивление трем великим державам было бы бесполезно», подчеркнул при этом германский посланник. Князь Лобанов-Ростовский уже снесся с другими участниками выступления, чтобы в случае отказа соединенный флот трех держав прервал сообщение между Японией и ее войсками, находившимися на материке. Англия не сочувствовала этому шагу, но и не возражала против него. Япония уступила после долгих колебаний: она все же сохраняла большую часть приобретенного, и для «сохранения лица» ей было дано право объявить Симоносекский договор действительным, но затем, в виде «великодушного жеста», вернуть Китаю Ляодунский полуостров по получении первых взносов повышенной контрибуции. Покровительствуя слабому Китаю против сильной Японии, Россия, Германия и Франция в данном случае защищали общие интересы европейских держав. Объединение массивного Китая с технически сильной Японией переменило бы соотношение сил не только в Азии, но и во всем мире. Но Франция в этом участвовала только ради союза с Россией. Французскому правительству в этом вопросе приходилось выдерживать сильный внутренний натиск.

По настоянию Государя, Франция согласилась принять участие в международном торжестве открытия Кильского канала. К этому времени уже президент Казимир Перье ушел, горько жалуясь на связанность президентской власти; его сменил Феликс Фор а вместо кабинета Дюпюи правил кабинет А. Рибо, с министром иностранных дел Ганото [12]. Радикалы вели ожесточенную борьбу против этого кабинета, и, по обыкновению, не преминули воспользоваться патриотическими доводами.

В парламенте и в печати начались протесты против отправки в Германию французской эскадры; а когда еще Франция оказалась вместе с Германией при выступлении против Симоносекского мира, и стало известно, что теоретически допускалась возможность совместных боевых действий флотов трех держав, — все блюстители идеи реванша во главе с Дерулэдом забили тревогу. По соображениям внутренней политики, им вторили радикалы. Идея примирения с Германией не встречала сочувствия в руководящих политических кругах. Правительство, считаясь с волей России, в известной мере к этому шло, но и то — не особенно охотно.

10 июня в Палате Депутатов состоялась настоящая атака на кабинет. Что дает нам дружба с Россией? — говорили ораторы оппозиции. Каковы наши отношения с ней? Рибо и Ганото в ответ впервые решились произнести слово «союз». «Наш флот в Киле будет на своем месте — бок-о-бок с флотом наших союзников», заявил Рибо. Это произвело сильное впечатление, и доверие кабинету было выражено огромным большинством.

Видный французский журнал [13] писал о выступлениях оппозиции: «Они говорят — к чему нам союз, который не начинается с возвращения Эльзаса и Лотарингии?… — Каковы бы ни были добрые намерения С.-Петербургского правительства в отношении нас, оно с первого же слова порвало бы переговоры, которые бы заведомо имели подобную цель». Тут вскрылось внутреннее противоречие франко-русского союза: тогда как Россия имела в виду сохранение европейского мира, во Франции союзом интересовались главным образом с точки зрения возможности возвращения Эльзаса, — на что едва ли можно было расчитывать без новой большой войны.

Чтобы облегчить французское участие в Кильских торжествах, русское правительство согласилось на следующий маневр: русская и французская эскадры встретились в датских водах и вместе прибыли в Киль. Торжества сошли благополучно. Германия со своей стороны любезно приняла гостей и даже убрала подальше с их глаз свои военные суда «Вейссенбург» и «Вёрт», напоминавшие о французских поражениях 1870 г.

Германское правительство в то время было настолько уверено в невозможности союза самодержавной России с республиканской Францией, что германский посол в Париже, гр. Мюнстер, писал по поводу выступлений Рибо в Палате: «Все равно, говорят ли «согласие» или «союз»: это все еще незаконное сожительство, лишенное формальной санкции Императора… Большинство французов удовлетворяются выражением «союз» и русско-французской комедией при въезде в Кильскую гавань». Это писал германский посол в Париже через три года после подписания франко-русского союза: хорошо в то время хранились дипломатические тайны!

Но когда приезде ген. М. И. Драгомирова на французские осенние Маневры совпал с пребыванием в Париже кн. Лобанова-Ростовского, и это явилось поводом для новых манифестаций в честь франко-русской дружбы, — в Германии забеспокоились. Граф Эйленбург, принимая в своем имении возвращавшегося из Парижа кн. Лобанова-Ростовского, всячески сетовал на дружбу России с «республиканцами». Русский министр в ответ говорил о миролюбивом настроении Франции и высказал мнение, что России следует поддерживать нынешнее умеренное правительство, раз восстановление монархии, все равно, невозможно. — Этот разговор происходил в начале октября, а уже в конце того же месяца кабинет Рибо был свергнут и к власти пришло радикальное министерство Леона Буржуа.

Из других фактов внешней политики, в первый год царствования Государя, заслуживает внимание приезд болгарской делегации. Россия не имела с Болгарией дипломатических сношений и не признавала ее правительства законным. Со времени свержения Стамбулова, болгары всячески старались снова завязать сношения с Россией. Летом 1895 г., в С.-Петербург приехала болгарская делегация, с Митрополитом Климентом во главе, воспретившая у Государя милостивый прием. Правда, тут же было объявлено, что прием этот оказывается болгарскому народу, в чувствах которого Россия никогда не сомневалась, а не «групп людей, именующей себя болгарским правительством. Тем не менее лед был пробит: признание состоялось в следующем году.

Во внутренней жизни России крупных новых фактов не было. Продолжались начинания прошлого царствования. С января 1895 г. вступили в силу: новый железнодорожный тариф, — исключительно дешевый для едущих на дальние расстояния. — и русско-германский торговый договор. Начал проводиться, сперва только в четырех губерниях, закон о винной монополии. Усиленно продолжалась постройка Великого Сибирского пути; вообще 1895-й год был снова рекордным в железнодорожном строительстве [14].

Наметились, однако, и некоторые новые черты. Государь проявил интерес к женскому образованию; на докладе тульского губернатора о желательности более широкого привлечения девочек в народные школы, Он поставил пометку: «Совершенно согласен с этим. Вопрос этот чрезвычайной важности». Было утверждено положение о Женском Медицинском Институте (в начале царствования Императора Александра III женские медицинские курсы были закрыты за царивший на них революционный дух). Кредиты на церковноприходские школы были значительно увеличены (почти вдвое).

Весною в С.-Петербурге, в Соляном Городке, состоялась первая всероссийская выставка печатного дела, в которойприняли участие все периодические издания и все книгоиздательства.

В литературе этот год ознаменовался первыми выступлениями московских «декадентов» с Валерием Брюсовым во главе, жестоко осмеянных всей печатью. В толстых журналах разгоралась полемика между «народниками» и «марксистами» относительно значения капитализма для России. 21 февраля умер Н. С. Лесков, и радикальный «Мир Божий» по этому поводу написал: «Мы считаем за лучшее не высказывать своего мнения, следуя правилу: о мертвых или хорошо, или ничего». Но даже и «Русская Мысль» в которой Н. С. Лесков сотрудничал, только решилась написать, что «для всесторонней и беспристрастной оценки не наступило еще благоприятного времени». Такова была в те дни сила интеллигентского остракизма!

В экономической области, где Государь оставил распоряжаться С. Ю. Витте, были сделаны первые шаги для проведения валютной реформы. Были разрешены сделки на золото по курсу дня, иными словами было оффициально признано расхождение между кредитным и золотым рублем (монету в 10 рублей разрешалось продавать за 15). Опубликован был закон о производстве первой всенародной переписи (на 1 января 1897 г.).

Истолковывая русскую внутреннюю политику для иностранного общественного мнения, А. А. Башмаков писал во влиятельном французском журнале [15]):

«Строй этот содержит идеал… Этот идеал, несмотря на многие противоречия и бесчисленные недочеты, — это представление о сильном неограниченном Царе, справедливом как Бог, доступном каждому, не принадлежащем, ни к какой партии, обуздывающем аппетиты сильных, высшем источник, власти, который судит и карает и исцеляет остальную несправедливость».

«Люди наиболее преданные благу страны сейчас проникнуты величайшим скептицизмом в отношении этих спасительных лекарств, этих всемирных панацей, которыми во всех странах полагают исцелить все недуги и покончить со всеми затруднениями. В сущности весьма мало интересуются вопросом о парламентаризме и в особенности не доверяют красивым словам».

Эти слова, конечно, характеризуют умонастроение власти, а не большинства общества. Но и в некоторых слоях интеллигенции стало замечаться известное смягчение вражды. «Русская Мысль» сочла нужным следующими словами отметить годовщину восшествия Государя на престол: «Император Николай II отметил первый год своего царствования особенною заботой о нуждах просвещения. В этот же год Высочайшее повеление вновь создало у нас и высшее женское образование. Каждый монарх, в особенности у нас, вносит в управление нечто новое, соответствующе духу самого Государя, и русское общество исполняется надеждой, что царствование Императора Николая II будет животворить нашу школу и нашу общественную самодеятельность».

В Британской Энциклопедии [16] сэр Д. Мэкензи Уоллэс, автор известной книги о России, так характеризует первые шаги царствования Императора: «Бесшумно совершилась большая перемена в способах проведения законов и министерских циркуляров. Походя на своего отца во многих чертах характера, молодой Царь имел более мягкие, гуманные наклонности, и был в меньшей степени доктринером. Сочувствуя стремлениям своего отца — созданию из святой Руси однородной империи — он не одобрял основывавшихся на этом репрессивных мер против евреев, сектантов и раскольников, и он дал понять, без формального приказания, что применявшыяся дотоле суровые меры не встретят его одобрения».

Если Император Николай II желал сохранить в своих руках всю полноту самодержавной власти, если Он глубоко уважал и ценил своего отца, это еще не значило, что Его правление должно былоявиться только «прямым продолжением прошлого царствования».

Глава 3.

1896 г. — Признание болгарского правительства. — Коронация.— Ходынская катастрофа. — Нижегородская выставка. — Торгово-промышленный съезд. Освящение Владимирского собора в Киеве. — Поездка Государя заграницу. — Его пребывание во Франции. — Инцидент с «Гражданином». — Проект занятия Босфора. — Забастовка на текстильных мануфактурах в Петербурге. — Студенческие беспорядки в Москве.

1896-й год ознаменовался тремя заметными событиями: коронацией, всероссийской выставкой в Нижнем Новгороде, и поездкой Государя заграницу.

Произошедшая в самом конце 1895 г. замена И. Н. Дурново на посту министра внутренних дел И. Л. Горемыкиным лишь в слабой степени могла считаться изменением политического курса: И. Л. Горемыкин, сочетавший государственную службу с деятельностью земского гласного Новгородской губернии, в ту пору считался умеренным либералом; но у него не было своей ярко выраженной программы и он всегда оставался глубоко лояльным, но несколько пассивным исполнителем воли монарха.

Первые месяцы 1896 г. были заполнены подготовкой коронационных торжеств в Москве, и «смотра русского хозяйства» — Нижегородской выставки. В остальных отношениях продолжалась очередная работа. Винная монополия, введенная с 1895 г. в четырех губерниях, была распространена еще на двенадцать. Был создан государственный фонд, из которого на оказание помощи нуждающимся литераторам отпускалось по 50.000 руб. в год. В печати и в И. Вольно-Экономическом Обществе начиналось обсуждение денежной реформы.

Примирение между Россией и Болгарией, наметившееся уже во время приезда в С.-Петербург болгарской делегации, во главе с митрополитом Климентом, состоялось, наконец, по случаю перехода в православие малолетнего наследника болгарского престола, князя Бориса (3/15 февраля 1896 г.). Крестным отцом королевича был сам Государь. Русский представитель, гр. Голенищев-Кутузов, оффициально присутствовал на крестинах, и был встречен восторженными приветствиями болгарского населения, а князь Фердинанд воскликнул перед народной толпой: «Да здравствует Император Николай II, покровитель болгар! Окончательное признание состоялось немного позднее — князь Фердинанд приезжал для этого в С.-Петербург в начале апреля.

За эти месяцы японское влияние в Koрее понесло тяжкий ущерб — корейский король бежал под защиту русской миссии в Сеуле. Итальянцы потерпели полный разгром под Адуей, в Абиссинии. Во Франции Сенат сверг радикальный кабинет Леона Буржуа, и снова образовалось умеренное правительство, во главе с Мелином, причем, к большому удовольствию русских дипломатических кругов, министром иностранных дел стал опять Ганото. «Оглядка на Poccию сыграла не последнюю роль в таком разрешении французского министерского кризиса.

Венчание на царство — важное событие в жизни монарха, в особенности, когда Он проникнут такою глубокою верою в свое призвание, как Император Николай II. Коронация — праздник восшествия на престол, когда по окончании траура по усопшему монарху, новый царь впервые является народу среди пышного блеска церковных и государственных торжеств.

Задолго до назначенного дня в Москву, древнюю столицу, стали собираться гости со всех концов. К приезду Государя, — дню Его рождения, 6 мая — вся Москва украсилась флагами и цветными фонариками. 9 мая состоялся торжественный въезд в столицу, из Перовского подмосковного дворца. Каждый день приносил новые зрелища: то прибывали чрезвычайные иностранные посольства; то происходили военные парады. 13 мая Императорская чета переехала в Кремль. Pyccкие коронационные торжества 1896 г. были, между прочим, первым большим государственным празднеством, которое осталось запечатленным на кинематографической ленте [17]. Газеты перечисляли высокопоставленных гостей: прибыла Королева Эллинов Ольга Константиновна; принц Генрих Прусский, брат Вильгельма II; герцог Коннаутский, сын английской королевы; итальянский наследник принц Виктор Эммануил; князь Фердинанд Болгарский; князь Николай Черногорский; наследный принц греческий Константин; наследный принц румынский Фердинанд; германские великие герцоги и принцы. По словам «Нового Времени» на коронации присутствовали: одна королева, три великих герцога, два владетельных князя, двенадцать наследных принцев, шестнадцать принцев и принцесс… Не последнее место занимала на торжестве и чрезвычайная китайская делегация, во главе с Ли-Хун-Чаном.

14 мая, в день коронации, в карауле был Преображенский полк. К 9 ч. утра в Успенском соборе собрались почетные гости. От крыльца Большого дворца к паперти собора были постланы ковры. На паперти Государя встретило духовенство и московский митрополит Сергий обратился к нему со словами:

«Благочестивый Государь! Настоящее твое шествие, соединенное с необыкновенным великолепием, имеет цель необычной важности. Ты вступаешь в это древнее святилище, чтобы возложить здесь на себя Царский венец и восприять священное миропомазание. Твой прародительский венец принадлежит Tебе Единому, как Царю Единодержавному, но миропомазания сподобляются все православные христиане, и оно не повторяемо. Если же предлежит Тебе восприять новых впечатлений этого таинства, то сему причина та, что как нет выше, так нет и труднее на земле Царской власти, нет бремени тяжелее Царского служения. Чрез помазание видимое да подастся Тебе невидимая сила свыше действующая, к возвышению Твоих царских доблестей озаряющая Твою самодержавную деятельность ко благу и счастью Твоих верных подданных».

В соборе Государь и Государыня заняли места на троне под балдахином напротив алтаря; отдельный трон был воздвигнут для Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Митрополит С.-петербургский Палладий, взойдя на верхнюю площадку трона, предложил Государю прочесть Символ Веры.

Император Николай II громким, отчетливым голосом повторил слова Символа Веры. Облачившись в порфиру и венец, взяв в руки державу и скипетр, Он затем прочел коронационную молитву начинающуюся словами: «Боже Отцов и Господи милости, Ты избрал мя еси Царя и Судию людям Твоим»…

После этого молитву от лица всего народа огласил митрополит Палладий: «Умудри убо и поставь проходити великое к Тебе служение, даруй Ему разум и премудрость, во еже судити людям Твоим во правду, и Твое достояние в тишине и без печали сохранити, покажи Его врагом Победительна, злодеем Страшна, добрым Милостива и Благонадежна, согрей Его сердце к призрению нищих, к приятию странных, к заступлению нападствуемых. Подчиненное Ему правительство управляя на путь истины и правды, и от лицеприятия и мздоприимства отражая, и вся от Тебе державы Его врученныя люди в нелицемерной содержи верности, сотвори Его отца о чадах веселящагося, и удививши милости Твоя от нас… Не отврати лица Твоего от нас и не посрами нас от чаяния нашего»…

Хор грянул «Тебе Бога хвалим».

После литургии, которую Государь выслушал стоя, сняв с себя Венец, Он восприял миропомазание. В этот миг колокольный звон и салют из 101 выстрела возвестили городу, что таинство совершилось. Митрополит Палладий ввел Государя в алтарь через царские врата, и там Он приобщился святых Таин «по царскому чину» под обоими видами.

С этой минуты, исключительной и высоко торжественной для Государя, Он почувствовал себя подлинным помазанником Божиим; чин коронования, такой чудный и непонятный для большинства русской интеллигенции, был для Него полон глубокого смысла. С детства обрученный России, Он в этот день как бы повенчался с ней.

Последующие празднества — на тринадцатый день коронационных торжеств, 18 мая — омрачены были катастрофой на Ходынском поле. На этом обширном пространстве, служившем для парадов и учения войск, собралась толпа свыше полумиллиона человек, с вечера ждавшая назначенной на утро раздачи подарков — кружек с гербами и гостинцев. Ночь прошла спокойно; толпа все прибывала и прибывала. Но около 6 ч. утра — по словам очевидца — «толпа вскочила вдруг как один человек и бросилась вперед с такой стремительностью, как если бы за нею гнался огонь… Задние ряды напирали на передние, кто падал того топтали, потеряв способность ощущать, что ходят по живым еще телам, как по камням или бревнам. Катастрофа продолжалась всего 10—15 минут. Когда толпа опомнилась, было уже поздно».

Погибших на месте и умерших в ближайшие дни оказалось 1.282 человека; раненых — несколько сот.

В день несчастия был назначен прием у французского посла и Государь (по представлению министра иностранных дел кн. Лобанова-Ростовского) не отменил своего посещения, чтобы не вызывать политических кривотолков. Но на следующее утро Государь и Государыня были на панихиде по погибшим, и позже еще несколько раз посещали раненых в больницах. Было выдано по 1000 р. на семью погибших или пострадавших, для детей их был создан особый приют; похороны приняты были на государственный счет. Не было сделано какой-либо попытки скрыть или приуменьшишь случившееся — сообщение о катастрофе появилось в газетах уже на следующий день 19 мая, к великому удивлению китайского посла Ли-Хун-Чана, сказавшего Витте, что такие печальные вести не то, что публиковать, но и Государю докладывать не следовало!. Печать оживленно обсуждала причины катастрофы; общественное мнение стало искать ее виновников. Левые органы печати кивали на «общие условия», писали, между прочим, что если бы у народа было больше разумных развлечений, он не рвался бы так жадно к «гостинцам»… Было назначено следствие, установившее отсутствие какой-либо злой воли; указом 15 июля за непредусмотрительность и несогласованность действий, имевшие столь трагические последствия, был уволен заведывавший в тот день порядком и. о. московского обер-полицмейстера, и понесли различные взыскания некоторые подчиненные ему чины.

Печаль о погибших не могла, однако, остановить течение государственной жизни и уже 21 мая, на том же Ходынском плацу, дефилировали стройные ряды войск. Коронационные торжества закончились 26 мая. Они сопровождались, по традиции, изданием манифеста со всевозможными льготами — понижением налогов и выкупных платежей, а также прощением недоимок на общую сумму до 100 милл. р., смягчением наказаний, различными пожертвованиями (в том числе 300.000 р. на студенческое общежитие), и рядом милостивых Высочайших рескриптов, обращенных к старейшим заслуженным духовным и государственным деятелям — всем трем митрополитам, фельдмаршалу И. В. Гурко, ген. Ванновскому и другим.

Французский кабинет Мелина-Ганото, стремившийся всячески подчеркнуть свою связь с Poccией, отпустил на день коронации русского Царя учеников всех школ; президент Феликс Фор и члены правительства явились на торжественное богослужение в русской церкви на улице Дарю. Париж был украшен русскими и французскими флагами. Солдатам дали добавочную порцию вина, сложили с них многие взыскания… Германский посол недовольно писал о «культе России», «насаждаемом сверху» французским правительством.

В манифесте 26 мая, Государь выразил удовлетворение по поводу приема в Первопрестольной. «Народные чувства, — говорилось в нем.— «с особенной силой выразились в день народного праздника, и послужили Нам трогательным утешениемв опечалившем Нас, посреди светлых дней, несчастии, постигшем многих из участников празднества».

На второй день по окончании коронационных торжеств, 28 мая, в Нижнем Новгороде открылась Всероссийская выставка. Намеченная еще при Императоре Александре III, подготовленная, главным образом, министерством финансов, эта выставка должна была показать достижения русского хозяйства за последние четырнадцать лет.

Выставка занимала обширное пространство — около 60 десятин — на левом берегу Оки, близ территории ежегодной ярмарки. К ее началу были готовы еще не все павильоны. На открытие съехалось большинство министров и кое-кто из коронационных гостей (в том числе Ли-Хун-Чан). С. Ю. Витте произнес речь, объясняя выбор Нижнего — «Средоточия нашей внутренней торговли, расположенного недалеко от Первопрестольной столицы, на главнейшей реке русского государства и на историческом пути в азиатские страны».

Наша задача — говорил министр финансов — наглядно представить Россию и всему миру итоги того духовного и хозяйственного роста, которого достигло ныне наше отечество со времени Московской выставки 1882 г… Последние годы отмечены чрезвычайным ростом нашего отечества. Перед лицом этой правды, наглядно показанной здесь, на песчинке обширной русской земли, не может не охватывать патриотическая радость.

Витте в заключении подчеркнул «глубокую государственную мудрость» системы промышленного протекционизма.

Плата за вход на выставку была установлена в 30 коп., а для фабричных рабочих и для учащихся вход был бесплатный; им кроме того предоставлялся даровой проезд по железным дорогам до Нижнего и обратно.

Несмотря на тщательную подготовку целого ряда отделов, в частности — Русского Севера, или художественного отдела, которым заведовал художник А. Н. Бенуа, — выставка сначала привлекала мало публики — за первый пять недель число посетителей в среднем составляло 5.000 человек в день; при обширности выставки, она казалась почти пустой, и критики из «толстых журналов» злорадно писали «посетителей сотни, а рассчитывали на тысячи и миллионы»…

С другой стороны, выставка производила внушительное впечатление: «Обойдя витрины отделов, говорил председатель Нижегородского ярмарочного комитета С. Т. Морозов, вы невольно убеждаетесь, что Россия быстрыми шагами идет вперед, что целые отрасли промышленности у нас могут с успехом заменить иностранцев. Вы чувствуете совершенно невольно прилив сил, энергии, приобретаете сознание что время даром не ушло, не потеряно»…

Но газеты, и не только левые, в один голос отмечали отсутствие увеселительной стороны. Такой поклонник развития промышленности, как всемирно известный ученый Д. И. Менделеев, писал в «Новом Времени» 5 июля 1896 г.. сравнивая Нижегородскую выставку с происходившей одновременно в Лондоне индусской выставкой, которую он называл «балаганом»: «В Нижнем все взято с серьезной, даже м. б. чересчур серьезной стороны, без расчета на средние вкусы и нравы, чем объясняется малое число посетителей. Смотреть нашу выставку значит узнавать, учиться, мыслить, а не просто «гулять»… Д. И. Менделеев в то же время подчеркивал, что выставка показала (с 1882 г.) рост железных дорог с 22.500 до 40.000 в., добычи каменного угля с 230 до 500 миллионов пудов, нефти с 50 до 350 милл., выплавки чугуна с 28 до 75 милл., и т. д.

С. Ю. Витте, в своей речи 16 июля при открытии ярмарки (происходившей параллельно с выставкой), заявил с некоторым высокомерием: «Мне предлагали оживить выставку публикой, падкой до развлечений, ресторанов и кафешантанов. Но десять человек, которые чему-нибудь научились, важнее двадцати тысяч прогуливающихся. О важности многих дел судят напрасно по числу голосов «за» и «против», тогда как настоящее дело делает не масса, а отдельные лица». Однако, на увеселительную сторону было впоследствии обращено внимание: в Нижнем открылись театры, появился балет, начали устраиваться народные увеселения.

«Государь и Государыня приезжали в Нижний Новгород 17—20 июля. В самый момент их приезда на выставку пошел сильнейший град, выбивший стекла во многих отделах; люди суеверные увидели в этом плохое предзнаменование. Государь остался доволен выставкой, дававшей яркое и наглядное представление о производительных силах Его страны.

В июле посещаемость поднялась уже до 8.000в день, ав августе, в самый разгар «сезона», достигла 15.000.

С 4 по 17 августа заседал в Нижнем так называемый торгово-промышленный съезд, вокруг которого возгорелась борьба между купеческими и промышленными кругами, с одной стороны. «интеллигенцией» и сельскохозяйственными кругами, с другой.

Нижегородская газета «Волгарь» выступила (6 июля) с необычной по русским условиям статьей: «Купечество наиболее всех других сословий сохранило в ceбе самобытный русский дух (стояло в ней) и национальные чувства нигде не проявляются с такой силой, уверенностью и широтою, как в этом сословии. Оно единственно сильное в наше время и своей зажиточностью. — «Оно все может», заявлял нижегородский орган, напоминая дворянам, что «многие сословия, в виду изменившихся социальных условий, не могут, как во время былой старины, проявлять свою силу»…

Эта статья вызвала резкую отповедь столичной печати, как левой, так и правой. На «торгово-промышленном» съезде, включившем в свой состав также профессоров технических учебных заведений, представителей ученых и технических обществ, и просто «лиц, известных своими трудами на пользу промышленности и торговли», неожиданно сложилось большинство, отрицательно относившееся не только к стремлению промышленников добиться усиления государственной поддержки, но и ко всей протекционистской политике С. Ю. Витте.

Сначала в секции, потом в общем собрании съезда, по вопросу о пошлинах на сельскохозяйственный орудия была вынесена резолюция, требующая понижения таможенного тарифа. Д. И. Менделеев отстаивал хотя бы сохранение этих пошлин, при широком развитии кредита на покупку сельскохозяйственных орудий и машин; но съезд, большинством 140 против 63 голосов, принял резолюцию проф. Ходского о желательности снижения.

Председатель съезда, сенатор Д. Ф. Кобеко, в заключительной речи (17 августа), мотивировал это решение интересами сельского хозяйства: «Уже в Новороссии, на Волыни, в Прибалтийском красе надвигается волна иностранной колонизации», говорил он. «Хорошо, чтобы землю вспахивал русский плуг, но еще важнее, чтобы на ней работал русский человек»… Отвечая на довод — пусть идут в город — Д. Ф. Кобеко продолжал: «Земледелец, помещик или крестьянин, это безразлично — не может расстаться с легким сердцем с землей, потому что в этой земле сложены кости его предков, что эта земля была его колыбелью, что с владением. ею связаны лучшие минуты его жизни… Духовная связь с землей составляет великую силу русского населения, которая заслуживает глубокого уважения и требует мер охраны и поддержки»…

Торгово-промышленные круги, крайне недовольные оборотом дела, хотели использовать ярмарочный комитет в противовес решениям съезда, но С. Ю. Витте их успокоил. С. Т. Морозов на банкете при закрытии ярмарки обратился к министру финансов с речью: «Съезд, говорил он, не имеет особого кредита. Мы, промышленники, привыкли долго думать, прежде чем рискнем кому-нибудь оказать кредит».

С. Ю. Витте подтвердил, что его позиция неизменна: «Какое же это было бы правительство, если бы за указанием путей оно обратилось к съезду?.. Десять человек могут сказать умное, а тысячи — неразумное. Первое будет принято, второе нет… Пока с нас, извините за выражение, дерут шкуру, о сложении пошлин нельзя думать… Можно было бы подумать, что это говорили люди, присланные из за границы!». Министр финансов решительно заявил, что понижение пошлин возможно только при одновременной перемене таможенной политики во всех странах, — «если бы все народы сказали — зачем мы душим друг друга?».

Выставка продолжалась еще до 1 октября, но ее посещаемость в сентябре снова упала до 5—6.000. Всего ее посетило 991.000 человек: из них 282.000 по бесплатным билетам — рабочих и учащихся. Эта последняя цифра весьма значительна: Нижегородская выставка несомненно сыграла свою роль в самопознании России.

Вскоре после посещения Нижегородской выставки, Государь предпринял свою первую поездку заграницу со времени восшествия на престол. Эта поездка существенно отличалась от всех предшествующих. Основным вопросом было — посещение республиканской Франции.

Со времени всемирной выставки 1867 г., бывшей еще при Наполеоне III, Париж не принимал в своих стенах коронованных гостей. Провозглашение республики, совпавшее с поражением во франко-прусской войне, внешним образом изолировало Францию в тогда еще монархической Европе. Именно поэтому французское правительство придавало особенное значение приезду Государя. Отказаться посетить страну, с которой Poccия уже четыре года была связана союзом, хотя еще и тайным, — навестить в то же время тех, кого Франция считала своими врагами — значило бы резко повернуть руль, порвать со внешней политикой Императора Александра III.

Государь, с первых дней своего царствования стремившийся превратить франко-русский союз из орудия «реванша» в орудие европейского замирения, решил обставить свою поездку рядом условий, смягчавших ее политический характер. В частности, Он потребовал полного воздержания от каких-либо антигерманских выпадов и предварительного просмотра Им всех речей, с которыми к Нему будут обращаться. Французское правительство дало все нужные заверения.

Первый визит (15—17 августа) старейшему из правителей соседних держав, австрийскому императору Францу-Иосифу, был краток и лишен политического значения. При возвращении из Вены в Киеве в дороге скоропостижно скончался, сопровождавший Государя, министр иностранных дел кн. А. Б. Лобанов-Ростовский. Преемник ему был назначен только через с лишком четыре месяца; в дальнейшем пути Государя сопровождал тов. министра, Н. П. Шишкин.

В Киеве Государь присутствовал при освящении Владимирского собора, наиболее замечательного памятника русского церковного искусства в конце XIX в., — в росписи собора участвовали такие художники, как В. Васнецов и Нестеров, — и при открытии памятника Императору Николаю I. «Собор св. Владимира — целая эпоха в истории русской религиозной живописи», писал онем художественный журнал «Мир и Искусство». «Pyccкие художники, получившие высшее художественное образование, обыкновенно игнорировали нашу старинную иконопись… С появлением Васнецова и Нестерова все переменилось. Эти художники поняли народный дух религии, прониклись ею, и благодаря этому создали такие произведения, которые близки народу… Оба эти художника ответили на запросы религиозного чувства и заслуга их никогда не будет забыта. Васнецов выдвигает пышный, строгий, византийский характер православия, Нестеров его блаженную, наивную сторону».

Из «матери городов русских», Государь проследовал в Бреславль и в Герлиц, где происходили маневры германской армии. Первая встреча с Вильгельмом II после вступления Государя на престол прошла в дружественных тонах; но приходилось «лавировать между Сциллой и Харибдой»: надо было, с одной стороны, успокоить германские опасения по поводу поездки в Париж, с другой — не сделать жеста, задевающего чувства французов. Государь вышел из положения со свойственным Ему тактом, предоставив говорить Императору Вильгельму, и ограничиваясь, в своих тостах, ссылкой на традиционные чувства дружбы — одушевлявшие и Его отца.

Вильгельм II пытался внушить Государю идею таможенного союза Европы против Америки; канцлер князь Гогенлоэ «позондировал» Его чувства насчет Англии, предсказывая, что она может лишиться Индии. «Император при этом засмеялся, — пишет кн. Гогенлоэ, — и спросил, почему же Англия станет терять Индию? Кто ее возьмет у нее? Мы не так глупы, чтобы пускаться в подобное предприятие». В то же время, Государь указал на знамение Сибирской дороги для Его дальневосточной политики, и заметил, что когда дорога будет готова, придется очевидно потягаться с японцами. Он уже тогда придавал большое знамение усиленному вооружению Японии.

Десятидневное пребывание в Дании и две недели, проведенных в шотландском замке Бальмораль, у королевы Виктории, бабки Императрицы, имели характер семейных визитов. Между тем Франция лихорадочно готовилась к встрече.

Раймон Пуанкарэ, молодой блестящий политик (так его назвал «Temps»), произнося речь в Коммерси, сказал: «предстоящий приезд могущественного монарха, миролюбивого союзника Франции, будет видимым увенчанием усилий нашей мудрости и нашей настойчивости; он покажет Европе, что Франция вышла из своей долгой изолированности, и что она достойна дружбы и уважения».

«Этот первый визит, такой парадоксальный в своей новизне, такой естественный по своим побуждениям, визит самого мощного, самого абсолютного монарха на земле — самой молодой из республик», — как писал в передовой статье «Temps», — занимал в течение двух месяцев французское общество. К празднествам подготовлялись задолго. Для npиезда в Париж на дни торжества давалась скидка в 75 проц. проездной платы; начало школьных занятий было отсрочено на неделю. На всем пути следования от вокзала в Пасси (куда должен был прибыть царский поезд) до русского посольства на улице Гренелль, внаймы сдавались окна, причем цена доходила до 5.000 фр. за одно окно.

23 сентября (5 октября) Государь, Государыня и Великая Княжна Ольга Николаевна (ей было десять месяцев) прибыли в Шербург, где их встретил президент Феликс Фор, — и началась «русская неделя», закончившаяся 27 сентября шалонским парадом.

Париж был переполнен. К двум миллионам его населения прибавилось 930.000 приезжих. На улицах было сплошное народное гуляние. Все стало русским или псевдорусским: мыло «Le Tsar», конфеты с русским гербом или флагом, посуда с царскими портретами, игрушки, изображения русского медведя, а также Государя, Государыню и даже Великую Княжну Ольгу; Царя изображали масленичные «прыгающие чертики», известная игрушка «мужики медведь» превратилась в Царя и Феликса Фора; модой воспользовалась реклама, и «пилюли Пинк» рекомендовались, чтобы сохранить здоровье для дней приезда Царя; а на оборотах Его портретов, раздававшихся даром на улице, печатались объявления сапожников и перчаточников. «Подарок Царя» — можно было прочесть на магазинах готового платья, декламировавших дешевую распродажу костюмов… Появился и «франко-русский» голландский сыр… Во всем этом было не мало безвкусицы, но увлечение было несомненно искренним.

Это же увлечете сказывалось в потоке приветственных писем и открыток в русское посольство, во всевозможных проектах различных газет. Такой серьезный орган, как «Журналь де Деба», выступил с предложением дать имя Ольги девочкам, родившимся в октябре 1896 г., в честь дочери Царя. Другие предлагали выкупить дома против русской церкви, снести их и создать перед нею площадь с цветником. Было и предложение — поднести имение русскому послу, барону Моренгейму, много потрудившемуся для приезда Царя… всего не перечесть… Во всяком случае бесспорно одно: парижское население было охвачено подлинным восторгом. Любовь к зрелищам соединялась живущими в массах монархическими наклонностями, с чувством возросшей безопасности, с надеждами на реванш, и только немногие французы не поддались в эти дни искреннему увлечению Государем и Россией. В то же время условие Государя было выполнено: ни в речах, ни в манифестациях не сквозило антигерманских ноток, если не считать молчаливого возложения, венков у статуи Страсбурга Лигой Патриотов, и только карикатуры иностранных газет всячески подчеркивали эту сторону франко-русских отношений, на все лады склоняя слово «реванш».

В Париже Государь проследовал от вокзала в посольство через шпалеры войск, за которыми теснилась миллионная толпа, под немолчные клики «Да здравствует Царь! Да здравствует Царица!», небывалые со стороны иностранной толпы. («Напоминает Москву… Наш гимн распевали французские солдаты на улицах… его даже играл орган в Нотр-Даме» с неудовольствием отмечает радикальный обозреватель русского «толстого журнала»).

Из посольства, ставшего на эти дни императорским дворцом. Государь первым делом приехал в русский храм на ул. Дарю, а уже оттуда — в Елисейский дворец, к президенту.

Французская печать особенно подчеркивала визиты Государя к председателям обоих Палат — Лубэ и Бриссону, обезоружившие даже последнего — старого радикала и ревностного хранителя республиканских традиций. После приема дипломатического корпуса, у президента Фора был банкет, на котором Государь, упомянув о «ценных узах», в особенности подчеркивал значение Парижа, как «источника вкуса, таланта, света». — Как можно меньше политики! — звучало в этой речи…

И действительно, парижские дни Государя были заняты не политическими переговорами, а осмотром французской столицы. Первый вечерв Большой опере. На следующее утро, вместе с президентом, Императорская чета посетила собор Нотр Дам, где ее встретил кардинал Ришар, старинную sainte Chapelle, где Государю показывали древнее славянское Евангелие Анны Ярославны, Пантеон, могилу Наполеона в церкви Инвалидов.

За завтраком в посольстве собрались представители Бурбонов (герц. Омальский, герц. Шартрский), Бонапартов (принцесса Матильда, двоюродная сестра Наполеона III) и цвет французской аристократии.

Днем, под звуки «Боже, Царя храни», состоялась в присутствии Государя закладка моста Императора Александра III (о чем и теперь можно прочесть на мраморной доске на правом берегу Сены). Артист Мунэ произнес при этом стихи известного поэта Ж.—М. Эредиа… «Пусть будущее навсегда укрепит за тобою — славное прозвание твоего предка Петра», говорилось в них.

Мимо монетного двора, где Государю вручили медаль в честь Его пребывания в столице Франции, Императорская чета проследовала во Французскую Академию и присутствовала на заседании. Приветствуя гостей, председательствующий, академик Легувэ, напомнил о приезде в Париж Петра Великого 5 мая 1717 г. (другие npиезды русских монархов не были связаны с «приятными воспоминаниями»: — приезд Александра I — со взятием Парижа русскими войсками, приезд Александра II — с покушением поляка Березовского). «Позвольте, сказал Легувэ, заранее отпраздновать сегодня двухсотлетие сердечной дружбы между Францией и Россией». Прочитаны были также стихи Франсуа Коппэ, обращенные к «славному, сыну великодушного Царя Александра Справедливого».

Все перемещения Государя были известны заранее, и всюду Его окружали огромные толпы. «Это не улицы, это гостиные!» заметил Он своим спутникам. Из Французской Академии, высокие гости направились в парижскую городскую думу. Площадь перед нею была сплошь покрыта народом: город Париж чествовал русского Императора. Второй день закончился спектаклем-попурри в «Камеди Франсе»; особенные восторги вызвали стихи Жюля Кларети: «И ныне с Севера нисходит к нам надежда»…

На третий день Государь и Государыня утром осматривали музеи Лувра. По выраженному ими желанию, их провели в галерею итальянских примитивов, причем Императрице особенно понравилось «Увенчание Богоматери» Фра Анжелико. — «Я здесь в первый раз, но не в последний раз», сказал Государь, уходя. Этому пожеланию не суждено было сбыться…

Мимо Севрской мануфактуры, через парк Сен-Клу, где били все фонтаны. Императорская чета на пол дня проехала затем в Версаль. «Когда Государь вошел в Галерею Зеркал — описывал «Temps» — перед Ним открылась поразительная картина: Все фонтаны, от верхней террасы до Большого Канала, искрились на солнце, а все площадки, дорожки, все пространство между деревьями было покрыто пестрой толпой народа»…

День закончился представлением в Салоне Геркулеса. Сара Бернар декламировала стихи Сюлли Прюдомма — беседу версальской нимфы с тенью Людовика XIv, который в заключение говорил о Государе: «Мне нечему его учить — чтобы поступать правильно, он только должен следовать примеру своего отца». Такие постоянные ссылки на пример Императора Александра III в устах французских республиканцев были для Государя особенно «пикантными» при сравнении с отношением русских, даже умеренно-либеральных, отнюдь не республиканских кругов, к политике предшествовавшего царствования. Они ярко свидетельствовали об относительности, — о своекорыстии политических оценок…

Последний день пребывания Государя во Франции был единственным «политическим» днем. Государь знал, что нельзя было побывать в гостях у союзников, ничем не отметив близости; но свои слова он приберег на последний день, чтобы избежать манифестаций, развитие которых не всегда поддается предвидению. Покинув Париж, Он отправился на большой парад французской армии под Шалоном. На завтраке, в военной обстановке Шалонского лагеря, Государь сказал: «Франция может гордиться своей армией… Наши страны связаны несокрушимой дружбой. Существует также между нашими армиями глубокое чувство братства по оружию».

Это было все, — но это было много. Слова эти мгновенно разнеслись по войскам; у многих офицеров — отмечали газеты — были слезы на глазах. «Мы переживаем исторический момент», говорили они. В тот же день Императорская чета со свитой отбыла в Германию, где провела три недели в Дармштадте, у родных Государыни.

Во Франции удовлетворение было всеобщим. Приезд Государя «пробил лед»; Франция «восстановила свой ранг среди держав», как писали «Нейесте Нахрихтен». Она стряхнула с себя подавленность поражения, тяготевшую на ней двадцать пять лет, почувствовала себя полноправной великой державой. Приезд Царя был знаменательным этапом в жизни французской республики. Это отразилось в известной мере и на ее внутренней политике. Престиж умеренного правительства Мелина—Ганото возрос и укрепился; оно продержалось сравнительно долго — 26 месяцев — и пало только среди бурь дела Дрейфуса, в 1898 г. Французы были даже склонны, в известной степени, учиться у русского Царя. Газеты обратили внимание, что Государь постоянно спрашивал «как долго вы были министром?» — «как давно вы председателем?».— «Три года, это долго!», заметил Он Констану. — «Не содержится ли в этом невольное предостережение по нашему адресу?» спрашивал «Temps». «He были ли бы мы сильнее, если бы у нас было больше устойчивости и последовательности?».

В России крайние левые круги были возмущены тем nриемом, который «свободная страна» оказала «деспоту»; это проявлялось косвенно в кратких, полуиронических описаниях торжеств («5 октября началось сердцебиение Франции… Истратили 8 миллионов франков, выпили 10 миллионов литров вина»… кратко писал «Северный Вестник»). Либеральные и умеренные круги были довольны, тогда как справа делались тоже некоторые оговорки.

Французская печать шумно возликовала по поводу инцидента сб. «Гражданином». 7/19 октября министр внутренних дел npиостановил на месяц издание еженедельника кн. В. П. Мещерского за нарушение циркуляра «о соблюдении приличий относительно правительств, состоящих в дружественных с Россией сношениях». «Temps» писал, что кн. Мещерский — противник франко-русского союза, что по мнению князя этот союз сулит России войну и разорение ради возвращения Франции Эльзаса и Лотарингии,а также усиливает либеральные и конституционные тенденции в русской жизни; его запрещение, поэтому, весьма знаменательно.

Инцидент, однако, не имел столь сенсационного характера: «Гражданин» был закрыт не за принципиальную критику франко-русского союза, а за помещение «сатирических заметок насчет президента Фора», как разъяснил кн. Мещерский, бывший в Париже одновременно с Государем. Циркуляр министерства внутренних дел предлагал вообще «воздерживаться от неприязненных суждений по адресу тех глав правительств, гостем которых будет Государь». Через три недели издание «Гражданина» возобновилось, причем в виде особой льготы с него были сложены предшествующие взыскания.

В общем, однако, несомненно, что несмотряна все попытки смягчить и затушевать факты, главным последствием поездки Государя было «всенародное оповещение о франко-русском союзе», тогда бак раньше (по словам русского левого обозревателя) «иные не смели надеяться, другие боялись верить».

«Хотя слово союзне сказано, хотя его обходили, — тем не менее он все же существует, и мы должны с этим считаться» доносил на следующий день после смотра в Шалоне германский посол гр. Мюнстер, и ему вторил германский военный аташэ Шварцкоппен: «Непосредственной опасности нет… Но пока Франция и Poссия держатся вместе так, как при царском посещении, мы никоим образом не можем рассчитывать на благожелательное к нам отношение одного из этих государств».

Когда Государь, после двухмесячного пребывания за границей, возвратился в Pоссию,Ему вскоре пришлось принять ответственное решение по важному, притом уже старому вопросу. Многим в 1896 г. начинало казаться, что агония «больного человека» — Оттоманской империи — приходить к концу. На Крите шло усиленное брожение, готовилось отделение острова от Турции, — и в других частях империи происходили снова резни армянского населения, — даже в Константинополе, на глазах у правительства и послов! Основным новым фактом положения было, однако, то, что Англия, так долго и упорно защищавшая Турцию, готова была в ней отчаяться и в дипломатических разговорах ставила открыто вопрос об ее разделе.

Россия издавна считала Константинополь и проливы одной из своих целей; со времени войны 1877—78 г. и особенно после разрыва с Болгарией она как бы «ушла с Балкан», но никогда не отказывалась по существу от своих планов. Теперь связь с Болгарией была восстановлена; распад Турции допускался даже Англией. России предоставлялась возможность определить момент этого раздела.

Русский посол в Константинополе, Нелидов, считал данный момент для этого подходящим. Он приехал в Петербург, и 23 ноября состоялось у Государя совещание по турецкому вопросу. Начальник штаба, ген. Обручев, горячо поддерживал Нелидова, завидующий министерством иностранных дел Шишкин не возражал; намечалось, что как только в Константинополе возникнут новые инциденты — а их можно было ждать в любой день — русский флот войдет в Босфор и русские войска займут северную часть пролива. В дальнейшем ожидалось, что султан отдастся под суверенитет России или будет низложен, и начнутся переговоры с другими державами о «компенсациях». Против этого проекта возражал только Витте. Государь выслушал всех, но оставил окончательное решение за собой.

Были предприняты некоторые предварительные шаги, показавшие на возможность перемены политики в турецком вопросе: Россияотказалась принять участие в международной комиссии по оттоманскому долгу. Ганото, встревоженный, беседовал об этом с русским послом в Париже. «Взвесили ли вы все трудности?» говорил он, доказывая, что занятие Босфора и Константинополя русскими привело бы к захвату Дарданелл англичанами и итальянцами.

В итоге, Государь не отдал приказа о занятии Босфора. Хотя обстановка и была сравнительно благоприятна, оставалось явное несочувствие Франции, в то время не видевшей для себя подходящих компенсаций, традиционно заинтересованной Ближним Востоком и бывшей крупным кредитором турецкого правительства; оставалось возможность протеста со стороны Тройственного союза. Государь не пожелал нанести удар, который рикошетом мог привести к большому европейскому столкновению. Он кроме того не желал «разбрасываться», Он видел в будущем почти неизбежное столкновение в Азии, и если Константинополь еще не падал, как зрелый плод, если эта операция требовала усилий — Он предпочитал от нее воздержаться.

Внутри России, между тем, начинали организовываться силы, враждебные государственной власти. Еще в конце 1895 г. возник социалистический «Союз Борьбы за освобождение Рабочего Класса», обращавший главное внимание на пропаганду среди рабочих. Это были непримиримые противники существующего строя, стремившиеся использовать всякое частичное недовольство в своих целях, — сторонники не реформ, а революции. В их числе были В. Ульянов (Ленин), недавно вернувшийся из заграницы, куда он ездил для установления связи с эмигрантами, Цедербаум (Мартов), Нахамкес (Стеклов), Крупская, Елизаров (муж сестры Ульянова) и другие, впоследствии хорошо известные лица.

В 1896 г., Ульянов-Ленин, арестованный в конце декабря предшествующего года за составление прокламаций (в том числе издевательской листовки по поводу рождения В. К. Ольги Николаевны) сидел в предварительном заключении. «Брудер чувствовал себя отлично», писал про него Елизаров. Свой «невольный досуг» Ленин использовал для составления книги «Разбитие капитализма в России». Но другие его сотрудники продолжали действовать. Именно в этом году они перешли от «кружковщины» — «просветительных» кружков среди рабочих для внушения им своих идей — к действиям в более широком масштабе.

Поводом для этого выступления послужили забастовки на петербургских текстильных фабриках. Со стороны заводской администрацией были допущены бестактности, возимевшие серьезные последствия. Все фабрики были закрыты — что было естественно — на три дня коронационных торжеств (14 — 16 мая); но платить фабриканты хотели только за один день. В течение недели шли переговоры; работы продолжались. 23 мая рабочие на Российской бумагопрядильной мануфактуре явились в контору и потребовали уплаты за коронационные дни; но хотя это требование было выполнено, они предъявили и другие условия, в том числе — сокращение рабочего времени — и, не получив ответа, забастовали. Движение тотчас же перекинулось на другие мануфактуры, и в течение какой-нибудь недели стали все текстильные предприятия в С.-Петербурге, под общим лозунгом сокращения рабочего дня на 2,5 часа. (В 90-е годы рабочее время было везде — не только в России — значительно дольше, чем теперь. В С.-Петербурге оно достигало 13 часов — с 6 ч. до 8 ч. с часовым перерывом; рабочие требовали 10,5 часов — с 7 ч. до 7 ч., с полуторачасовым перерывом).

Число бастующих, по официальным сведениям, достигло около 15.000 человек (сами они утверждали, что их вдвое больше). Почти с самого начала деятельное участие в забастовке принял «Союз Борьбы за Освобождение рабочего класса», издавший за месяц 25 различных листовок, которые распространялись и на других заводах, — даже в Москве. В своих воззваниях Союз сулил денежную помощь от иностранных рабочих. Тактика революционных кругов была довольно проста: пользуясь недовольством рабочих по конкретным поводам, толкать их на предъявление возможно более высоких требований, так как и неудачная забастовка, увеличивая нужду рабочих, способствовала росту недовольства в их среде.

С.-Петербургские забастовки встревожили правительство сводим быстрым развитием и своей организованностью, показывавшей планомерное руководство. Градоначальник Клейгельс не только издал воззвание к рабочим, но ездил на фабрики и вел беседы с бастующими. Министр финансов Витте, в ведении которого была промышленность, приехал в С.-Петербург из Нижнего, с выставки; он упрекал полицейские власти в непринятии своевременных мер. Но забастовка сама уже шла на убыль, и продержалась дольше только на тех мануфактурах, где условия труда были лучше, и где рабочие обладали более крупными сбережениями. «Помощь от германских рабочих» так и не пришла. Все движение длилось немного меньше месяца, но правительство сочло необходимым опубликовать о нем подробное сообщение.

Петербургские забастовки показали несомненную опасность. Они проистекали из двух причин: действительно тяжелых условий фабричного труда и революционной воли организованной социалистической группы. Власть приступила прежде всего к борьбе с этой группой; летом и осенью произведено было много арестов, — свыше тысячи — «у нас большая эпидемия» сообщали петербургские члены Союза своим заграничным товарищам. Но этим дело не ограничилось. Была создана особая комиссия по изучению более глубоких причин успеха забастовочного движения, а министр финансов, собрав представителей текстильной промышленности, обратился к ним — 6 июля — с гневной речью: «Вы вряд ли можете себе представить, говорил С. Ю. Витте, правительство болee благосклонное к промышленности, чем настоящее… Но вы ошибаетесь, г.г., если воображаете, что это делается для вас, для того, чтобы облегчить вам наибольшую прибыль; правительство главным образом имеет в виду рабочих; этого вы, г.г., кажется не поняли, иначе последняя стачка бы не случилась. Доказательство этому, что стачка пощадила те заводы, которых владельцы сумели установить отношения между рабочими и хозяевами приличнее и гуманнее»… И попытки возражать Витте резко оборвал: «То, что вы собираетесь сказать, не ново; я собрал вас не чтобы выслушать и научиться, а чтобы сказать вам свое мнение».

Враг Витте, правый публицист Цион, издававший в Париже брошюру за брошюрой против министра финансов, по этому поводу не преминул написать: «Во французской республике осудили Жореса и редакторов газет за призывы к стачке. А в самодержавной Poccии министр своими речами может безнаказанно поощрять рабочих к новой стачке!». Между тем трудно было обвинять Витте в пренебрежении интересами промышленности; он, однако, считал, что власть должна быть не стороной, а арбитром в этом споре, хотя и держался мнения, что во время забастовки, да еще с политической «подоплекой», никакие уступки недопустимы с государственной точки зрения.

Умеренно-либеральный «Вестник Европы» писал: «Агитаторы выступили на сцену лишь тогда, когда стачки были уже совершившимся фактом… Ключ к забастовкам следует искать в положении рабочих» и высказывался за сокращение рабочего времени, указывая, что оно на петербургских бумагопрядильных «достигает 13 часов, т. е. превышает обычный для большинства русских фабрик 12-ти часовой рабочий день, продолжительность которого почти всеми признается чрезмерной».

«Северный Вестник» приводил таблицу прибылей бумажных фабрикантов — будто бы от 16 до 45 проц. в год — не указывая, однако, источника, из которого почерпнуты эти сведения.

Революционные круги воспользовались также и Ходынской катастрофой, как поводом для своей агитации. Казалось бы, полицейская неисправность не связана по существу с самодержавным строем; но тем не менее, когда осенью возобновились занятия в университете, со стороны левых кругов была пущена в ход идея демонстрации на Ваганьковском кладбище в полугодовой день катастрофы, 18 ноября.

В правительственном сообщении 5 декабря было указано, что в студенческой среде в Москве существует некий «союзный совет», объединяющий 45 «землячеств»; этот «совет», между прочим, выражал еще во время тулонских празднеств французским студентам «свое негодование по поводу раболепства свободной нации перед представителями самодержавного режима». Этот «совета» был арестован в начале 1895 г., но возобновил свою деятельность в новом составе, пытаясь осенью этого года начать волнения — по какому угодно поводу. 21 октября союзный совет принял постановление, гласящее, что «главной целью союза землячеств должна быть подготовка борцов для политической деятельности», что «организованный активный протест в эпоху усиливающейся реакции будет иметь громадное и широкое воспитательное значение», и что необходима борьба «против современного университетского режима, как частичного проявления государственной политики»… «Борясь против насилия и произвола университетского начальства, студенчество будет закаляться и воспитываться для политической борьбы с общегосударственным режимом».

Выпущено было воззвание, призывающее к устройству панихиды по погибшим на Ходынке, чтобы выразить «протест против существующего порядка, допускающего возможность подобных печальных фактов». Человек 500 студентов двинулось 18 ноября на Ваганьково кладбище; их туда не пропустили, и они прошли по улицам города. За отказ разойтись, участников демонстрации переписали, и 36, замеченных в подстрекательстве, арестовали. В университете после этого три дня происходили сходки; каждый раз их участники арестовывались. В общем, было задержано 711 человек. Из них было выделено 49 «зачинщиков»; а остальные были исключены на год из университета (201 — с правом поступления с будущего учебного года в другой университет, и 461 — в тот же). Под стражей студенты оставались 3—4 дня.

Движение не ограничилось Московским университетом: «Во многих университетах и высших учебных заведениях — говорилось в правительственном сообщении — собирались в течение этих дней более или менее шумные сходки, но под влиянием увещаний учебного начальства сходки эти расходились, не вызывая необходимости обращения к мерам полиции».

Отношение печати кэтим волнениям, не вызванным никакими реальными причинами (нельзя считать «непреодолимой потребностью» устройство демонстранции на Ваганьковском кладбище!), было весьма характерно. «Московские Ведомости» указали, что осведомленность правительства об агитации в студенчестве была «на высоте»,но никаких энергичных мер оно принять не сумело. «Новое Время», устами А. С. Суворина, замечало: «Во всех этих волнениях, давно приготовлявшихся, есть вещи. ясно говорящие о невнимании взрослых к явлениям жизни или непонимании ими некоторых вещей…. Правительство отнеслось гуманно — как к жучащейся молодежи, а не как бунтующим заговорщикам». «С. Петербургские Ведомости», орган кн. Э. Э. Ухтомского, писали «Одни репрессивные «хирургические» меры не могут устранить это печальное явление» и высказывали предположение, что главная причина волнений — в скуке, так как «в этом громадном губернском городе жизнь общественная, литературная и даже научная отличается вялостью и бесцветностью». Более левые органы по большей части молчали.

В пассивном сочувствии значительного большинства русского образованного общества была главная сила студенческих волнений. Студенты могли выступать нелепо, по ничтожным поводам — это не имело, в глазах общества, никакого значения. По своему, интеллигенция была последовательна: студенческие беспорядки 1896 г. — и в этом их огромное различие с забастовками того же года — были чисто политическим выступлением, направленным против всего существующего строя, они не вызывались никакими особыми нуждами и тяготами. Это было одно из периодических проявлений общего политического недовольства русской интеллигенции.

Глава 4.

Внутренние преобразования: винная монополия. — Перепись 1897 г. — Денежная реформа. — Спор о значении урожаев и хлебных цен. — Закон 2 июня 1897 г. о рабочем дне. — Поездка Государя в Варшаву. Австро-русское соглашение 1897 г. — Визиты германского императора и французского президента. — Морское строительство. — Государь об англо-германских переговорах. Нота 12/24 августа 1898 г. о сокращении вооружений. — Отношение держав. — Нота 30 декабря и программа конференции. — Гаагская конференция 1899 г.; ее итоги и историческое значение.

Император Николай II не задавался предвзятой целью переменить сверху до низу строение русского государства, Он не стремился — применяя выражение «Московского Сборника» — быть «архитектором» во что бы то ни стало, и считал, что менять стоит на бесспорно лучшее. Но этот разумный консерватизм никогда не удерживал Его от тех преобразований, которые представлялись Ему целесообразными или необходимыми по общему ходу государственнойжизни.

Он продолжал реформы, начатые при Его отце, а также приступил к завершению некоторых учреждений, созданных еще при Императоре Александре II. Винная монополия с каждым годом распространялась на большее число губерний; Судебные Уставы 1864г. были введены в Сибири и в Архангельской губ. в 1896 г., а за ближайшие годы и в остальных частях империи.

Винная монополия, как впрочем все мероприятия русской власти, подвергалась жестокой критике со стороны весьма широких кругов русского общества. Говорили, что правительство «спаивает народ». Между тем, монополия не имела непосредственного отношения ни к развитию, ни к уменьшению пьянства. И старая «откупная» система, и взимание акциза со спиртных напитков — система, существовавшая в России до введения монополии — создавали особый класс людей, заинтересованных в увеличении сбыта крепких напитков. Государственная монополия продажи водки не пыталась ограничить ее потребления, но и не занималась искусственным увеличением спроса путем рекламы, торговли в кредит, и т. л. В То же время — и в этом была главная цель реформы — монополия давала государству более значительный доход, чем прежняя система обложения, — не за счет увеличения пьянства, а путем присвоения себе той доли, которая раньше составляла барыш «посредников». Этот косвенный налог — существующий во всех странах в том или ином виде — шел полностью в государственную казну. Конечно, это было некоторым стеснением сферы частной предприимчивости — но это стеснение было оправдано не только интересами казны, но также и устранением наиболее безобразных форм «распивочной» продажи водки, и основанной на них эксплуатации потребителей. В то же время, государству при этой системе было гораздо легче, буде оно этого пожелало бы, провести ограничение или даже запрещение спиртных напитков, чем при системе частной торговли.

28 января 1897 г., была произведена первая всероссийская перепись населения. Раньше, — еще в период крепостного права, — бывали только весьма несовершенные «ревизии» (последняя в 1858 г.). Оказалось, впрочем, что приближенный статистический учет населения правительственными органами лишь немного отставал от действительности: «официально» считали около 120 миллионов населения, оказалось 126,4 милл. (не считая двух с половиной миллионов жителей Великого Княжества Финляндского). Перепись дала огромный материал о вероисповедном и племенном составе населения, о его занятиях, о распространении грамотности и т. д. Разработка этих материалов растянулась затем на долгие годы.

За введением казенной монополии, министр финансов С. Ю Витте приступил к проведению в жизнь задолго подготовлявшегося плана денежной реформы. Россия уже давно не имела устойчивой валюты. Размен бумажных денег на золото и серебро был приостановлен еще со времен Крымской кампании; курс кредитного рубля (на золото) снова сильно упал во время войны 1877—78 г.г.; он подвергался за 80-е годы значительным колебаниям, спускаясь до 50 коп. и в редкие моменты поднимаясь до 80 коп. за рубль. Россия отвыкла от металлического обращения; счет велся обычно на кредитные рубли, к которым приспособилась» и разменная монета (медь и неполноценное серебро). Не только золота, но и полноценного серебра почти не было в обращении. Только таможенные пошлины исчислялись в золотых рублях.

В конце XIX века, при широком развитии международного обмена товарами и капиталами, неустойчивая валюта, не имевшая точного соотношения с валютами других стран, представляла значительные неудобства. За иностранные товары и капиталы приходилось дороже платить, так как прибавлялась к нормальной цене еще премия на риск. В то же время, колебания курса создавали осложнения и для русского вывоза: от цены кредитного рубля на иностранных биржах могли зависить прибыльность или убыточность сделок по продаже русского хлеба и других товаров. На этом некоторые, более умелые, выигрывали; но в общем неустойчивость валюты служила тормозом для развития торговли и промышленности.

Еще при предшественнике С. Ю. Витте, А. Н. Вышнеградском, началось накопление золотого запаса, предназначенного для стабилизации рубля. Витте усиленно продолжал это накопление, используя для этого золото заграничных займов.

Чтобы прекратить игру на курсе рубля, министерство финансов прибегло, в начале 1895 г., к следующему приему: оно закупило на Берлинской бирже предлагавшиеся там на срок кредитные рубли (по курсу в 219 м. за 100 р.), запретило вывоз кредитных рублей из России, указав местным банкам, что вывоз кредиток в данный момент будет сочтен участием в спекуляции против рубля. Берлинские биржевики, запродавшие большое количество рублей, оказались не в состоянии их добыть «в натуре» и, чтобы избежать несостоятельности, они вынуждены были обратиться к тому же министерству финансов за разрешением прибрести по крайне невыгодной для них цене (234 м. за 100 р.) нужное им количество рублей. Считают, что валютная спекуляция потеряла на этом свыше 20 милл. рублей, составивших прибыль русской казны и увеличивших свободную наличность казначейства. Попытки уронить курс рубля были радикально пресечены этой операцией: после этого министерство финансов удержало уже без особых усилий курс рубля на двух третях его золотого паритета.

Но когда 15 марта 1895 г.в «Новом Времени» появилось сообщение о предстоящей денежной реформе, с самых разных сторон начались протесты. Против стабилизации рубля на уровне двух третей возражали с самых противоположных точек зрения. Одни заявляли, что это злостное банкротство, что рубль можно менять на золото только 100 за 100 — хотя за последние сорок лет вся экономическая жизнь приспособилась к новому более низкому курсу. Другие указывали на желательность введения одновременно золотой и серебряной валюты (биметаллизм); третьи утверждали, что реформавсе равно обречена на провал и только грозит величайшими потрясениями; а некоторые вообще отрицали ее полезность.

Проект Министерства финансов обсуждался в пяти заседаниях И. Больно-Экономического общества (в марте и апрель 1896 г.); о нем было написано немало статей в газетах и журналах, причем критика явно преобладала над одобрением. Нашлись поклонники кредитного рубля, как С. Ф. Шарапов, доказывавших, что русское хозяйство с ним освоилось; что он служит дополнительной охраной русского производства, удорожая иностранные товары; и что он содействеут русскому экспорту хлеба, внося в него элемент азарта: «В мой торговый расчет — говорили С. Ф. Шарапову хлебные торговцы Калитниковской биржи — входит элемент такой: авось мол выиграю! И благодаря этому я торгую. Это очень дурно может быть, но это факт».

Другие, признавая золотую валюту за благо, утверждали, что она в России не может удержаться. Страна слишком бедна, все золото из нее уйдет заграницу, говорили одни. Русское население припрячет все золото в кубышки, оно исчезнет из оборота и Государственный банк должен будет вскоре прекратить размен, заявляли другие.

Те же доводы, которые в Вольно-Экономическом О-ве выдвигались со стороны русской интеллигенции, были повторены против реформы и в Гос. Совете. Члены Гос. Совета Б. Мансуров и Д. фон Дервиз в обстоятельных записках доказывали недопустимость девальвации по соображениям государственного престижа.

На это С. Ю. Витте и другие представители его ведомства отвечали обстоятельно по всем пунктам. (В Вольно-Экономическом О-ве реформу защищали г.г. Гурьев и Касперов). Против «морального» довода о недопустимости девальвации было легко указать, что рубль упал уже давно — сорок лет тому назад; что его повешение до золотого паритета вызвало бы величайшие затруднения во всех отраслях хозяйства: бремя всех долгов увеличилось бы в полтора раза. цены бы непомерно возросли, и т. д. Кроме того — формально законной валютой был серебряный рубль, а цена на серебро за последние годы катастрофически упала: серебряный рубль был бы не в полтора раза, а вдвое дешевле старого золотого рубля.

Что касается опасений утечки золота заграницу, то они неосновательны, так как расчетный баланс Россиив общем благоприятен; а думать, что русские граждане могут припрятать в «кубышки» сотни миллионов золотых рублей — значит безмерно переоценивать зажиточность того самого населения, о бедственном положении которого так много говорилось, чтобы доказать неосуществимость той же реформы.

В основных чертах реформа сводилась к следующему: новый золотой рубль, признававшийся основной денежной единицей, приравнивался к полутора старым золотым рублям. Иными словами, он. считался равным кредитному рублю, .курс которого уже свыше года удерживался как раз на уровне 7 р. 50 коп. за «полу-империал»[18]. В Гос. банке имелся запас золота около 1.200 милл. рублей {по повой. оценке), а кредитных, билетов в обращении было немногим более 1.100 милл. Таким образом восстановление свободного размена не представляло никаких затруднений. (Размер девальвации рубля — в полтора раза — был, кстати сказать, довольно скромный: при известной реформе гр. Канкрина в 1842 г., справедливо считающейся образцовой, давали 3 р. 50 коп. ассигнациями за металлический рубль, а в наши дни при стабилизации франка, проведенной Пуанкарэ в 1928 г., новый франк составлял всего одну пятую прежнего).

Если в чем можно было упрекнуть министерство финансов, то скорее в избытке осторожности, в чрезмерных затратах на накопление огромного золотого запаса, а также на закупку серебра для чеканки рублей и полтинников. Но полноценная серебряная монета считалась психологически необходимой для внедрения в население привычки к металлическим деньгам.

В апреле 1896 г. вопрос о денежной реформе обсуждался в общем собрании Гос. Совета; Витте в заключение своей защитительной речи сказал, что лично был бы рад, если бы проект провалился: тогда пришлось бы выпустить еще 300—400 милл. кредитных рублей: «Отрезвляться придется лет через десять, когда наступит полное падете рубля; но нарекания будут обращаться тогда не к нынешним финансовым деятелям, на долю коих достанутся лишь похвалы за оживление народной торговли и промышленности». Гос. Совет отложил вопрос до осени.

Борьба против денежной реформы, однако, не прекращалась, и принимала самые неожиданные формы: так, французский премьер Мелин, во время пребывания Государя в Париже, пробовал внушить Ему мысль о вредности золотой валюты для России. Французский посол гр. Монтебелло вручил Государю две обстоятельные записки по этому вопросу.

Стоит отметить, что московский либеральный орган «Русские Ведомости» высказался определенно в пользу реформы, за что подвергся резким нападкам чуть не всей остальной печати, обвинявшей «Р. В.» в невежестве, «неуважении к финансовой науке» и т. д.

Старый враг Витте, его непримиримый критик справа, И. Цион, выпустил в Париже брошюры «Куда временщик Витте ведет Poccию» и «Витте и его проект злостного банкротства», называя министра финансов «достойным учеником Карла Маркса». Агитация против реформы во второй половине 1896 г. еще усилилась, а Государственный Совет затягивал ее рассмотрение.

Но Государь не изменил своего положительного отношения к реформе. французские записки он передал Витте, сказав: «Вот я вам отдаю записки, которые мне были поданы; я их не читал — можете оставить их у себя!». И 2 января 1897 г. было созвано особое заседание финансового Комитета под председательством самого Государя. На нем было постановлено приступить к осуществлению реформы; и указом 3 января было предписано начать чеканку новой золотой монеты, причем на империалах прежних веса и пробы означалось бы «15 рублей» вместо 10 р.

Характерно, что этот указ, означавший «переход через Рубикон» — признает девальвацию по курсу двух третей, — был напечатан в газетах мелким шрифтом и не привлек к себе особого внимания публики. Денежная реформа вошла в жизнь незаметно; она не вызвала, вопреки мрачным предсказаниям ее критиков, никаких экономических потрясений. Курс был устойчивым уже года два; спекуляция на рубле прекратилась; золото по курсу 1 р. 50 за 1 р. продавалось свободно, и обмены кредитных билетов на золото по тому же курсу не явился поэтому заметным новшеством. Золото за границу не ушло; сколько нибудь значительной доли его в кубышки не припрятали, и Россия упрочила свое международное финансовое положение, безболезненно перейдя к золотой валюте, принятой к тому времени в большинстве великих держав (Япония последовала примеру Poccии в марте 1897 г.). Момент для реформы был выбран крайне удачно, после четырех урожайных годов (1893—96). Весьма возможно, что в случае новой отсрочки реформа бы вообще не осуществилась, так как 1897 и 1898 годы были неурожайными, а затем начали разрастаться внутренние и внешние осложнения.

Виднейшие иностранные экономисты — немцы Адольф Вагнер и Лексис, англичанин Гошен, — единодушно признавали своевременность и успешность русской валютной реформы. С. Ю. Витте в своих мемуарах со своей стороны пишет: «В сущности, я имел за себя только одну силу, но силу, которая сильнее всех остальных — это доверие Императора, а потому я вновь повторяю, что Россия металлическим золотым обращением обязана исключительно Императору Николаю II».

Действительно, при той косности, которую в этом вопросе проявило русское общественное мнение, при заинтересованных иностранных влияниях, враждебных стабилизации, трудно себе представить, чтобы денежная реформа могла быть проведена иначе, как по предписанию Императора, который заставил смолкнуть споры, определенно высказав Свою волю на заседании финансового Комитета 2 января 1897 г.

К концу 1897 года было решено чеканить новые золотые монеты в 10 р. и 5 р. Они были на треть меньше старых империалов и полу-империалов и столичные острословы сначала их называли «матильдоры» (по супруге С. Ю. Витте) и «виттекиндеры». Но золотая монета быстро приобрела «права гражданства», к ней стали привыкать, и в течете пятнадцати лет — впервые во времена введения бумажных денег (кроме короткой эпохи между девальвацией 1842 г. и Крымской войной) Россия обладала нормальным золотым обращением.

Толки о денежной реформе значительно усилили общий интерес к экономическим вопросам, и судьбы русского хозяйства обсуждались весьма оживленно и свободно на столбцах повременной печати и в различных обществах. Цензура, довольно строгая в вопросах «чистой политики», мало вмешивалась в обсуждение экономических проблем, и «марксистские» точки зрения, так же как и народническая, высказывались довольно свободно. Ленин (из ссылки) присылал свои статьи по земельному вопросу в «легальные» журналы.

Одна книга, вышедшая в начале 1897 г., вызвала ожесточенную полемику. По инициативе того же Министра Финансов, несколько специалистов по экономическим вопросам, с профессорами А. И. Чупровым и А. С. Постниковым во главе, выпустили обстоятельное исследование под названием «Влияние урожаев и хлебных цен на некоторые стороны русского народного хозяйства. В этой книге они приходили к неожиданным выводам: вопреки мнению сельскохозяйственных кругов, считавших падеж цен на русский хлеб (особенно резкое в 1894 г.) катастрофой для деревни, авторы исследования утверждали, что низкие цены на хлеб весьма полезны для огромного большинства населения России.

Они указывали, что большинство крестьян либо удовлетворяется своим хлебом, либо даже вынуждено прикупать. Высокие цены поэтому не приносят крестьянам барыша, а то и прямо убыточны. То же можно сказать и про город: естественно, что городской и фабричной части населения выгодно покупать хлеб как можно дешевле. Только 9 проц. крестьян, по исчислению авторов «Влияния урожаев и хлебных цен», имеют избытки Для продажи; только для них, а также для крупных землевладельцев, выгодны высокие цены; но интересы огромного большинства страны требуют низких цен.

Эти выводы были сочувственно встречены министром финансов, и положены им в основу всеподданнейших докладов о государственной росписи на 1895-й и 1896-й г.г. Но в печати эта книга вызвала многочисленные протесты. Оспаривались как выводы, так и данные, по которым она была составлена. В марте 1897 г. в Вольно-Экономическом О-ве состоялись по этому поводу прения, показавшие, насколько различны воззрения на русское хозяйство царят среди интеллигенции.

Т. н. «марксисты» — П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский — выступили с резкой критикой книги. Они указали, что положительные черты, сопутствующие низким ценам, объясняются — их совпадением с урожайными годами. Xopoшие урожаи, конечно, выгодны деревне, но не благодаря низким ценам, а несмотря на них. Низкие цены на хлеб препятствуют развитию сельского хозяйства, а от них зависят в России и другие отрасли — ремесла, и даже промышленность.

Авторы книги на это возражали с той же точки зрения, с которой обычно защищали общину: «Та форма экономических отношений, при которых человек потребляет то, что производит сам, владея землей и орудиями производства, предпочтительнее той, когда самостоятельный хозяин превращается в батрака и фабричного рабочего», говорит проф. А. И. Чупров. «Натуральное хозяйство оказало России великие услуги; оно служит причиной того, почему землевладельческий кризис, охвативший всю Европу, нами переносится сравнительно легче. У нас есть огромное количество хозяйств, стоящих вне влияния низких хлебных цен. И кто знает, не должны ли мы в современных тяжких условиях в некоторой степени благословлять судьбу за сохранение у нас натурального хозяйства».

Противники возразили ему весьма резко. «Я считаю, что гимн, пропетый г. Чупровым нашему натуральному хозяйству, почти не заслуживает опровержения», говорил П. Б. Струве. «Эти оптимистические фразы опровергаются всем нашим экономическим убожеством, так резко обнаружившимся в голодный год, всей нашей культурной и политической отсталостью. Связь этих сторон нашей жизни с натуральным хозяйством представляется мне неопровержимой».

В этой полемике оказались заодно, в причудливом сочетании землевладельческие круги и т. н. «марксисты», против «народников», очутившихся в одном лагере с министерством финансов С. Ю. Витте. Не обошлось в пылу спора между этими группами русской интеллигенции без характерных взаимных обвинений: вы защищаете интересы помещиков, вы требуете высоких цен на хлеб, когда «прогрессивные партии на западе» стоят за низкие цены, говорили «народники». Вы опираетесь на авторитет министра финансов и подбираете нужные ему цифры, — не оставались в долгу «марксисты». Единого мнения по основным вопросам русского хозяйства в среде интеллигенции не было, но эта полемика, освещавшая спорные пункты с самых разнообразных сторон, иногда давала правительству полезный материал для законодательной работы [19].

Не менее сложным по существу, хотя и менее спорным в интеллигентской сред, был вопрос о положении рабочих. России нужна была промышленность, прежде всего для того, чтобы отстоять свою экономическую самостоятельность, с которой неразрывно связана в современных условиях внешняя мощь страны. Но сохранение натурального хозяйства в деревне, действительно освобождавшее от влияния мирового сельскохозяйственного кризиса (и зато усугублявшее разрушительное значение неурожаев) тормозило развитие внутреннего рынка и замедляло приток рабочих в города. Государство принимало различные меры, чтобы помочь развитию промышленности — оно строило железные дороги, оно ввело покровительственные пошлины, но русских капиталов было мало, и промышленность только в последнее время — в конце 1880-х и в 1890-х годах — стала развиваться более быстрым темпом.

Интеллигентская среда относилась к промышленности с большим подозрением (которое проявилось между прочим и на съезде в Нижнем Новгороде). «Народники» доказывали, что развитие капитализма в стране только ухудшает положение народа: наряду с казной появляется новый «эксплуататор», выжимающий соки из народа. Марксисты считали разбитие промышленности явлением «прогрессивным», но стремились его использовать главным образом для создания из рабочих «революционного авангарда», и только умеренная часть их, как П. Б. Струве, считали, что русскому капитализму надо еще дать вырасти и окрепнуть, раньше чем вступать с ним в решительную борьбу.

Русские рабочие, несомненно, зарабатывали много меньше чем «пролетарии западной Европы, и жили в более бедной обстановке. С другой стороны, они по большей чисти сохраняли связь с деревней. и потому безработица им была менее страшна; а меньшему заработку соответствовали также меньшая производительность (и меньшая интенсивность) труда.

Средняя прибыль русского промышленника (в процентах к обороту) была выше, чем в Западной Европе; но с общегосударственной точки зрения эта прибыль была весьма ценной, так как была едва ли не единственным источником (наряду с притоком иностранных капиталов) для дальнейшего развития промышленности. Прибыль фабриканта в общем шла не на какое-либо «кутежи с шампанским, а на расширение производства, столь необходимое для России.

Интеллигенция, весьма мало считавшаяся с интересами производства, поддерживала, разумеется, самые крайние требования в смысле улучшения положения рабочих; в этом «народники» вполне сходились с «марксистами». Но государственной власти, сознававшей, что это улучшение означает удорожание производства, приходилось действовать крайне осмотрительно и выбирать среднюю линию между интересами рабочих и предпринимателей, памятуя прежде всего об интересах всей страны и ее будущего. После больших забастовок 1896 года был предпринят ряд анкет о положении рабочих. Особое совещание пяти министров, по изучению собранных новых данных, пришло к выводу, что рабочие не находятся в худшем материальном положении, чем крестьяне, и что нет поэтому основания для принятия чрезвычайных мер, которые бы вызвали новые государственные расходы. Был, однако, издан закон 2 июня об ограничении рабочего времени. Этот закон не удовлетворил, конечно, левые круги. Был установлен максимальный предел рабочего дня для взрослых мужчин в 11,5 часов, с тем, чтобы в субботу и в предпраздничные дни работали не более 10 часов; тот же 10-часовой предел вводился для работ, хотя бы отчасти производившихся в ночное время. В других странах, с которыми России приходилось конкурировать, законодательные нормы были не более благоприятными для рабочих: во Франции — предел был установлен в 12 часов; в Англии, Германии, Соед. Штатах. Бельгии вообще не существовало законодательных ограничений труда взрослых мужчин; в Италии 12- часовой рабочий день был введен только для женского труда. Норманиже русской была в то время только в Австрии (11 часов) и в Швейцарии (10,5 часов). Фактически, рабочий день во многих странах — напр. в Англии — был несколько меньше, но это было результатом борьбы и соглашений между рабочими и фабрикантами, а не законодательной мерой.

В России правительство считало забастовки, т. н. «действия скопом», чрезвычайно нежелательными, опасаясь беспорядков и их использования со стороны революционных элементов. Поэтому оно не желало допускать открытой экономической борьбы фабрикантов и рабочих, и вмешивалось в нее само путем законов и при помощи фабричной инспекции, наблюдавшей за их выполнением. Закон 2 июня 1897 г. предусматривал также значительное расширение кадров фабричной инспекции. Он был косвенным ответом на забастовки 1896 г., показывавшим что правительство, борясь с нежелательными формами выступлений рабочих, в то же время заботилось о защите их интересов.

В конце лета 1897 г. Государь посетил Варшаву. Этому предшествовало несколько мер, свидетельствовавших об Его желании смягчить ту вражду, которая господствовала в русско-польских отношениях после восстаний 1830 — 31 г.г. и 1863 года. Был отменен в Западном Kpaе особый налог с землевладельцев польского происхождения, введенный после восстания 1863 г. Был разрешен сбор на постановку памятника Мицкевичу в Варшаве— (до того времени это имя считалось «крамольным» — великого польского поэта заслонял враг России, организатор польских легионов в Крымскую войну). Варшавским генерал-губернатором, на место занемогшего графа Шувалова, был назначен мягкий и обходительный кн. Имеретинский. Отменено было обязательное посещение богослужений для учащихся инославных исповеданий (мера эта относилась, впрочем, не только к Царству Польскому).

В польском обществе возникли «примиренческие» течения, получившие от своих противников презрительную кличку «угодовцев». Известную роль тут сыграл и франко-русский союз — поляки с давних пор привыкли «ориентироваться» на Францию. Польский публицист Багницкий выпустил брошюру, излагавшую условия, на которых польское общество могло бы примириться с Российской империей. Он писал, что поляки готовы удовлетвориться меньшими правами, нежели те, которыми обладает Финляндия: они не требуют ни отдельного войска, ни таможенной границы; они готовы отказаться от притязаний на Западный край, и ограничиться административной автономией, введением выборного городского и земского самоуправления и прекращением обрусительной политики в польских губерниях. Правда, эта программа имела еще одну сторону: надежду на то, что Россия воссоединит с Царством Польским австрийские и германские польские области, — (что вызвало со стороны «народнического» органа «Русское Богатство» критическое замечание: «Примиряясь этой ценой с поляками, мы приобретаем в Германии заклятого и непримиримого врага»).

Императорская чета прибыла в Варшаву 19 августа. Местное население встретило Государя так, как ни один русский монарх не был встречаем в Польше. Это было не только официальное торжество, с флагами, иллюминацией и шпалерами войск: во встрече приняло участие громадное большинство населения, во главе с местной аристократией. «Мы прошли через тяжелую школу, писала влиятельная польская газета, и пришли к выводу, что можно быть хорошим поляком, оставаясь лояльным гражданином русского государства… В нашем энтузиазме нет никаких иллюзий, никаких излишних надежд, ни мечтаний». «Русское Богатство», выражая настроения левых кругов русской интеллигенции, отмечало «неожиданные для многих варшавские празднества».

Государь пробыл в Варшаве четыре дня; Он ласково принимал представителей польского общества, благодарил население за выражение чувства и в рескрипте на имя кн. Имеретинского надписал: «Мои заботы о благе польского населения — наравне со всеми верноподданными державы русской в неразрывном государственном единении». Эти слова показывали, что Государь, смягчая регрессии, меняя тон в отношениях с поляками, не хотел никаких переремен по существу. Как Император Александр III, как К. П. Победоносцев, Государь стоял за сосредоточение власти в центре, против обособления отдельных частей империи. В то же время, как раз известное обособление, некоторый отказ от централизации были в ту пору для наделения Польши самыми минимальными ycлoвиями примирения с русской государственностью. Возможно, конечно, что уступки в этом отношении только оказались бы наклонной плоскостью, ведущей к полному отделению Польши? Во всяком случае, варшавские дни 1897 г. были шагом на пути, по которому история в дальнейшем не пошла…

В первую половину своего царствования Император Николай II, подобно своему отцу, был «собственным министром иностранных дел», в гораздо большей мере, чем это думали современники. После смерти кн. Лобанова-Ростовского, при его заместителе Шишкине, как и при его дальнейших преемниках, Государь руководил внешней политикой России, направляя ее по путям, до конца известным только Ему. Личные сношения с правителями других стран и непосредственные приемы послов, позволяли Ему иметь собственное осведомление, нередко иное и зачастую более достоверное, чем сведения, полученные обычными путями.

Назначение нового министра иностранных дел гр. М. Н. Муравьева (русского посланника в Копенгагене), состоявшееся 1 января 1897 г., не внесло ничего нового во внешнюю политику России. Перед тем как занять свой пост, гр. М. Н. Муравьев побывал в Париже (и на обратном пути в Берлине), чтобы заверить Францию в неизменности русской политики, и Германию — в ее миролюбии.

Три главы государств приезжали в 1897 г. в С.-Петербург «отдать визит» Государю: весной Император Франц-Иосиф; в конце июля — Император Вильгельм II; через недели две после него — президент Феликс Фор. Наибольшее политическое значение из этих трех посещений получило наименее нашумевшее из них: приезд австрийского императора.

Между Австро-Венгрией и Россией в 1897 г. было заключено соглашение, на целое десятилетие определившее ход событий на Ближнем Востоке. Интересы России и Австро-Венгрии на Балканах сталкивались не раз; примирить их было трудно, и австро-русская вражда учитывалась всеми правительствами, как политическая аксиома. В конечном итоге это было, пожалуй, верно; однако, почва для временного соглашения все же нашлась — к великой тревоге государственных деятелей Англии. Убедившись в том, что планы захвата Босфора, выдвигавшиеся русским послом в Константинополе и военными кругами, могут вызвать опасные осложнения, несмотря на некоторые «авансы» со стороны Англии (Ганото прямо говорил гр. М. Н. Муравьеву, что это привело бы к общей европейской войне), Государь решил, на более или менее долгий срок, удовлетвориться сохранением существующего положения, и для этого сговориться с государством, имевшим совершенно иные более отдаленные цели, но одинаково заинтересованном в том, чтобы балканский вопрос не был поставлен на очередь в ближайшее время.

Австро-русское сотрудничество сразу же сыграло значительную роль для безболезненной ликвидации греко-турецкой войны, вспыхнувшей весною 1897 г.: Грецию защитили от последствий ее военного поражения, а Крит был принят в заведывание «концертом великих держав» при номинальном сохранении турецкого суверенитета.

Приезд Императора Вильгельма был обставлен пышным церемониалом — встреча в Кронштадте, иллюминация в Петергофе, военные смотры в Красном Селе, пожалование звания адмирала русского флота. Во многом эта встреча была сходной со свиданием в Бреславле: германский монарх, опираясь на добрые личные отношения с Государем, еще не оставил надежды оказывать на Него политическое влияние; а Государь в ответах на горячие тосты своего гостя, по-прежнему проявлял осторожную сдержанность.

В такой же внешней обстановке был встречен через две недели и французский президент Феликс Фор. Государь выехал ему навстречу в Кронштадт; был иллюминован Петергофский парк; президент присутствовал на смотрах и учениях в Красном Селе. Эта параллельность вызвала даже некоторое неудовольствие во французских кругах, — и в конце визита им было дано удовлетворение: за прощальным завтраком на крейсере «Pothuau», 14/26 августа 1897 г., впервые было заявлено устами Государя и французского президента, что франко-русский союз существует. Каждый, при этом, вложил в свою речь свой особый оттенок понимания целей этого союза, тогда как Государь говорил о «дружественных и союзных целях, полных одинаковой решимостью содействовать, всею своей мощью, поддержанию мира», — в речи Феликса Фора было сказано, что союзные нации «руководствуются общими идеалами цивилизации, права и справедливости».

Население русской столицы приветливо встретило гостей. Петербургские обыватели шумно чествовали моряков французского флота, и кричали «ура» под звуки «Марсельезы», причем известную роль для интеллигенции играла также сладость республиканского .„запрещенного плода». Этот радушный прием однако не имел особого политического значения и либеральный «Вестник Европы» по этому Поводу предостерегал от чрезмерных увлечений: «Со стороны французских публицистов — писал он — вполне извинительно приписывать нашим народным массам такие ожидания и радости, о которых наш народ едва ли имеет точное предоставление. Если у нас образованные люди проникаются французскими восторгами до забвения здравого смысла — почему французам не принимать их за чистую монету?». И либеральный орган, на этот раз в согласии с политикой правительства, указывал, что «союз с Францией для нас может быть полезен, если только он не направлен специально против Германии», и что вообще «франко-русский союз имеет несравненно большее значение для Франти, чем для нас».

Хотя Государю не удалось достигнуть примирения между Францией и Германией, все же период 1895—98 гг., когда пост французского министра иностранных дел занимал Ганото, был временем некоторого смягчения этой старой вражды. В Англии. это вызвало большую тревогу Ее политика «блистательного одиночества» основывалась на предпосылке о неустранимости некоторых антагонизмом на материке Европы. Между тем, Австрия и Россия заключили деловое соглашение; и франко-германская вражда, при содействии той же России, как будто грозила в свою очередь исчезнуть! На самом деле до этого было далеко, но «у страха глаза велики». К тому же события на Дальнем Востоке — занятие Kиao-Чао, а затем Порт-Артура [20] — показывали, как будто, что державы европейского материка, принадлежащие к обеим коалициям — «тройственной» и «двойственной» — имеют какую то общую колониальную политику и действуют в Азии, не спрашивая согласия Англии.

Со стороны кабинета Сольсбери—Чемберлэна был тогда предпринят ряд маневров, имевших целью предотвратить образование «концерта европейских материковых держав». (Об этих маневрах, происходивших за кулисами, широкой публике стало известно только много лет позднее).

Была и другая причина английской тревоги. Указом 24 февраля 1898 г. Государь предписал отпустить из свободной наличности государственного казначейства 90 милл. рублей на постройку военных судов, «независимо от увеличения ассигнований по смете морского министерства за 1898—1904 г.». Россия, имевшая к тому времени в Балтийском море семь броненосцев и три бронированных крейсера не старше десяти лет, приступала к удвоению своего военного флота [21]. Почти в то же время германский рейхстаг принял новую судостроительную программу на 250 милл. марок.

Англия, нотою 31 января (12 февраля) предлагавшая России раздел Китая и Турции на английскую и русскую сферы влияния (и встретившая отказ), в конце марта предложила Германии вступить с ней в формальный союз.

Германское правительство отнеслось, однако, с недоверием к этому предложению. Считая, что Англия и Россия сговориться никогда не могут, оно полагало, что Англии, все равно, не на кого больше рассчитывать, — разве на англофильские элементы во Франции; а если бы Франция склонилась в сторону Англии, это бы компенсировалось сближением России с Германией. Не придавая особого значения английскому предложению, Император Вильгельм II решил уведомить о нем Государя личным письмом и при этом попытался добиться от Государя каких-нибудь обещаний за эту «услугу».

«Раньше чем отвечать — писал Император Вильгельм 30/18 мая — я прямо и откровенно обращаюсь к тебе, мой кузен и уважаемый друг, и уведомляю тебя, потому что чувствую — это вопрос жизни и смерти». Вильгельм II указывал, что Англия хочет заключить договор вообще с Тройственным Союзом: «Япония и Америка, с которыми уже начаты предварительные переговоры, присоединятся к нам. Можешь сам себе представить все возможности, которые зависят от нашего отказа или нашего согласия.

«Так вот, старый верный друг, я тебя спрашиваю: скажи, что ты можешь предложить, и что ты сделаешь, если я откажусь… Твои предложения должны быть точными, откровенными, и без всякой задней мысли… Не беспокойся о своей союзнице, она получит подобающее место в этой комбинации, согласно твоему желанию, что бы ты ни предложил».

Государь, однако, правильно оценил положение: если бы Германия хотела сговориться с Англией, она бы не стала его запрашивать; очевидно, она только желала извлечь какую-нибудь выгоду из своего отказа. Государь ответил приветливо, но с нередко свойственной Ему тонкой иронией. Он указал прежде всего, что Англия еще недавно делала России «весьма соблазнительные предложения». «Это доказывает, что Англии тогда была нужна дружба с нами, чтобы она могла втайне противодействовать росту нашего влияния на Д. Востоке». Слова о присоединении Японии и Америки к англо-германскому союзу вызывают у Государя замечание: «Как тебе известно, мы пришли с Японией к соглашению о Корее, и еще недавно у нас установились превосходные отношения с Сев. Америкой. По правде сказать, я не вижу, почему бы эта страна вдруг обратилась против своих старых друзей, единственно ради прекрасных глаз Англии.

«Мне очень трудно, а то и невозможно ответить на твой вопрос: полезно ли будет для Германии принять предложения Англии? Я не знаю, какая им цена. Ты должен сам принять решение, зная, что лучше, и что необходимо для твоей страны».

Государь оказался прав: Германия, всё равно, не заключила соглашения с Англией, и вскоре Вильгельм II снова писал Государю: «Насколько я могу понять, англичане во что бы то ни стало хотят найти на материке армию, которая бы сражалась за их интересы. Думаю, им будет нелегко найти такую армию, во всяком случае, это будет не моя».

Тою же весной 1898 г. на военное и колониальное поприще выступила еще одна великая держава, с еще ничтожной армией, но уже сильным флотом. Разразилась война между Испанией и Соед. Штатами, которые впервые приобрели в ней владения за пределами североамериканского материка.

В этой-то обстановке Государем было задумано и предпринято Его историческое выступление — с предложением положить предел росту вооружений, ведущему к войне неслыханных размеров.

Происхождение этой ноты до сих пор служить предметом споров. Одни приписывают ее влиянию Куропаткина, который как раз в марте 1898 г. докладывал Государю проект соглашения с Австрией об отсрочке введения скорострельной артиллерии в русской и австрийской армиях; ссылаются на появившуюся в то время шеститомную книгу Блиоха, доказывавшую невозможность успешного ведения войн при современных условиях; говорили о влиянии гр. М. Н. Муравьева и даже — Витте, хотя министр финансов никогда не принадлежал к числу «идеологов». Вернее всего, что эта индикатива принадлежала самому Государю: чтобы высказать ее от имени великой державы, нужно было соединение смелости и простоты, свободных от рядовых дипломатических соображений.

Более четверти века длился в Европе мир; народы начинали к нему привыкать; они принимали исключительно долгое затишье между вулканическими извержениями за окончательное угасание вулкана. Но правительства знали, как непрочен этот мир, и вооружения росли с каждым годом. На русскую и на германскую судостроительную программу Англия отвечала морским бюджетом, превышавшим бюджеты обеих держав, только что резко повысивших свои кредиты на флот. Намечавшееся в ту пору австро-русское соглашение об отсрочке артиллерийского перевооружения было только частностью — однако и оно наталкивалось на большие трудности. Получалось, что долгая отсрочка военных столкновений только вела к небывалому накоплению военных сил и средств, — и грядущая война должна была неизбежно принять невиданные, фантастические размеры. В народах это вызывало ощущение: значит, войны не будет. Но правители — конечно, не один Государь — видели, что причины столкновений не уменьшаются, что способы мирного разрешения спорных вопросов по-прежнему отсутствуют. Попытки создать такую международно-политическую систему, которая исключала бы войну, приводили только к сложным шахматным ходам, минам и контра-минам, к перегруппировкам и мнимым перегруппировкам, ярким образцом которых были английские предложения России, а затем Германии — имевшие целью разрушить будто бы намечавшееся объединение европейских материковых держав. Не мир сулил Европе и франко-русский союз, который был выгоден и России и Франции главным образом в случае новой большой войны.

Провидя опасность великой катастрофы, — как ее провидели многие — Государь, как по своему положению, так и по своим личным свойствам, один оказался в состоянии во весь рост поставить перед миром вопрос о грядущих потрясениях. Нота об опасностях вооруженного мира была не практическим политическим ходом; это был вопрос, обращенный к государствам: вы видите опасность, хотите ли вы приложить усилия, чтобы ее предотвратить? И можете ли вы это сделать?

Если считать, что жизнь народов течет по своим законам, настолько же незыблемым, настолько же независимым от человека, как законы, управляющие движением светил — такой вопрос должен казаться бесплодным и наивным. Но если верить, что не только у людей, но и у государств имеется свобода воли — тогда надо признать, что Императору Николаю II, который первый поставил вопрос о практических мерах для предотвращения войн и облегчения бремени вооружений, принадлежит исторический почин в великом деле, и что один этот почин дает Ему право на бессмертие.

Мысль о таком выступлении зародилась у Государя, видимо, в марте 1898 г.; министр иностранных дел гр. М. Н. Муравьев составил для Него об этом записку, которую затем критиковал Великий Князь Алексей Александрович. Государь, однако, не отказался от этой мысли и в августе она приняла окончательную форму.

31 июля (12 августа) был подписан мир между Испанией и Соед. Штатами. 12/24 августа гр. М. Н. Муравьев пригласил к себе послов иностранных держав (французского посла гр. Монтебелло — на два часа раньше других, чтобы подчеркнуть особое отношение к союзнице). Текст обращения к державам был уже утвержден Государем. «Каков бы ни был исход предполагаемой меры — писал гр. Муравьев в своем всеподданнейшем докладе — уже одно то, что Россия, во всеоружии своей необоримой мощи, выступила первая на защиту вселенского мира, послужит залогом успокоения народов, осязаемо укажет на высокое бескорыстие, величие и человеколюбие Вашего Императорского Величества, и на рубеже истекающего железного века запечатлеет Августейшим Именем Вашим начало грядущего столетия, которое с помощью Божьей да окружит Poccию блеском новой мирной славы».

Вот текст этого исторического документа:

«Охранение всеобщего мира и возможное .сокращение тяготеющих над всеми народами вооружений являются при настоящем положении вещей, целью, к которой должны бы стремиться усилия всех правительств.

Взгляд этот вполне отвечает человеколюбивым и великодушным намерениям Его Императорского Величества, Августейшего моего Государя.

В убеждении, что столь возвышенная цель соответствует существенным потребностям и законным вожделениям всех держав, Императорское правительство полагает, что настоящее время весьма благоприятно для изыскания, путем международного обсуждения, наиболее действительных средств обеспечить всем народам истинный и прочный мир и, прежде всего, положить предел все увеличивающемуся развитию современных вооружений.

В течение последних двадцати лет, миролюбивые стремления особенно твердо укрепились в сознании просвещенных народов. Сохранение мира поставлено было целью международной политики. Во имя мира государства сплотились в могучие союзы. Для лучшего ограждения мира увеличили они в небывалых доселе размерах свои военные силы, и продолжают их развивать, не останавливаясьни перед какими жертвами.

Однако, все эти усилия не могли пока привести к благодетельным последствиям желаемого умиротворения.

Все возрастающее бремя финансовых тягостей в корне расшатывает общественное благосостояние. Духовные и физические силы народов, труд и капитал, отвлечены в большей своей части от естественного назначения и расточаются непроизводительно. Сотни миллионов расходуются на приобретение страшных средств истребления, которые, сегодня представляясь последним словом науки, завтра должны потерять всякую цену в виду новых изобретений. Просвещение народа и развитие его благосостояния и богатства пресекаются или направляются на ложные пути.

Таким образом, по мере того как растут вооружения каждого государства, онименее и менее отвечают предпоставленной правительствами цели. Нарушения экономического строя, вызываемые в значительной степени чрезмерностью вооружений, и постоянная опасность, которая заключается в огромном накоплении боевых средств, обращают вооруженный мир наших дней в подавляющее бремя, которое народы выносят все с большим трудом. Очевидным, поэтому, представляется, что если бы такое положение продолжилось, оно роковым образом привело бы к тому именно бедствию, которого стремятся избегнуть и пред ужасами которого заранее содрогается мысль человека.

Положить предел непрерывным вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастия — таков высший долг для всех государств.

Преисполненный этим чувством. Государь Император повелеть мне соизволил обратиться к правительствам государств, представители коих аккредитованы при Высочайшем дворе, с предложением о созвании конференции в видах обсуждения этой важной задачи.

С Божьей помощью, конференция эта могла бы стать добрым предзнаменованием для грядущего века. Она сплотила бы в одно могучее целое усилия всех государств, искренно стремящихся к тому, чтобы великая идея всеобщего мира восторжествовала над областью смуты и раздора. В то же время она скрепила бы их согласие совместным признанием начал права и справедливости, на которых зиждется безопасность государств и преуспеяния народов».

Нота была опубликована в «Правительственном Вестнике» 16/28 августа и в тот же день была распространена по всему миру.

Ответ последовал очень быстрый — и отрицательный.

Что мог означать, на язык практической политики, отказ от дальнейших вооружений? Прежде всего закрепление существующего положения вещей, так как вооружения необходимы главным образом для того, чтобы произвести те или иные перемены. Иными словами, те, кто не мирился с существующим положением, должны были высказаться против ограничения вооружений. Это в откровенной форме выразил «Вестник Европы». Особый интерес ноты, — писал русский либеральный орган, в том, что она исходит от союзника Франции: «Трудно рассчитывать на успех предложенной конференции при отсутствии признаков поворота в политическом настроении Франции относительно завоеванных немцами провинций. Пока эльзас-лотарингский вопрос не исчезнет с горизонта и не признан разрешенным раз навсегда в пользу Германии, до тех пор не может быть и речи о прочном и действительном облегчении непосильных тягот вооруженного мира».

Между тем, при первой же вести о русской ноте, официозный «Temps»[22] недвусмысленно высказался как раз по этому пункту: «Право и справедливость… понесли в 1871 г. еще и поныне неисправленный ущерб. Пока скандал этого правонарушения неизглажен, — потомки людей 1789 г., верные наследники той Революции, которая стяжала человеку его права, могут подписаться под принципами, упомянутыми гр. Муравьевым… только обеспечив с самим существованием Франции, исправление прошлого и выпрямление будущего».

Так как «исправление прошлого» — иными словами, возвращение Эльзаса и Лотарингии — было едва ли возможно без новой большой войны, — ответ на русский вопрос был, таким образом, отрицательный. Но не одна Франция признала для себя неприемлемым предложение русского Царя, хотя ей и пришлось, по положению союзницы Poccии, первой «поставить точку на i». Правда, английская и германская печать встретили ноту сочувственно, и «Times» писал, что она «составит славу Царя и Его царствования»; но английское правительство вообще не проявило склонности принять русскую инициативу всерьез, — а Германия не на шутку встревожилась.

Если во Франции первой мыслью было — как бы насне заставили признать Франкфуртский договор, — то в Германии задали себе вопрос, — не хотят ли от нее потребовать, ради общего умиротворения, каких-нибудь уступок в эльзасском вопроса? И Бюлов писал германскому послу в С. Петербурге, чтобы он заранее отверг такую возможность.

Необычайное раздражение проявил Император Вильгельм, испещривший гневными и насмешливыми примечаниями все донесения и записки по этому вопросу. «Все это словоизвержение порождено горькой нуждой… До сих пор Европа оплачивала русские вооружения… Гуманитарный yгар довел до этого невероятного шага… Тут какая то чертовщина», писал германский Император 28/16 августа. Все же на следующий день он телеграфировал Государю, что Его нота «ярко освещает возвышенность и чистоту Его побуждений»… «Однако, добавлял Вильгельм II, на практике это затруднительно… Можно ли, например, представить себе монарха, распускающего полки, освященные веками истории?».

Так как в первый месяц положительные ответы поступили только от Италии и от Австрии, Государь послал за границу для переговоров гр. М. Н. Муравьева и военного министра А. Н. Куропаткина. Государь при этом разрешил им давать следующие толкования ноты 12 августа: имеется в виду не разоружение, а ограничение дальнейших вооруженний; на первой конференции следует хотя бы приступить к осуществлению этой идеи, не задаваясь целью сразу провести ее полностью.

Когда pyccкие министры приехали в Париж, там как раз выдвигался на первый план конфликт с Англией из-за Фашоды: англичане, только что на голову разбившие под Омдурманом армию махдистов, заявляли претензии на всю долину Нила и грозили удалить силой небольшой французский отряд полковника Маршана, дошедший до Нила от .Атлантического океана после долгого пути по неисследованным дебрям экваториальной Африки. Англо-французские отношения приняли столь резкий оборот, что президент Феликс Фор и Делькассэ — новый министр иностранных дел, сменившй летом Ганото — говорили гр. Муравьеву: «наш враг не Германия, а Англия»…

Первые разговоры между союзными министрами имели не очень дружелюбный характер: «Правительственное сообщение 12 августа произвело на французскую армию тяжелое впечатление», объяснял А. Н. Куропаткину новый французский военный министр ген. Шануан (в ту пору — это был самый разгар дела Дрейфуса — военные министры во Франции сменялись весьма часто). «Офицеры французской армии опустили головы… Разоружение после затраченных в течение 27 лет огромных усилий и средств отнимало у них надежду на возвращение Эльзаса и Лотарингии… Расстатьсяс этой надеждой французы не могут еще и потому, что она объединяет лучшие силы Франции независимо от принадлежностик различным политическим партиям»… «Возникали даже подозрения: не сделан ли этот шаг русским Государем по соглашению с Вильгельмом?».

Французское правительство проявило некоторое неудовольствие по поводу того, что его не предупредили заранее. А. Н. Куропаткин дал следующее объяснение: Дабы великое слово, раздавшееся с Царского трона, было принято всеми правительствами и народами, как бескорыстное желание общего блага, необходимо было невыделять какую либо из держав, и сделать предложение об ограничении вооружений одинаково объективным для всех». Действительно, если бы Франция была уведомлена заранее, то Государю пришлось бы либо отказаться от задуманного шага, либо предпринять его вопреки французским возражениям, либо, наконец, внести в свое предложение такие оговорки, которые отнимали бы у него его объективное, бескорыстное значение.

В общем, когда выяснилось, что нота 12 августа не имела в виду конкретных политических выводов, что это — лишь принципиальная, теоретическая постановка вопроса, французские политические деятели сразу успокоились и согласились принять участие в конференции.

Генерал Шануан скоро настолько освоился с этой мыслью, что стал придумывать конкретные задачи для международной конференции: например, нейтрализацию судов-госпиталейили ограничение применения новых взрывчатых веществ. Конференция, по мнениюфранцузского военного министра, могла бы также заняться… «статистической разработкой вопроса о том, какие выгоды для земледелия, промышленности и торговли могли бы получиться от уменьшения вооружений».

Графу М. Н. Муравьеву выпало на долю разъяснять русскую ноту также и германским политическим деятелям. — Французы богаче нас с вами, говорил он гр. Эйленбургу. Вы и мы гораздо скорее дойдем до предела. — «Ложь! пометил в докладе об этом разговоре Вильгельм II. «Pyccкие уже дошли». Германский император упорно придерживался версии о том, что нота 12 августа вызвана острым недостатком денег в русской казне, тогда как именно в эти годы (1897—1900) внешний долг России не возрос, а даже несколько сократился [23].

После заграничной поездки А. Н. Куропаткина и гр. М. Н. Муравьева, можно уже было подвести итоги русской инициативы. Наиболее интересны оказались выводы русского военного министра (в его докладе Государю 23 ноября): «народы отнеслись восторженно, правительства — недоверчиво». С политической стороны, уменьшение вооружении неприемлемо ни для Франции, которая «выносит бремя легче других, на приостановку в виду Эльзаса не пойдет», ни для Германии, которая также «выносит легко», и кроме того «ни одна держава не поставлена в такую тяжелую необходимость отчаянной самообороны: Франция ждет минуты для реванша». Австрия и Италия были бы за («Австрия боится всех и каждого, сбыточного и несбыточного», помечал в своем докладе гр. Муравьев). Англия пошла бы на ограничение вооружения — кроме флота! Малые государства были бы рады, — если им гарантируют неприкосновенность.

Военный министр намечал, какие вопросы должны быть разрешены раньше, чем станет осуществимым общее разоружение: оно будет возможно 1) когда распадется Австрия; 2) когда мы займем Босфор; 3) когда Франция получит Эльзас-Лотарингию, а Германия, в виде компенсации, немецкие провинции Австрии.

К этому времени франко-английский конфликт из-за Фашоды уже разрешился, но английское правительство усиленно флиртовало с Германией, стремясь создать впечатление, что в случае войны оно могло бы расчитывать на германскую поддержку. Чемберлэн произнес в Манчестере (3 ноября) резкую антифранцузскую речь. Обстановка, казалось бы, благоприятствовала соглашению материковых держав. Но германское правительство колебалось между Англией и Россией. Оно во всяком случае не сумело — или не пожелало — использовать англо-французский конфликт для улучшения отношений с Францией. Делькассэ уступил: полковнику Маршану было приказано сдать Фашоду англичанам. Русская дипломатия склонялась при этом в пользу примирительной позиции.

«Если правда, что гр. Муравьев посоветовал Франции совершить этот безумный поступок — писал Государю из Дамаска Вильгельм II, — это было крайне необдуманно с его стороны, т. к. это отступление нанесло здесь твоим amis et allies смертельный удар, от которого их престиж никогдане оправится».

В этом случае Государь, однако, следовал принятойлинии — избегать осложнений в Европе; а Делькассэ, непримиримый противник Германии, подготовлял возможность англо-французского «сердечного согласия»: забыть Фашоду было все же легче, нежели Седан.

Что оставалось делать с планом международной мирной конференции? Было ясно, что больших перемен от нее ждать нельзя. Современный политический мир уже дал отрицательный ответ на вопрос, поставленный Государем. Можно было открыто об этом объявить, подчеркнув причины неудачи русской инициативы; но это задело бы самолюбие дружественных держав и не способствовало бы целям умиротворения. Одно время предполагалось издать новую ноту, указывающую, что «при наличии явлений, столь противоречащих желанию мира», момент для конференции представляется неблагоприятным. В первоначальном проекте, этой ноты содержались прямые обвинения против Англии. Но затем было признано, что нельзя делать одну Англию «козлом отпущения». Нежелательно также было бы бросить начатое дело: недостижимость цели отнюдь не представлялась очевидной для широких кругов населения всех стран, восторженно встретивших призывк общему миру; отказ от созыва конференции неминуемо вызвал бы недоумения и кривотолки.

Русское правительство поэтому в декабре 1898 года разработало вторую ноту, основанную на опыте последних месяцев и сводившую общие предложения ноты 12 августа к нескольким конкретным пунктам.

«Несмотря на проявившееся стремление общественного мнения в пользу всеобщего умиротворения, говорилось в этой ноте, политическое положение значительно изменилось в последнее время. Многие государства приступили к новым вооружениям, стараясь в еще большей мере развить свои военные силы. Естественно, что при столь неопределенном порядке вещей, нельзя было не задаться вопросом о том, считают ли державы настоящую политическую минуту удобной для обсуждения международным путем тех научал, кои изложены были в циркуляре от 12 августа…

«В случае, если бы державы признали настоящую минуту благоприятной для созыва конференции на указанных основаниях, представилось бы несомненно полезным установить между правительствами соглашения относительно программы занятий будущей конференции.

«Само собою разумеется, что все вопросы, касающиеся политических соотношений государств и существующего на основании договоров порядка вещей, как и вообще все вопросы, кои не будут входить в принятую кабинетами программу, будут подлежать безусловному исключению из предметов обсуждения конференции».

Успокоив, таким образом, опасения Франции и Германии насчет возможности постановки политических вопросов, русское правительство выдвигало следующую программу:

1) Соглашение о сохранении на известный срок настоящего состава сухопутных и морских вооруженных сил и бюджетов на военные надобности;

2) Запрещение вводить новое огнестрельное оружие и новые взрывчатые вещества;

3) Ограничение употребления разрушительных взрывчатых составов и запрещение пользоваться метательными снарядами с воздушных шаров;

4) Запрещение употреблять в морских войнах подводные миноносные лодки (тогда еще только производились сними первые опыты);

5) Применение Женевской конвенции 1864 г. к морской войне;

6) Признание нейтральности судов и шлюпок, занимающихся спасением утопающих во время морских боев;

7) Пересмотр деклараций 1874 г. о законах и обычаях войны;

8) Принятие начала применения добрых услуг посредничества и добровольного третейского разбирательства: соглашение о применении этих средств; установление единообразной практики в этом отношении.

В этой ноте первоначальная основная идея сокращения и ограничения вооружений уже оставалось только «первым пунктом» наряду с другими предложениями.

Русская программа для мирной конференции была таким образом сведена к нескольким положениям, вполне конкретным; через с лишком тридцать летв Женеве на конференции по разоружению обсуждались те же вопросы и повторялись «зады» русских предложений 1898—99 г.г.

Вторая нота была встречена много холоднее,чем первая: одни увидели в ней отступление, другие смелее выражалисвое отрицательное отношение к поставленным задачам. «Times», приветствовавший общую идею ноты 12 августа, называл программу 30 декабря неосуществимой утопией. «Temps» писал: «Существенно не отступать от обязательной вежливости в отношении России и не изменять гуманным идеалам нашего прошлого; в этих пределах мы сохраняем всю свободу действий».

Этот прием вызвал у Государя, в беседе с Куропаткиным, возглас сожаления о том, что Он взял на себя такой почин. Однако, несмотря на неблагоприятную атмосферу, мирная конференция все же состоялась. «Мир был уже поражен, — писал в своей книге о конференции Ж. де Лапраделль, — когда могущественный монарх, глава великой военной державы, объявил себя поборником разоружения мира в своих посланиях от 12/24 августа и 30 декабря. Удивление еще возросло, когда, благодаря русской настойчивости, конференция была подготовлена, возникла, открылась». Местом ее созыва была избрана Гаага, столица Голландии, одной из наиболее «нейтральных» стран (и в то же время не официально «нейтрализованной», как Швейцария и Бельгия).

Для того чтобы обеспечить участие всех великих держав, пришлось согласиться на то, чтобы не приглашать африканских государств (из-за обострившегося в ту пору конфликта Англии с бурами), а также римскую курию (из-за Италии). Не были приглашены также государства средней и южной Америки. В конференции приняли участие все двадцать европейских государств (представители Болгарии — в составе турецкой делегации), четыре азиатских (Япония, Китай, Сиам и Персия) и два американских (Соединенные Штаты и Мексика).

Гаагская мирная конференция заседала с 18/6 мая по 29/17 июля 1899 г. под председательством русского посла в Лондоне, барона Стааля.

Борьба велась на ней вокруг двух пунктов — ограничения вооружений и обязательного арбитража. По первому вопросу прения состоялись в пленарном засадании первой комиссии (23, 26 и 30 июня).

«Ограничения военного бюджета и вооружений — главная цель конференции, говорил русский делегат барон Стааль. Мы не говорим об утопиях, мы не предлагаем разоружения. Мы хотим ограничения, остановки роста вооружений». Военный представитель России, полковник Жилинский, предложил 1) обязаться не увеличивать в течение пяти лет прежнего количества войск мирного времени, 2) точно установить это число (без колониальных войск [24], 3) обязаться в течение того же срока не увеличивать военные бюджеты. Капитан Шеин предложил на трехлетий срок ограничить морские бюджеты, а также опубликовать все данные о флотах.

Насколько государств (в том числе Япония) сразу заявили, что еще не получили инструкций по этим вопросам. Непопулярную роль официального оппонента взял на себя германский делегат, полковник Гросс фон Шварцгоф. Он иронически возражал тем, кто говорил о непосильных тяготах вооружения. «Позволю себе рассеять благожелательные опасения, говорилон, Германский народ не изнемогает под бременем налогов; онне стоит на краю пропасти. Он богатеет, уровень егожизни повышается. Всеобщая воинская повинность для немцев не бремя, а священный долг». Кроме того сила армии — не только в численности. Что касается войск в колониях, то для некоторых стран — это значительная величина, для других — ничтожная: получается неравенство. «Я утверждаю, что страна может увеличить свою боевую мощь, не увеличивая численности армии».

Вопрос был передан в подкомиссию из восьми военных (представителей Австро-Венгрии, Англии, Германии, Италии, России, Румынии, Франции и Швеции), которая, за исключением русского делегата Жилинского, единогласно признала, что 1) трудно даже на пять лет закрепить численность войск, не регулируя одновременно другие элементы национальной обороны, 2) не менее трудно урегулировать международным соглашением другие элементы, разные в разных странах. Поэтому, к сожалению, русского предложения принять нельзя.

Эту точку зрения разделила и первая комиссия, и общее собрание конференции. Французский делегат Леон Буржуа, соглашаясь с техническими доводами германского делегата, предложил только добавить следующее, чисто платоническое, заявление: «Конференция полагает, что ограничение военных тягот, представляющих ныне тяжелое бремя для мира, крайне желательно для морального и материального преуспевания человечества».

Что касается морских вооружений, то делегация сослалисьна отсутствие инструкций. «Вряд ли инструкции придут до конца конференции, заметил тогда председатель первой комиссии ван-Карнебеек. Поступим с морскими вооружениями, как с сухопутными».

Страстные споры возбудил еще только вопрос об арбитраж ном суде. Германская делегация заняла в этом вопросе непримиримую позицию. Она стояла на точке зрения, отчетливо формулированной закулисным руководителем германского министерства иностранных дел, советником фон Гольштейном: «Малые государства в качестве субъектов, мелкие вопросы в качестве объектов арбитражного разбирательства можно себе представить; большие государства и важные вопросы — никогда. Чем государство больше, тем оно более рассматривает себя, как самоцель, а не как средство для достижения высших, вне его лежащих целей. Для государства нет более важной цели, нежели защита своих интересов. Но таковые, для великой державы, не обязательно тождественны с сохранением мира; они могут состоять в преодолении врага и конкурента при помощи умело составленной более могущественной группировки».

Компромисс был найден путем отказа от обязательности арбитража (даже в вопросах, не затрагивающих честиилижизненных интересов отдельных стран). Германская делегация согласилась, в свою очередь, на учреждение постоянного суда. Вильгельм II, впрочем, считал и это большой уступкой, сделанной им Государю: «Чтобы он не оскандалился перед Европой, — написал германский император на доклад Бюлова об итогах Гаагской конференции, — я соглашаюсь на эту глупость. Но в своей практике я и впредь буду полагаться и расчитывать только на Бога и на свой острый меч». И… мне на все эти постановления!». В менее резкой форме то же высказали и государственные деятели других стран.

Правда, из той программы, которая была выдвинута в ноте 30 декабря, только первый пункт был отвергнут целиком. Были приняты декларации о запрещении 1) разрывных пуль («дум-дум»), 2) метания взрывчатых снарядов с воздушных шаров, 3) употребления снарядов, распространяющих удушливые газы. Утверждены были соглашения о применении Женевской конвенции к морской войне (в нее входил и вопрос о судах-госпиталях), о пересмотре декларации о законах и обычаях войны и о мирном разрешении международных споров путем посредничества и третейского разбирательства. Плодом этой последней конвенции, разработанной русским делегатом проф. Ф. Ф. Мартенсом, явилось учреждение действующего и поныне Гаагского международного суда. Это, однако, было весьма мало по сравнению с первоначальным замыслом Государя.

Русское общественное мнение, в течение всего периода от ноты 12 августа до окончания Гаагской конференции, проявляло довольно слабый интерес к этому вопросу. Преобладало, в общем, сочувственное отношение, с примесью скептицизма и некоторой иронии. В кругах интеллигенции были удивлены этим шагом, резко расходившимся с ходячими представлениями об «империализме» и «милитаризме» русской власти. Старались как-нибудь объяснить ноту 12 августа практическими, мелочными соображениями, говорили об ее «неискренности». А к тому времени, когда конференция собралась — внимание русского общества было настолько поглощено событиями внутренней политики, что работа в Гааге не вызывала уже особого интереса.

Нота 12 августа 1898 г. и Гаагская конференция 1899 г. сыграли, однако, свою роль в мировой испори. Они показали, насколько далеко в тот момент было до общего замирения, насколько непрочно было международное затишье. Они в то же время поставили на очередь вопрос о возможности и желательности международных соглашений для обеспечения мира. Отсюда проистекли и все дальнейшие попытки, — не только вторая Гаагская конференция 1907 г., но и Женевские учреждения. «Идея эта пустит ростки», сказал гр. М. Н. Муравьев, передавая послам держав циркулярную ноту 12 августа. Это предсказание, во всяком случае, оправдалось.

Те, кто считает войны неизбежными, необходимыми. — а то и полезными, — назовут быть может эту попытку благородной, но бесплодной утопией, бесполезным, если не вредным, начинанием, только порождающим обманчивые иллюзии; теже, кто верит в возможность международного мира на основе взаимного соглашения всех стран, все тe, кто затем приветствовал идею Лиги Наций и конференцию по разоружению, не могут не признать, что первый почин в постановке на очередь этого вопроса бесспорно принадлежит Императору Николаю II; и этого не могли стереть со страниц истории ни войны, ни революции нашего времени.

Когда собралась 9 ноября 1921 года Вашингтонская конференция по вопросу о морских вооружениях, северо-американский президент Гардинг в своей вступительной речи вспомнил, кому принадлежал первый почин в этом деле. «Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами — не ново, сказал американский президент. При этом случае быть может уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском рескрипте Его Величества Императора bcepoccийского». И процитировав почти целиком «ясныя и выразительныя» слова русской ноты 12 августа, президент Гардинг добавил: «С таким сознанием своего долга Его Величество Император Всероссийский предложил созыв конференции, которая должна была заняться этой важной проблемой».

Глава 5.

«Будущее России — в Азии». — Идеи кн. Э. Э. Ухтомского — «Желтая опасность». — Резолюция Государя от 2 апреля 1895 г. — Договоры 1896 г. с Китаем (о железной дороге) и с Японией (о Корее). Притязания Германии на Кяо-Чао; занятие этой бухты. — Размолвка Государя с Вильгельмом II. — Занятие Порт-Артура. — Договор об аренде Ляодунского полуострова. — Россияи англобурская война. Беседа Государя с князем Бюловым в ноябре 1899 г. boсстаниe «боксеров». — Отправка международного отряда в Китай. — Особая позиция России.— Занятие Маньчжурии русскими войсками. — Итоги первых лет азиатскойполитики. — Отмена ссылки в Сибирь.

Любивший эффектные краткие формулы германский император Вильгельм II провозгласил, что «будущее Германии — на морях». Император Николай II, если бы он не отличался особой нелюбовью к громким словам и театральным жестам, мог бы сказать, в то же время выражая основную мысль своей политики: «будущее России — в Азии».

Много было причин, указывавших России этот новый (в сущности, очень старый) путь. Целей, поставленных в XIX веке — балканских, австрийских и турецких — можно было достичь только в результате огромных общеевропейских войн. Притом, даже в лучшем случае, обладание проливами открывало для России только возможность участвовать в новой дальнейшей борьбе за преобладание в Средиземном море, которое в свою очередь было крепко заперто английскими засовами; а объединение западных и южных славян вокруг «старшего, северного брата», этих форпостов, выдвинутых в Европу, не давало русскому народу такой несокрушимой, недоступной для внешних ударов, основы, того неиссякаемого источника сил и средств, который Россия могла npиобрести, опираясь на преобладание в Азии.

Другие государства завладевали колониями во всех концах земного шара; для их защиты они создавали себе флоты; они вступали друг с другом в соревнование из-за клочков земли, расположенных у антиподов. Россия, продолжая дело первых завоевателей Сибири, создавала себе нечто много лучшее, нежели колонии; онасама врастала в Азию, раздвигая свои пределы. Это был органический рост, увеличение русской территории, а не завоевание далеких чужих земель. Этот рост продолжался и в последние царствования: Уссурийский край с Владивостоком были присоединены к России горько в 1859 г., южная часть Сахалина — в 1873 г., средне-азиатские владения на рубежах английской Индии — уже в 1880-х годах, при Императоре Александре III.

Но Азия была не Африкой; там существовали большие государства с древней, по своему глубокой культурой; и Россия, завладевая северной каймою Азии (широкой в сущности только по карте, из-за необитаемых пространств северной тайги и тундры) должна была найти свое решение для основного вопроса в Азии — китайского вопроса.

«Недвижный Китай» (который был так назван Пушкиным в 1831 г.), с середины XIX века сотрясался внутренними взрывами. За 50-е, 60-е, 70-е годы гражданская война, не затихая, свирепствовала — почти тридцать лет! — вспыхивая то в самом сердце Китая, в долине Голубой реки (тайпинги), то на крайнем западе (дунганское восстание в Китайском Туркестане), то на крайнем юге, (в Юннанe, у границы Индокитая). Европейцы уже начали использовать ослабление Небесной империи. и в 1860 г., в разгар гражданской войны, международный отряд дошел до Пекина и добился открытия 25 портов для иностранной торговли; (за эти годы Россия без войны присоединила к себе Уссурийский край).

Маньчжурская династия теряла власть и влияние; но волею судеб среди ее представителей нашлась энергичная женщина, вдова императора Сянь-Фына, «железная» императрица Це-Си, которая в течение двух последующих царствований, с 1861 по 1908-й год, была фактической правительницей Китая и восстановила, если не внешнюю мощь Небесной империи, то по крайней мере ее внутреннее единство.

Россия, во время дунганского восстания в Китайском Туркестане занявшая в 1871 г. Кульджинский округ, чтобы предохранить его от разгрома и разорения, в 1880 г. вернула его Китаю, оставив себе «в награду» только небольшую часть его. В то время, как другие державы строили свои расчеты на распад и раздел Китая, политика России была в общем направлена на его сохранение, и это не только не противоречие «большой азиатской программе», а было прямым выводом из нее.

Постройка Сибирской железной дороги, решенная и начатая еще при Императоре Александре III, показывала, что планы преобладания в Азии не были чужды и отцу Государя; установление прямых сообщений с редко населенной окраиной едва ли оправдывало бы, само по себе, такие огромные затраты и усилия; но только при Императоре Николае II азиатская «миссия» России была выдвинута с полной отчетливостью на первый план.

Князь Э. Э. Ухтомский, спутник Государя при Его поездке вокруг Азии, знаток и любитель буддийского Востока, собиратель ценных коллекций предметов восточного искусства, не играл, правда, решающей роли в русской внешней политике; но он, несомненно, оставался близок Государю, которому его мнения были хорошо известны. Идеи, выражавшаяся в печати кн. Э. Э. Ухтомским, сыграли свою роль в событиях на Дальнем Востоке.

Кн. Ухтомский исходил из представления о глубоком духовном сродстве России и Азии. Между Западной Европой и азиатскими народами, говорил он, лежит пропасть; и чем они ближе соприкасаются, тем эта пропасть очевиднее; только между русскими и азиатами такой пропасти нет. «Там, за Алтаем и за Памиром, та же неоглядная, неисследованная, никакими мыслителями еще неосознанная допетровская Русь, с ее непочатой ширью предания и неиссякаемой любовью к чудесному, с ее смиренной покорностью посылаемыми за греховность стихийными и прочими бедствиями, с отпечатком строгого величия на всем своем духовном облике».

«Чингисы и Тамерланы, вожди необозримых вооруженных масс, создатели непобедимых царств и крепких духом, широкодумных правительств — писал кн. Ухтомский — все это закаливало и оплодотворяло государственными замыслами долгополую, по китайски консервативную змиемудрую до-петровскую Русь, образовавшую обратное переселению восточных народов течение западных элементов вглубь Азии, где мы — дома, где жатва давно нас ждет, но не пришли еще желанные жнецы».

…„Иные говорят: «К чему нам это? У нас и так земли много». Кн. Ухтомский на это отвечал: «Для Всероссийской державы нет другого исхода, — или стать тем, чем она от века призвана быть (мировой силой, сочетающей Запад с Востоком), или бесславно и незаметно пойти по пути падения, потому что Европа сама по себе нас в конце концов подавит внешним превосходством своим, а не нами пробужденные азиатские народы будут еще опаснее, чем западные иноплеменники».

Но на Азию был и другой взгляд, имевший не менее влиятельных сторонников. Еще в 1895 г. Император Вильгельм II прислал Государю свою известную символическую картину, где изображались народы Европы, с тревогой смотрящие на кровавое зарево на Востоке, в лучах которого виднеется буддийский идол. Народы Европы, оберегайте свое священное достояние» — стояло под этой картиной. Та же мысль тревожила русского философа и мыслителя Вл. С. Соловьева, которому представлялось новое нашествие монголов на Европу, первой жертвой которого опять должна была стать Россия. (В. С. Соловьев в своем известном стихотворении «Панмонголизм» в ту пору пророчествовал: «О Русь, забудь былую славу — Орел двуглавый сокрушен, — И желтым детям на забаву — Даны клочки твоих знамен»…).

Французскому мыслителю графу Гобино, теория которого оказала такое влияние на развитие «расовой» идеи в Германии, грезилась, наоборот, царская Россия, ведущая народы Азии на приступ «арийской» Европы…

Но как ни смотреть на Азию — как на грозную опасность или как на источник русской мощи, основу нашего будущего — несомненно было одно: Россия должна была быть сильной в Азии. Сибирская дорога была для этого необходимым условием, но еще недостаточным.

Еще в 1895 г., когда Россия, вместе с Германией и Францией, вмешалась в японо-китайскую борьбу и не дала Японии утвердиться на материке. Государь начертал на докладе министра иностранных дел (2 апреля 1895 г.) «России безусловно необходим свободный в течение круглого года и открытый порт. Этот порт должен быть на материке (юго-восток Кореи) и обязательно связан с нашими прежними владениями полосой земли».

Обстановка момента не давала возможности немедленно достигнуть этой цели: русские силы на Д. Востоке были недостаточны, приходилось действовать совместно с другими державами. «Теперь-то представляется удобный случай разом и без хлопот покончить с Китаем, разделив его между главными заинтересованными державами», писали в то время либеральные «Новости». Но русская политика была сложнее.

Россия не желала раздела Китая. Она стремилась сохранить его в целости, с тем, чтобы утвердить в нем свое первенствующее влияние. Для этой цели, с 1895 г., с Симоносекского мира, был взят курс дружбы с Китаем.

Во время коронационных торжеств китайская делегация, во главе с Ли-Хун-Чаном, пользовалась особым вниманием. С Китаем был заключен договор, по которому Россия обещала ему свою поддержку, а Китай разрешил провести Великий Сибирский путь через Маньчжурию, вотчину китайского императорского дома, (в то время еще почти не заселенную).

Еще более близкие отношения установились у России — с Кореей. После японо-китайской войны, японцы получили там преобладание, и содействовали т. н. «партии реформ». Встречая сопротивление со стороны двора, особенно королевы, сторонники Японии 9 октября 1895 г. ворвались во дворец, убили королеву и захватилив плен короля. Но это вызвало в стране национальное движение протеста; «партия реформ» утратила популярность. Достаточно было того, что русский консул вызвал двести моряков для защиты здания миссии в Сеуле, чтобы в Корее — в конце января 1896 г. — произошел резкий поворот: король бежал из плена, укрылся в русской миссии, и оттуда отдал приказ — казнить премьера и других министров-японофилов — что и было сделано. Считая русских своими защитниками и покровителями, корейский король был готов согласиться на все их пожелания; но Россия не могла в то время — без флота, без Сибирской дороги — до конца использовать этот случайный успех. Она пошла на компромисс с Японией на основе признания независимости Кореи и суверенной власти корейского короля; Россия и Япония взаимно обязались держать в корейских пределах одинаковое число войск (около тысячи человек) для охраны своих миссий и своих торговых интересов [25].

Рост русского влияния на Д. Востоке беспокоил не только Японию, но и западные державы. Сибирская дорога, каждый год продвигаясь на несколько сот верст, была выстроена, примерно, на треть (около 2.300 в. за Челябинск), когда, в конце 1897 г., произошли события, сильно изменившие положение.

Когда император Вильгельм II гостил в Петергофе летом 1897 г., он поднял вопрос о предоставлении Германии стоянки для судов и угольной станции в Китае, и спросил Государя, не возражает ли Он против того, чтобы для этой цели была избрана бухта Kиao-Чао (Циндао), где русские суда имели право зимовать по соглашению с китайским правительством. Согласно записи Бюлова, сопровождавшего Вильгельма II, Государь ответил, что «русские заинтересованы в сохранении доступа в эту бухту, пока они не заручились более северным портом… На вопрос германского императора о том, не возражает ли Император Николай II против того, чтобы германские суда в случае надобности, с разрешения русских властей, заходили в эту бухту, Государь ответил отрицательно».

Осенью того же года два германских миссионера были убиты китайцами в провинции Шандунь, недалеко от Kиao-Чао. Германия не замедлила воспользоваться этим поводом для активного выступления в Китае. Император Вильгельм потребовал отправки военных судов в Kиao-Чао; канцлер Гогенлоэ посоветовал раньше запросить Росcию. Вильгельм II телеграфировал непосредственно Государю, спрашивая разрешения послать суда в Kиao-Чао, чтобы покарать убийц двух миссионеров, «так как это единственный пункт, откуда можно достать до этих мародеров».

Государь ответил (7 ноября): «Не мне одобрять или осуждать отправку судов в Kиao-Чао. Наши суда только временно пользовались этой бухтой. Опасаюсь, что суровые кары могут только углубить пропасть между китайцами и христианами».

Смысл этой телеграммы был ясен: Государь не мог «разрешить» Германии посылать свои суда в порт суверенного государства — Китая; и он не советовал этого делать, чтобы не углублять вражды между белыми и китайцами. Министр иностранных дел Муравьев, в дополнение к этой телеграмме, указал, что советовал Китаю удовлетворить требования о наказании убийц, после чего отправка эскадры станет уже излишней.

При помощи «нажима на тексты», германское правительство истолковало телеграмму Государя — не только как разрешение отправить эскадру в Kиao-Чао, но за одно — и как согласие устроить там постоянную стоянку для германских судов!

Это вызвало первую крупную размолвку между Государем и Вильгельмом II. Государь был возмущен превратным истолкованием телеграммы; русское правительство указало, что если уж говорить о правах на бухту, то Poccия имеет на нее «право первой стоянки»; если она им сейчас не пользуется, это не значит, что она уступает его другим.

Но Германия решила действовать — независимо от желания России. «Россия с Францией могут подстрекнуть Китай на сопротивление, и потребуются большие силы и затраты» доносил из Лондона германский посол Гатцфельдт, — но эта перспектива Германию видимо не смущала. И хотя Китай согласился на все требования в инцинденте с убийством миссионеров, германские суда заняли бухту Kиao-Чао и высадили отряд на берегу. Это был «новый факт» огромного значения. Россия должна была определить свое отношение к этому факту. Крайним, быть может, наиболее последовательным решением (с точки зрения русско-китайской дружбы) была бы — война с Германией за права Китая. Война с Германией означала бы при том войну со всем Тройственным союзом, при враждебном отношении Англии и Японии — едва ли и Францию могла прельщать перспектива войны в таких условиях. Такая возможность имелась в виду весьма недолго: уже 18/30 ноября, после беседы с русским послом Остен-Сакеном, Бюлов писал: «По моему впечатлению, pyccкие не нападут на нас из-за Kиao-Чао и не захотят с нами в данный момент ссориться».

Сторонники китайской дружбы, как кн. Ухтомский, предлагали выжидать и поддерживать Китай в пассивном сопротивлении. Через несколько лет, говорили они, когда Сибирская дорога будет готова, такая политика принесет свои плоды. Той же точки зрения по-видимому держался в то время и министр финансов Витте.

Но такая политика имела и оборотную сторону. Время — существенный фактор в международной жизни; где была гарантия, что оно будет работать в пользу России? Раздел Китая мог далеко подвинуться вперед за эти годы; маньчжурская династия, на дружбу с которой делалась ставка, легко могла оказаться свергнутой за эти годы; и Россияв борьбе за китайское наследство оказалась бы где-то далеко на севере, без незамерзающей базы для флота. Уравновешивалось ли это китайскими симпатиями? Да и существовало ли, как реальная политическая величина, это русско-китайское «сродство душ»?

Из этих противоречивых тенденций, вытекло в итоге решение: заручиться в Китае опорным пунктом, по возможности не порывая дружбы с китайским правительством. Даже для защиты Китая от дальнейшего радела, такое решение представлялось целесообразным.

3/15 декабря 1897 г. русские военные суда вошли в Порт-Артур и Талиенван, те самые гавани на Ляодунском полуострове, которые были отняты у Японии два с половиной года перед тем.

В течение двух-трех месяцев после этого велась сложная дипломатическая игра. Германский император с большой торжественностью напутствовал в Киле своего брата, принца Генриха, отправлявшегося с эскадрой на Д. Восток. Англия неожиданным же стом предложила России вступить с ней в переговоры о разделе Турции и Китая. Государь, придерживаясь соглашения с Австрией насчет сохранения status quo на Балканах, уполномочил гр. Муравьева вести переговоры только о Д. Востоке, и то, в особой пометке, указал, что «Нельзя делить существующее независимое государство (Китай) на сферы влияния»[26].

В интересной статье китайского публициста в одной пекинской газете от конца декабря 1897 г.[27] доказывалось, что при самых лучших намерениях Россия будет владеть Порт-Артуром и Талиенваном, пока Китай не станет достаточно силен, чтобы защитить их без чужой помощи: «При таких условиях, я опасаюсь, что никогда не наступит день возвращенияих Китаю. Приняв на себя это тяжелое бремя, Россия, даже если бы пожелала избавиться от него, то не могла бы это сделать… От этих двух бухт за Китаем останется одно только пустое имя».

Предсказывая мрачное будущее своей стране, китайский публицист далее писал: «Наше положение совершенно тождественно с тем, когда, при вторжении разбойников в дом, вся семья, сложив руки, ждет поголовного истребления. Конечно, пассивная ли смерть от рук. злодеев, или же смерть после взаимной борьбы с ними, будет та же смерть, но смерть неодинаковая… Связанное животное и то борется, а тем более человек. В настоящее время Китай хуже всякого животного». И в заключение в этой статье Китаю предлагалось оказать Германии сопротивление: Германии, а не России, так как занятие Порт-Артура всеми рассматривалось только как ответный шахматный ход на десант в Kиao-Чао.

Если бы в Китае нашлось достаточно энергии и решимости на борьбу, если бы он в тот момент не продолжал «быть хуже связанного животного», pyccкие друзья Китая, вроде кн. Ухтомского, могли бы в этом найти опору для своей политики. Но Китай пока оставался мертвым телом; и не без помощи крупных «комиссионных» руководящим китайским политикам, во главе с Ли-Хун-Чаном, 15 (27) марта 1898 г. в Пекине было подписано новое русско-китайское соглашение. В нем официально подтверждалась неизменность русско-китайской дружбы, и в качестве нового ее доказательства, России предоставлялись на 25 лет в аренду «порты Артур, Талиенван, с соответствующими территорией и водным пространством, а равно предоставлена постройка железнодорожной ветви на соединение этих портов с великой сибирской магистралью».

«Обусловленное дипломатическим актом 15 марта мирное занятие русскою военно-морской силою портов и территории дружественного государства как нельзя лучше свидетельствует, что правительство богдыхана вполне верно оценило значение состоявшегося между нами соглашения», говорилось в правительственном сообщении по этому поводу.

Занятие Ляодунского полуострова было сочтено естественным и неизбежным не только в Западной Европе, но и в значительной части русского общества. «Нельзя отрицать, — писал либеральный «Вестник Европы» — что момент для сделанного нами шага выбран удачно… Приобретение нами Порт-Артура и Талиенвана не в чем не нарушает установившейся международной практики, а напротив вполне соответствует ей… Если Россия удовлетворяет свою действительную потребность в удобном и незамерзающем порте на берегах Тихого океана, она только исполняет свой долг великой державы».

Разумеется, более левые течения, хотя бы «Русское Богатство», (осуждавшее и французскую колониальную политику в Индокитае), хранили по этому вопросу несочувственное молчание.

Протестующее, хотя и в осторожной форме, голоса раздавались только со стороны «китаефилов». В беседе с германским публицистом Рорбахом, кн. Э. Э. Ухтомский весною 1898 г. говорил: «Я сейчас в оппозиции нашему министерству иностранных дел. Я против занятия Порт-Артура. Я осуждал занятие немцами Kиao-Чао. Мы должны делать все возможное для укрепления престижа Пекинского правительства. Если в Китае разразятся беспорядки, маньчжурская династия будет свергнута и ей на смену явится фанатичная национальная реакция… В сущности, продолжал кн. Ухтомский, в Пекине уже нет правительства. При таких условиях можно без сопротивления добиться заключения на бумаге любых договоров. Но когда династия падет — иностранцев вырежут».

Заключая договор об аренде Порт-Артура, Россия в то же время сделала некоторую уступку Японии в корейских делах: в марте 1898 г. были отозваны из Кореи русские военные инструктора и финансовый советник. «Россияможет отныне воздерживаться от всякого деятельного участия в делах Кореи, в надежде, что, окрепшее благодаря ее поддержки, юное государство будет способно самостоятельно охранять как внутренний порядок, так и внешнюю независимость», стояло в правительственном сообщении по этому поводу. Тут же, впрочем, добавлялось: «В противном случае Императорское правительство примет меры к ограждению интересов и прав, присущих России, как сопредельной с Кореей великой державы».

В Японии занятие Порт-Артура — так недавно у нее отобранного — вызвало большое озлобление. Впрочем, Япония уже с 1895 г. со своей легкой победы над Китаем, преследовала цели, несовместимые с русской политикой первенства в Азии, и конфликт уже с этого времени представлялся неизбежным — разве только Россия была бы настолько сильнее, что Япония не решилась бы на нее напасть.

Сибирская дорога строилась одновременно на нескольких отрезках, но к тому времени, как на Дальнем Востоке развернулись новые события, сплошное движение было открыто по ней только до Байкала. Вслед за Германией и Россией, Англия также заручилась морскою базой в Китае, переняв от Японии порт Вей-Ха-Вей (который японцы занимали в качестве залога, для обеспечения уплаты китайской контрибуции за войну 1894—95 г.г.). Английское правительство всячески добивалось от России признания принципа сфер влияния в Китае; оно заключило соглашение с Германией о принципе открытых дверей в долине Янцекианга; с Россией, после двух лет переговоров, было подписано в конце 1899 г. соглашение, по которому Россия обещала не добиваться железнодорожных конфессий на юге от Янцекианга, а Англия — обещала то же насчет северного Китая. Вопрос об уже начавшей строиться на английские деньги железной дороге Пекин-Мукден остался при этом открытым.

После того, как Гаагская конференция — и в особенности отношение держав к русской ноте 12 августа — наглядно показали, что при данном международном положении нельзя рассчитывать на упразднение войны, Россия, как и другие державы, должна была приняты меры для утверждения своего положения в мире — таком как он есть. И это не только не стояло в противоречии с инициативой Государя — как инсинуировали потом враги русской власти (вплоть до графа Витте) — это было логическим выводом из неуспеха Гаагской конференции: в мире, где все строится на силе, где вопрос об ограничении вооружений встречает только недоверие и вражду, Россия должна была быть сильной — и для сохранения мира, и на случай войны. Но Государь, считаясь с тем, что на Дальнем Востоке борьба почти неизбежна, в то же время сохранял неизменное миролюбие, и с точки зрения поклонников «превентивных войн» быть может даже упустил «удобный момент» для нанесения удара Англии.

Со второй половины 1899 г. Англия ввязалась в Южно-Африканскую войну, которая оказалась много труднее, чем думали все. Народ в несколько сот тысяч человек, почти без артиллерии, оказался в состоянии связать почти на три года военные силы Британской империи. Непопулярность Англии во всех европейских государствах была так велика, что отовсюду к бурам стремились десятки, сотни добровольцев. Государь разделял общее отношение к этой борьбе «Давида с Голиафом», как тогда говорили, — то отношение, которое побудило гласного московской городской думы А. И. Гучкова отправиться добровольцем в Южную Африку. В письмах к близким Он не скрывал своих чувств, и писал Великой Княгине Ксении Александровне, насколько Ему приятна мысль о том, что Он бы мог решить исход этой борьбы, двинув войска на Индию. Но Государь сознавал, что это было бы трудным и рискованным начинанием, которое могло бы вылиться в общеевропейскую войну. Дальше замечаний в частных письмах Он не пошел, хотя некоторые министры и склонялись к желательности использовать английские затруднения.

Англия, со своей стороны, делала некоторые шаги навстречу России и (31 августа 1899 г.) впервые согласилась на учреждение должности русского консула в Бомбее, в той Индии, которую так старательно оберегали от русских влияний.

В ноябре 1899 г., германский статс-секретарь по иностранным делам Бюлов, (который вскоре после этого был назначен канцлером), имел с Государем крайне знаменательную беседу в Потсдаме, где Государь, на шестом году своего царствования, в первый раз остановился проездом из Гессена.

Государь говорил с Бюловым прямо и определенно. Отозвавшись с сочувствием о бурах, Он сказал, что Россия не будет вмешиваться в африканские дела. Россия хочет мира. Она не желает и конфликта между Англией и Францией. Если бы она этого хотела, конфликт бы разразился уже год назад (Государь этими словами подтвердил распространенное мнение о роли русской дипломатии при разрешении англо-французского конфликта из-за Фашоды).

«Нет никакого вопроса, сказал далее Государь, в котором интересы Германии и России находились бы в противоречии. Есть только один пункт, в котором вы должны считаться с русскими традициями и бережно к ним относиться — а именно на Ближнем Востоке. Вы не должны создавать впечатления, будто вы хотите вытеснить Poccию, в политическом или экономическом отношении, с того Востока, с которым она веками связана многими узами национального и религиозного характера. Даже, если бы я сам относился к этим вопросам более скептически или равнодушнее, я бы должен был все-таки поддерживать русские традиции на Востоке. В этом отношении и не могу вступить в противоречие с заветами и чаяниями моего народа».

Эти предостерегающие слова, — полная сила которых сказалась через без малого пятнадцать лет в 1914 г., — были произнесены в момент, когда русско-германские отношения были вполне дружественными, когда русский министр иностранных дел, отрицая приписанные ему слова о желательности возвращения Эльзаса к Франции, воскликнул «за дурака меня, что ли, считают?» — Беседа с Бюловым показывает, что Государь, занятый в то время дальневосточными планами, не забывал и о русских интересах на Ближнем Востоке, и не хотел идти дальше русско-австрийского соглашения о временном сохранении status quo.

Первые два года после занятия Порт-Артура и Kиao-Чао (начало 1898 г. — начало 1900 г.) прошли на Д. Востоке без заметных событий. Китай, казалось, продолжал «дремать»; Poccия сохраняла прежний политический курс, поддерживая добрые отношения с китайским правительством. Появление Америки на Д. Востоке (занятие Филиппин) прошло почти незамеченным, а между тем оно имело большое значение, так как закрывало Японии путь к расширению на юг, к созданию островной империи. Присоединение «ничьих» Гавайских островов к Соед. Штатам (в 1899 г.) не вызвало протестов ни с чьей стороны.

Poccия усиленно развивала строительство своего военного флота. Франко-русские отношения стали несколько более прохладными, чем во времена Ганото. Франция не особенно сочувствовала русским дальневосточным планам, успех которых сделал бы Poccию независимой от каких-либо западноевропейских влияний. Дело Дрейфуса выдвигало к тому же на первый план левые круги, менее увлеченные надеждами на русскую поддержку. Ни с той, ни с другой стороны, однако, не появлялось и мысли о расторжении союза.

Весною 1900 г., в Китае начала усиливаться агитация против иностранцев; но державы, привыкшие к полной пассивностикитайцев, мало обращали на это внимания. Смутные слухи о союзе Большого Кулака, руководящем агитацией против «заморских чертей», стяжали этому движению ироническое прозвище «боксеров».

Восстание однако разразилось повсеместно и с огромной силой, точно из-под почвы всюду хлынула вода. Пекинский дипломатический корпус был застигнут врасплох стихийной силой движения. Еще 8/21 мая китайскому правительству была предъявлена нота, требовавшая ареста всех членов общества «боксеров» и всех домовладельцев, допускающих у себя их собрания, а также казни лиц, виновных в покушении на жизнь и имущество, — и казни «лиц руководящих действиями боксеров и снабжающих их денежными средствами». Еще 13/25 мая русский посланник М. Н. Гирс сообщал в С.-Петербург, что иностранные представители «не видят оснований считать центральное правительство бессильным подавить восстание боксеров» и распорядился отослать обратно в Порт-Артур присланную оттуда в Таку русскую канонерку. Для защиты миссий были все же вызваны десанты, но только по 75 человек на миссию. Еще 31 (18) мая 1900 г. Бюлов запрашивал германского посланника в Пекине, не означает ли возникающая смута начало окончательного раздела Китая: в восстании видели только один элемент: ослабление власти маньчжурской династии!

Еще 20 мая (2 июня) русский посланник сообщал, что с приходом десантов в Пекине стало спокойнее… Но уже «не далее как через неделю д. с. с. Гирс телеграфировал не без тревоги (говорится в правительственном сообщении от 25 июня), что роль посланников окончена и дело должно перейти в руки адмиралов. Только быстрый приход сильного отряда может спасти иностранцев в Пекине». Но было уже поздно: Пекин оказался отрезанным от моря, а посольский квартал — осажденным китайскими войсками. Когда посланники предъявляли требования о «наказании виновных», когда они еще чего то добивались у китайского правительства — извне уже было ясно, что власть, в данном случае, заодно с «восставшими». Китай, так долго молчавший и покорявшийся, перестал быть «мертвым телом», «связанным животным»: он восстал на иностранцев; и правительство, хотя и не вполне убежденное в целесообразности этого восстания, поддалось народному движению. Говорили — наверное никто этого не знал — что принц Туан, родственник императора, захватил власть, что вдовствующая императрица Це-Си бежала… Говорили тоже, что она сама отдала приказ — истреблять иностранцев… Молва, как обычно, умножала «китайские зверства»; но несомненно, что сотни белых, в том числе не мало женщин и детей, мелкими группами разбросанных по Китаю, погибли при этом внезапном пробуждении китайского национализма.

Сообщение с Пекином было прервано — беспроволочного телеграфа тогда еще не существовало — и в Европе были получены известия о том, что все дипломаты с их семьями погибли в страшных мучениях…

В то же время китайцы, обычно столь мало воинственные — даже презиравшие военное ремесло — вдруг оказались бесстрашными; шли на смерть почти безоружные, и английский отряд адмирала Сеймура, двинувшийся на выручку миссий, не только не пробился до Пекина, но еле-еле, при поддержке русских моряков, отступил обратно к Тянцзину.

В самый разгар этих событий, 8/21 июня 1900 г., скоропостижно скончался министр иностранных дел гр. М. Н. Муравьев; его преемником был назначен товарищ министра гр. В. Ю. Ламздорф; это, впрочем, ни в каком отношении не повлияло на курс русской внешней политики.

Все, кто предсказывал «желтую опасность», громко заговорили, что она уже стоит у ворот. Западные державы, перед угрозой их миссиям, сплотились и решили послать в Китай свои войска, и прежде всего обратились к наиболее близким державам — России и Япониии — с просьбой об оказании вооруженной поддержки.

Опять Россия стояла перед трудным выбором: стать ли ей в ряды европейских держав и вместе с ними взяться за сокрушение и раздел Китая, — или же не отступать от плана дружбы с Китаем и по мере, возможности тормозить выступления других держав?

Китайцы, в своем движении против иностранцев, не делали различия между русскими и «прочими». Но сторонники дружбы с Китаем объясняли это тем, что Россия, заняв Порт-Артур, приобщилась к политике раздела Китая. Они по-прежнему верили, что русско-китайское сотрудничество было бы возможно. Кн. Э. Э. Ухтомский издал книгу «К событиям в Китае».

«Мы стоим, писал он в предисловии к этой книге (в июле 1900 г.), накануне великих катастроф. Движение, пока охватившее лишь часть Китая, и конечно всею тяжестью обрушивающееся сейчас на Poccию, за ее, надо надеяться, временное и случайное отождествление своих интересов с интересами других, хищнически настроенных и лукаво действующихдержав — это движение грозит разрастись до небывалых размеров… Нам необходимо лишь держаться исторического пути и ни на одно мгновение не терять из виду своих прямых задач в родной и близкой нам по духу Азии». Кн. Ухтомский не скрывал своего сочувствия к китайскому национальному движению и говорил даже, что китайцы «дают Западу хороший урок».

В том же духе составил свою записку «Европа и Китай» один из главных русских деятелей Гаагской конференции, профессор международного права Ф. Ф. Мартенс (в том же июле 1900 г.). В ней стояло: «Китайцы будут побеждены, но никакая победа не уничтожит народа в 430 миллионов. Это восстание против всех иностранцев имеет глубокие корни. В 1880 г. я писал «чем китайское правительство слабее, чем оно более имеет врагов в своей стране, тем более цивилизованные державы должны помнить, что всякая неуместная пропаганда, равно и всякое вмешательство в дела внутреннего управления, могут привести только к двум результатам: или вызвать падение нынешнего правительства в Пекине, или принудить последнее открыто примкнуть к народу для истребления всех иностранцев При первой гипотезе нет никакой гарантии, чтобы новая династия более благоприятствовала сношениям с внешним миром При второй — в случае истребления или изгнания иностранцев — будет весьма трудно обратно завоевать утраченное положение».

Проф. Мартенс следующим образом формулировал принципы русской политики в Китае: 1) совершенно особое преобладающее положение России; 2) неприкосновенность Китая; 3) за избиения иностранцев можно требовать только морального и денежного возмещения; 4) необходимо существование устойчивого китайского правительства. («Если ныне царствующая маньчжурская династия оказалась негодною, необходимо поставить другого китайского императора и в случае надобности поддерживать его»).

Между тем китайское национальное движение захватило и редко населенную Маньчжурию; там начались нападения на русских инженеров и рабочих вдоль линии строющейся железной дороги. Это движение явно поддерживалось мастными китайскими властями. Сообщение по суше между Порт-Артуром и Сибирью было прервано.

На Западе, под впечатлением вестей о резне иностранцев, разрасталась кампания против Китая. Император Вильгельм II, провожая отряд, отправляющийся на Д. Восток, с обычной экспансивностьюпроизнес речь, в которой пестрели слова о «бронированном кулаке» и о том, что «пощады не давать». На эту речь откликнулся своим предсмертным стихотворением Владимир Соловьев, живший под нараставшим кошмаром «желтой опасности». «Христов огонь в твоем булате, и речь грозящая свята! — писал он, «…перед пастию дракона — ты понял — крест и меч — одно!»[28].

Русское общество сравнительно слабо откликнулось на китайские события, не сочувствуя ни Вл. Соловьеву, ни кн. Ухтомскому. («0т прогрессирующей безличности и некультурности нашего живущего миражами интеллигентного слоя, мы теряем политическое чутье в восточных делах» — писал по этому поводу автор «К событиям в Китае»).

Но русское правительство старалось выдержать среднюю линию. Оно не могло не принимать участия в действиях против «боксеров» — хотя бы уже потому, что pyccкие дипломаты вместе с другими были осаждены в Пекине, что в Маньчжурии удары китайцев непосредственно падали на русские начинания Но в тоже время Россия отстаивала, в дипломатическом отношении, несколько искусственную позицию: движение — это мятеж, а с китайским правительством мы хотим оставаться в дружбе.

Япония, со своей стороны, поспешила предложить европейским державам свои услуги в делеподавления китайского восстания. В районе Тянцзиня в июле стал формироваться большой международный отряд: 12.000 японцев, 8.000 русских (переброшенных по морю из района Порт-Артура); по два-три тысячи других. Командование над этими отрядами, после долгих дипломатических переговоров, решено было поручить германскому фельдмаршалу графу Вальдерзее: Германия была наиболее обиженной стороной — подтвердились, к тому времени, слухи об убийстве германского посланника в Пекине; а Россия сама не пожелала возглавлять карательную экспедицию против Китая.

В это время на самой русско-китайской границе возникла паника. Русский пограничный город Благовещенск подвергся продолжительному ружейному обстрелу с китайского берега Амура; стреляли, несомненно, китайские «регулярные» солдаты. Русские войска были незадолго перед тем уведены вниз по Амуру. Благовещенск был почти без защиты, и паника, охватившая местных жителей и местные власти, выразилась в жестокой расправе с местными китайцами: боясь, что проживающие в городе китайцы устроят восстание в тылу, наслышавшись о зверствах, происходящих в Китае, благовещенские власти собрали всех «желтых» на берег Амура и велели им вплавь переправляться на маньчжурский берег. Только меньшинству удалось переплыть широкую реку; насколько сот китайцев потонуло. Этот трагический инцидент, понятный в тревожной атмосфере момента (местная интеллигенция — с возмущением отмечала либеральная печать более отдаленных от границ мест — одобряла эти панические репрессии) показывал, насколько трудно было выдерживать на практике линию «русско-китайской дружбы»…

Еще задолго до прибытия фельдмаршала Вальдерзее, международное войско, выдержавшее в течение месяца встречные бои у Тянцзина, двинулось (5 августа н. ст.) вперед; и уже 15 (2) августа русские войска под командой ген. Линевича заняли столицу Китая. В то же время, русский отряд ген. Ренненкампфа походным порядком пересекал Маньчжурию с севера на юг, почти не встречая сопротивления.

Посольский квартал в Пекине оказался нетронутым: он был, в сущности, только блокирован китайскими войсками в течение двух месяцев. Тотчас же Россия, возвращаясь к политике доброжелательства к Китаю, поспешила отмежеваться от остальных держав.

8/21 августа Государь, считая военную экспедирую оконченной, распорядился приостановить дальнейшую отправку русских войск в Китай. 12/25 августа Poccия обратилась к державам с циркулярной нотой, рекомендуя не только увести из Пекина международное войско, но и переселить миссии в более безопасный Тянцзин: в Пекине сейчас, все равно, нет китайского правительства, указывалось в ноте. Больше того — оно и не может вернуться в Пекин, пока в нем стоят иностранные войска; и — даже если бы оно и вернулось, — его бы не стали слушаться в стране, считая его пленным.

Германия особенно резко восстала против этой точки зрения. Poccию обвинили в том, что она нарушает единый фронт держав. Однако, вскоре и другие государства убедились в том, что русская точка зрения при создавшихся условиях была обоснованной.

С кем вести переговоры? Китайское правительство было неизвестно где; не знали в точности, из кого оно состоит. Международный отряд, опиравшийся на линию Пекин — Тянцзин — Таку, занимал китайскую столицу; европейские мародеры грабили дворцы запретного города; но это был только маленький островок во враждебном желтом море. Китай не сдался. Державы предъявили китайцам (15 сентября) требование о выдаче «виновников восстания», в том числе принца Туана; в ответ пришло известие, что 25 сентября тот же принц Туан назначен председателем государственного совета!.. Отчаянное предложение тянцзинского консульского корпуса — угроза разрушить в виде наказания могилы предков маньчжурской династии — не встретило сочувствия и у западных правительств.

Русские войска, между тем, заняли всю Манчьжурию от русской границы до Ляодунского полуострова. Работы по постройке железной дороги возобновились.

Державы стали разрабатывать проект условий ликвидации «боксерского инцидента» (в конце концов, была принята фикция. что с Китаем не было войны). Россия в этих переговорах старалась отстоять возможно более выгодные условиядля Китая. В частности, она упорно боролась против требования о выдаче и о предании смертной казни высших китайских сановников, считавшихся сторонниками движения против иностранцев. В конце года нота была наконец вручена отыскавшемуся китайскому правительству, которое не замедлило на все согласиться; и международный отряд покинул Пекин [29].

В результате двух событий, вызванных не Россией — занятия Kиao-Чао немцами и восстания боксеров, Россия таким образом получила в руки незамерзающей порт на Тихом океане и полосу—широкую полосу — территорию, соединяющей этот порт с прежними русскими владениями — о чем писал Государь в своей резолюции от 2 апреля 1895 г. Эти цели были достигнуты, хотя владение территорией было еще не оформлено; однако, обстановка во многом осложнилась. Авторитет китайского правительства, на добрых отношениях с которым основывалась первоначальная «большая азиатская программа», был сильно подорваны оно еще могло поддерживать внутреннее единство государства, но во внешней политике вынуждено было все время оглядываться на весьма ревнивое национальное движение, для которого все иностранцы были равны, и всякая уступка им — казалась государственной изменой.

Следует, впрочем, отметить, что не действия России ослабили этот авторитет маньчжурской династии: поражение в войне с Японией, беспрепятственное занятие немцами Кияо-Чао, а для некоторой части интеллигенции, начинавшей «европеизироваться» — также решительный отказ от внутренних реформ, все это создавало китайской власти растущее число врагов, совершенно независимо от занятия русскими Порт-Артура. Если бы Россия совершенно отстранилась от китайских событий и не закрепила за собой соседних областей — это едва ли бы создало для нее лучшее исходное положение при борьбе за преобладание на Дальнем Востоке: весьма вероятно, что это было бы только сочтено признаком слабости; китайский народ, все равно, не стал бы выделять русских из общей массы «белых чертей», а благоволение слабеющей маньчжурской династии весило уже весьма немного.

Маньчжурия в ту пору была весьма редко населена — на ее огромном пространстве, около миллиона квадратных верст, было всего 3—4 миллиона жителей. Эта провинция, вотчина китайскогоимператорского дома, была тогда еще закрыта для поселенцев. Во многих местностях вдоль строящейся Восточно-Китайской дороги китайское население почти отсутствовало. Маньчжурия была как бы прямым продолжением Сибири — в лучших, наиболее плодородных ее частях.

На Д. Востоке Россия встречала наступление ХХ-го века при благоприятной обстановке. Сибирь находилась в периоде быстрого роста. Организованное в начале царствования Императора Николая II Переселенческое управление направляло широкие потоки «ходоков» и переселенцев из Европейской России в наиболее пригодные для ведения сельского хозяйства местности. Сибирская дорога доходила непрерывной колеёй до Иркутска, и действовала на нескольких других участках (напр. в Уссурийском крае). Население Сибири за 5—6 лет увеличивалось с возрастающей быстротой. На сибирские губернии еще в 1896 г. было распространено действие. судебных уставов 1864 г.

Указом 12 июня 1900 г. Государь провел важную реформу — об отменессылки на поселение в Сибирь. Мера эта, упразднявшая так хорошо — понаслышке — известную всюду заграницей «сибирскую ссылку», отнюдь не была отменой жестокой системы репрессий, которую в таких мрачных красках представляли себе в Западной Европе под «страшным» именем Сибири: это была мера предохранения ценной русской окраины против ее «засорения» нежелательными элементами. Не Сибирь была слишком плоха для ссыльных — ссыльные были недостаточно «хороши» для Сибири! Государь, как говорится в указе, решил «снять с Сибири тяжелое бремя местности, в течение веков наполненной людьми порочными»[30].

В качестве места ссылки был оставлен только остров Сахалин; кроме того, разумеется, не были упразднены существовавшие в Сибири (и не только в Сибири) каторжные тюрьмы. «Вестник Европы» вполне основательно сопоставлял отмену ссылки в Сибирь с развитием событий в Китае: «В будущем, более или менее близком, следует ожидатьили действительного преобразования Китая, или соперничества держав на его развалинах. И в том и в другом предположении, такая обширная часть нашейимперии, как Сибирь, непосредственно примыкающая к древнему Китаю, не должна являться только узкою железнодорожной полосой, служащей к соединению Европейской России с берегами Тихого океана; надобно желать Сибири быстрого и широкого развитая местных сил, что, в свою очередь, будет иметь последствием привлечение в нее из метрополии всего, что в ней есть лучшего и предприимчивого — в противность тому, чем европейская Россия награждала Сибирь до настоящего времени, и чему теперь, весьма и весьма своевременно, положен конец».

Глава 6.

Русская литература и искусство к концу XIX века. — Организация революционных сил. — Вопрос о продолжении земской реформы 1864 г. — Манифест 3-го февраля 1899 г. о Финляндии. Студенческие волнения 1899 г.; события 8-го февраля; комиссия Ванновского; временные правила 29 июля. — Полемикакн. С. Н. Трубецкого с кн. Д. Н. Цертелевым. «Самодержавие и земство». — Правый курс; назначение Д. С. Сипягина. — Кончина Наследника; болезнь Государя. — Отъезд духоборов в Канаду и отлучение гр. Л. Н. Толстого. «Россия накануне ХХ-го столетия». — Убийство Н. П. Боголепова. — Демонстрация 4 марта 1901 г. — Назначение генерала Ванновского министром народного просвещения.

Конец XIX-гo века — «чеховские годы» в русской литературе. Один за другим сошли в могилу А. Н. Майков (1897), Я. П. Полонский (1898), Д. В. Григорович (1899). На первое место выдвинулся А. П. Чехов, этот тонкий психолог и меткий наблюдатель, которому радикальная критика прощает «отсутствие положительных общественных взглядов» за его «тоску по идеалу», выражающуюся в изображении серости и скуки русской провинциальной жизни. Среди новых имен выделился в эти годы Максим Горький, ставший знаменитым почти вдруг (1898 г.); его рассказы о «босяках», у которых ничего нет, но которым ничего и не надо, казались чем то новым на фоне перепевов «гражданской скорби».

«Северный Вестник», отражавший новые течения в литературе, закрылся, но «декадентство», как называли тогда представителей символизма и духовных исканий, нашло ряд новых представителей: Д. С. Мережковский создал свою трилогию «Христос и Антихрист»; 3. Н. Гиппиус — книги рассказов и стихов; Федор Сологуб — первые книги стихов и роман «Тяжелые Сны»; стал выдвигаться К. Д. Бальмонт; Валерий Брюсов выпустил свои первые сборники, жестоко осмеянные Вл. Соловьевым.

Новые течения еще ярче проявлялись в живописи, чем в литературе. Стараниями группы художников, объединенных вокруг С. П. Дягилева, возникли (в конце 1898 г.) сначала выставки, а потом и журнал «Мир Искусства». В нем участвовали Александр Н. Бенуа, К. Сомов, М. Добужинский, Л. Бакст, К. Коровин, В. a. Cеров (получивший на Парижской всемирной выставке 1900 г. первый приз за портрет В. К. Павла Александровича). Левый шаблон в живописи начинал приедаться; выставки «передвижников» казались тусклыми и меньше привлекали публики. «Мир Искусства» вступил вборьбу с «толстыми журналами», защищая чистое искусство.

«Нас назвали детьми упадка, писал С. П. Дягилев, и мы хладнокровно и согбенно выносим бессмысленное и оскорбительное прозвище декадентов. Что должны мы считать нашим расцветом? Где наши Софоклы, Леонардо, Расины, которые могут презрительно видеть в нас лишь немощное извращение созданного ими искусства? У нас модно царили такие силы, как Чернышевский, Писарев, Добролюбов». И презрительно отозвавшись об учениях «отводививших искусству роль послушных школьников на помочах у противохудожественной теории социализма», редактор «Mира Искусств» писал: «Великая сила искусства заключается в том, что оно самоцельно, самополезно, а главное — свободно».

Примечательно, что лозунг «свобода искусств» в России был направлен не против царской власти, отнюдь на него не посягавшей, а против морального гнета радикальной интеллигентской критики. Русская императорская власть, следуя лучшим монархическим традициям всех времен, оказывала широкую поддержку изобразительным искусствам: А. Н. Бенуа заведовал художественной частью Нижегородской выставки; Л. Бакст и другие работали в Императорских театрах или художественном издательстве при Красном Кресте (Община св. Евгении); среди произведений В. a. Серова видное место занимают портреты Царской семьи, в особенности лучший и наиболее известный из портретов Государя, написанный в 1900 г. для Императрицы Александры Фёдоровны [31]. Ему же принадлежат картины коронационных торжеств.

7 марта 1898 г., был открыт в С.-Петербурге, в помещении Михайловского дворца, Русский Музей имени Императора Александра III; туда были перенесены произведения русских художников и скульпторов из Эрмитажа; музей далее неизменно пополнялся новыми приобретениями лучших картин с современных русских художественных выставок.

В области театра, кроме расцвета Императорского балета, наблюдались новые искания: в Москве открыли в 1897 г. Художественный театр, который, под руководством К. С. Станиславского, создал себе затем громкое имя в России и заграницей. В. Ф. Комиссаржевская, появившаяся в конце 90-х годов на сцене, быстро завоевала горячую симпатию публики.

Быстро распространилась «живая фотография» — в то время далекая от искусства. Уже в 1898 г. было издано распоряжение, запрещающее показывать на экране Спасителя, Богоматерь или святых угодников.

Неизменно, из года в год, росли ассигнования на народное образование; особенно быстро развивалась сеть церковноприходских школ; министерство финансов в свою очередь создало свой особый тип средней школы «коммерческие училища», и подготовляло открытие Политехнического Института в С.-Петербурге.

В экономическом отношении два неурожайных года (1897-й и 1898-й), а также кризис, распространявшийся по всей Европе, несколько замедлили быстрый темп роста русского хозяйства; но самый рост промышленности и развитие железнодорожной сети продолжались, несмотря на эти затруднения. Поступление косвенных налогов и сбора с увеселений и зрелищ неуклонно возрастали. «Как. видите, нам живется веселее», иронизировал, сообщая этот факт, либеральный журнал.

За этот же период росли и «нелегально» организовывались также и силы противников существующего строя. Вслед за польской социалистической партией, возникшей в начале 90-х годов (среди ее учредителей стоит отметить Иосифа Пилсудского), за еврейским «Бундом», на съезде в Минске (в 1898 г.) была учреждена Российская социал-демократическая рабочая партия, в которую влились Союз Освобождения рабочего класса и несколько других групп. Съезд был застигнут полицией; большинство участников арестовано; но все же эту дату, как «день рождения» своей партии празднуют и большевики, и меньшевики. Много позже организационно объединились революционные элементы народнического направления (социалисты-революционеры), но отдельные их группы, ведшие свою «родословную» от пресловутой «Народной Воли», действовали вместе с «марксистами». Вообще в эту раннюю пору, между революционными и даже оппозиционными элементами, при всяческих теоретических разногласиях, на деле царило значительное единодушие.

«В свирепой трудной борьбе с самодержавием — провозглашал заграничный нелегальный орган [32] необходимы все наличные силы, несмотря на то, какого цвета или формы их отличительные ярлыки, и какую именно кличку они для себя почему либо выбрали. Единственным символом веры, единственным условием sine qua non мы признаем только враждебность принципу самодержавия. Вы — наш союзник, раз Вы искренне верите в этот тезис; а как Вы считаете наилучшим уязвить и уничтожить его — это дело Вашей собственной совести и понимания».

Тайные революционные организации были наиболее распространены в студенческой среде. В частности, в Киевском университете были сильные группы «Бунда» и польских социалистов. Конечно, только незначительное меньшинство входило в эти организации; но другие направления оставались вовсе неорганизованными.

Последовательный консерватор «аристократического» толка, кн. В. П. Мещерский, писал на Новый 1898-й год: «Раздаются новые голоса, рождаются «новые мысли, являются новые желания и стремления, чуются новые воли; из мутной тины осадков давнего прошлого восстают какие-то новые государственные вопросы,… из всей этой мути слагается нечто вроде настроения… Наружность, платья такие же и вид один и тот же, но дорожащие только этим сходством настоящего с прошлым не замечают, что платье это понемногу расползается по швам». — «Наши друзья французы нередко говорят в беседах с нами: вы, вы счастливее нас, у нас 500 волей распоряжаются Францией, а у вас одна воля управляет Россией; у вас Бог есть главная жизненная потребность, у нас Он только роскошь»… — Признаюсь, я предпочел бы, чтобы не французы нам это говорили с завистью, а чтобы мы это говорили французам с гордостью»…

Государь знал, разумеется, что городская интеллигенция относится враждебно к существующему порядку; но Он глубоко верил, что отношение народных масс — совершенно иное. В беседе с московским губернским предводителем дворянства кн. П. Н. Трубецким (летом 1898 г.) Государь коснулся вопроса об ограничении самодержавия, и сказал, что Он готов был бы поделиться с народом властью, но сделать этого не может: ограничение царской власти было бы понято, как насилие интеллигенции над Царем, и тогда народ стер бы с лица земли верхние слои общества. (Судьба интеллигенции и «буржуазии» после свержения Царской власти показала, что в этом представлении было не мало верного).

Не желая непрестанно ломать и строить сызнова, Государь в то же время продолжал «достройку» и «ремонт» здания Российской империи, и постепенно окружил себя сотрудниками по своему выбору. К концу века, восемь (из двенадцати) министров, которых Государь застал при своем восшествии на престол, были уже заманены другими (трое вследствие смерти)[33]. Из министров эпохи Императора Александра III, оставались только К. П. Победоносцев, С. Ю. Витте, и назначенные в последний год царствования Н. В. Муравьев (юстиции) и. А. С. Ермолов (земледелия).

На место скончавшегося на 79-м году жизни министра народного просвещения графа И. Д. Делянова (занимавшего этот пост свыше 16 лет) был назначен в начале 1898 г. профессор римского права Н. П. Боголепов. «Я сознаю — сказал он в речи к чинам своего ведомства при вступлении в должность — что во всех областях народного образования жизнь выставила требования усовершенствований и нововведений. Но я держусь того мнения, что и те и другие должно производить с большой осторожностью и постепенностью. Я не сторонник радикальной ломки».

Министерство внутренних дел, в котором с 1897 г. к И. Л. Горемыкину присоединился товарищ министра кн. Алексей Дм. Оболенский, включило в список мер, соответствующих принципу «достройки и ремонта», распространение земских учреждений на те губернии, где их еще не было. Прецедентом служила такая же мера, принятая в отношении судебных уставов 1864 г.

Этот проект вызвал сразу же неодобрение правой печати. «Московские Ведомости» сначала даже опровергли слух о нем. «Гражданин» как раз вел резкую кампанию против земства, доказывая, что оно и бесполезно, и не по силам земским плательщикам. «До десяти земств проворовалось, — сказал мне мой знакомый» (писал кн. Мещерский). — «Слава Тебе Господи, сказал я с просиявшей физиономией и перекрестился. Об одном грущу, что не все 34 проворовались. Теперь не будут вводить земства там, гдеих нет, не будут топить дворянство в земской луже»…

Тем не менее, И. Л. Горемыкин, с одобрения Государя, внес в Государственный Совет проект введения земства в девяти губерниях Западного края и в Архангельской, Астраханской, Оренбургской и Ставропольской губ. (В стороне были пока оставлены три Прибалтийских губернии и область войска Донского). В то же время, тифлисское дворянство ходатайствовало о введении земства в Закавказье. Внесению проекта предшествовал опрос губернаторов и губернских предводителей дворянства; все они высказались в пользу введения земств. В виду особых местных условий — преобладания польского элемента среди землевладельцев Западного края — существовали опасения, что земство может быть использовано в антирусских целях. Поэтому предположено было на первых порах не создавать выборных уездных учреждений, и в губернские собрания ввести некоторое число назначенных гласных (от четверти до трети общего числа). Тут же указывалось, впрочем, что в некоторых уездах, где имеется достаточное число русских землевладельцев, могут быть введены теперь же и уездные земства.

Параллельно с этим проектом, но независимо от него, в министерстве внутренних дел обсуждался вопрос объединения всего учебного дела в руках государства, с тем, чтобы впредь не было особых земских школ. Но считалось необходимым, прежде чем проводить эту меру, значительно усилить кредиты на народное образование, чтобы реформа эта сопровождалась общим подъемом школьного дела; а министерство финансов не находило возможным значительно увеличить кредиты, особенно в виду неурожайных годов и промышленного кризиса.

Вопрос о «достройке» сетиземских учреждений был однако оттеснен на задний план общественного внимания новыми осложнениями, возникшими в начале 1899 г. Одно из них, в сущности, относилось формально к той же области — установления большого единообразования учреждений Российской империи; только в отличие от земского проекта, расширявшего пределы самоуправления, в этом случае речь шла об его ограничении.

Вопрос о пределах компетенции Финляндского сейма был унаследован Государем от Его отца, учредившего по этому поводу особую комиссию. Император Александр III поручил этой комиссии разработку проекта приведения закона о воинской повинности в Финляндии в соответствие с русским законодательством. Спорным представлялся вопрос о том, требовалось ли для этого согласие Финляндского сейма.

Финские юристы, с ссылками на слова Императора Александра I на сейме в Борго и на ряд заявлений Императора Александра II, доказывали, что основные законы Великого Княжества Финляндского, торжественно подтвержденные Государем при Его восшествии на престол, не допускают проведения нового проекта воинской повинности без согласия местного сейма. Видные pycские ученые, как профессора Н. М. Коркунов и Н. С. Таганцев, полагали, что общеимперская власть сохраняет за собою учредительные права и может отменять решения, принятые ею ранее.

Когда генерал-губернатором Финляндии, на место гр. Ф. Л. Гейдена, летом 1898 г. был назначен ген. Н. И. Бобриков, финское общество насторожилось и пошли слухи о предстоящей отмене финской конституции. (В этом вопросе из русских газет умеренное «Новое Время» было настроено гораздо решительнее «Гражданина»).

Финляндский сейм собрался в январе 1899 г.; ему был предоставлен законопроект, распространяющей на Финляндию, с некоторыми видоизменениями, русский воинский устав. Финляндское войско насчитывало около 10.000 человек, и по местным законам Должно было служить только в пределах края; по новому проекту, численность войска увеличивалась примерно в полтора раза, и финские граждане могли быть отправлены к отбыванию воинской повинности в другие части империи (в России, как впрочем и во Франции, было принято, чтобы призывные отбывали воинскую повинность не в тех губерниях, из коих они родом). Сейм передал проект в комиссию.

Вопрос об увеличении численности имперских вооруженных сил на 5 — 6.000 человек не представлял сам по ceбе чрезвычайной важности. На этом вопросе однако столкнулись два различных юридических воззрения на природу отношений между Россией и Финляндией.

Государь не отрицал того, что по прежнему установленному порядку согласие финляндского сейма считалось необходимым, но Он полагал, что обладает учредительной властью, дающей Ему право изменить этот порядок. «Получили мы с Вами наследство в виде уродливого криво выросшего дома — писал Государь ген. Н. И. Бобрикову — и вот выпала на нас тяжелая работа — перестроить это здание или скорее флигель его, для чего, очевидно, нужно решить вопрос: не рухнет ли он (флигель) при перестройке? Мне думается, что нет, не рухнет, лишь бы были применены правильные способы по замене некоторых устаревших частей новыми, по укреплению всех основ надежным образом».

3/15 февраля 1899 г. был издан Высочайший манифест: «Независимо от предметов местного законодательства, вытекающих из особенностей ее общественного строя, — говорилось в нем, — в порядке государственного управления возникают по сему краю и другие законодательные вопросы, каковые по тесной связи с общегосударственными потребностями не могут подлежать исключительному действию учреждению Великого Княжества… Оставляя в силе существующие правила об издании местных узаконений, исключительно до нужд Финляндского края относящихся, Мы почли необходимым предоставить Нашему усмотрению ближайшее указание предметов общеимперского законодательства».

Одновременно с манифестом были изданы «Основные положения о составлении, рассмотрении и обнародовании законов, издаваемых для Империи со включением В. К. Финляндского». Законы эти должны были издаваться Императорской властью, причем, в отличие от законов к Финляндии не относящихся, требовались предварительные заключения высших административных органов Финляндии, а также и Финляндского сейма; эти заключения носили однако лишь совещательный характер. Разграничение сферы общегосударственного законодательства и местных узаконений, требующих согласия сейма, предоставлялось также Императорской власти.

«Новое Время», приветствуя издание манифеста, писало: «новый закон при всей своей многообъемливости не коснулся автономии края и ни на одну йоту не уменьшил т. н. финляндской конституции. Что в вопросах общеимперских местный сейм не может иметь решающего голоса — это должны понять самые притязательные из финляндских государственников»…

В Финляндии этот манифест вызвал, однако, чрезвычайное волнение. Даже Сенат, состоящий из лиц назначенных Государем, едва не отказался распубликовать его, — 10 голосов было против, 10 голосов за, и только голос председателя дал перевес в пользу распубликования. В то же время и Сенат, и Сейм постановили обратиться к Государю с ходатайством об отмене манифеста 3-го февраля.

«Финский народ, — говорилось в обращении Сейма, — без различия, как высшие, так и низшие, вынужден видеть в этом пренебрежение его конституционными правами, которого, насколько известно народу, он не заслужил какими либо действиями».

Среди финского населения тотчас же начался сбор подписей под массовой петицией Государю с тою же просьбой. В несколько дней было собрано свыше 500 тыс. подписей. Депутация в пятьсот человек должна была отвезти петицию в С.-Петербург; для участия в ней были выбраны большею частью старики пасторыили крестьяне. В Гельсингфорсе и других городах происходили демонстрации протеста, принявшие форму поклонения памяти Императора Александра II: его портреты в траурных рамках выставлялись в окнах; у подножия его статуи на площади перед Сенатом в Гельсингфорсе нагромождались горы венков.

Сейм, которому было предложено, по новому закону, дать свой отзыв о воинском уставе, поручил своим комиссиям продолжать его обсуждение на основе прежних законов, внося поправки в правительственный проект.

Государь был возмущен проявленной оппозицией и счел сперва, что, как и в России, протесты исходили только от «политиканствующего меньшинства».

«Объявите участникам депутаций в 500 человек, — писал Он (5 марта статс-секретарю по делам Финляндии, Прокопе, — что Я их разумеется не приму, хотя и не сердит на них, потому что они не виноваты… Я вижу в этом недобрые поползновения со стороны высших кругов Финляндии посеять недоверие между добрым народом Моим и Мною».

В своих инструкциях Н. И. Бобрикову Государь указывал, что не предполагает никакой ломки местного уклада жизни; нужно некоторое расширение власти генерал-губернатора, переустройство жандармерии и полиции: «Разрешив эти дела, — покончив с военным законом, — мне кажется, можно будет удовлетвориться достигнутым результатами: Финляндия будет достаточно закреплена за Россией».

Но конфликт получил принципиальный характер; дело было не в том, какие законы будут изданы, а в порядке их издания: население Финляндии привыкло, за несколько десятилетий, считать законнымопределенный порядок вещей; этот порядок был подтвержден тремя последними Императорами, — даже если отрешиться от первоначальных обещаний Императора Александра I (при Императоре Николае I сейм не был ни разу созван). Государь, быть может, впервые почувствовал трагичность этого конфликта, когда статс-секретарь Прокопе (в личной преданности которого Он не сомневался) разрыдался в Его кабинете и стал умолять, чтобы Государь не запрещал финляндскому населению присылать петиции на Высочайшее Имя. Государь внял этой просьбе Прокопе, но общее направление политики в финляндском вопросе осталось прежним.

Дальнейший ход событий показал, что попытка установить более тесное единство между Россией и Финляндией при помощи внешнего сближения учреждений на практике привела к обратным результатам: она создала единение между финскими и шведскими элементами края и породила сепаратизм, которого ранее не было. Если юридическая сторона вопроса осталась спорной, и отмена конституции, дарованной свыше, едва ли может почитаться незаконным актом в случае возникшей государственной необходимости, — то со стороны целесообразности этот шаг во всяком случае оказался пагубным и вместо закрепления Финляндии за Россией способствовал ее отчуждению.

Финляндский вопрос явился за границею поводом для газетной кампании против России, причем иные даже утверждали, что проект увеличения финского войска (на 5 тыс. человек) противоречит принципам ноты 12 августа о сокращении вооружений. В Царстве Польском, где возникали после приезда Государя в Варшаву некоторые надежды на самоуправление по образцу Финляндии, манифест 3-го февраля также произвел расхолаживающее впечатление.

Русское общество, по своему обыкновению, стало и в финляндском вопросе на оппозиционную точку зрения. Но эти события весьма скоро отступили для него на задний план перед внезапно вспыхнувшими студенческими волнениями до сих пор еще невиданной силы и длительности.

По своему составу русское студенчество было всегда гораздо «демократичнее», нежели в демократиях Западной Европы. В университеты поступали тысячами представители несостоятельных кругов. Государство широко этому содействовало. Так, произведенное в 1899 г. — 1900 г. обследование материального положения студенчества Московского Университета, наиболее многолюдного и едва ли беднейшего по составу слушателей, показало, что на 4.000 студентов здесь было около 2.000 неимущих, которые освобождены от платы за учебу, а около 1.000 человек из них кроме того получает стипендию различного размера; всего в год на это тратилось около полумиллиона рублей [34]. В других университетах картина была, примерно, та же. Такой состав студенчества, с преобладанием «интеллигентного пролетариата» (а то и полуинтеллигентного) отличался природной склонностью к радикальным течениям, и никакие внешние меры, вроде свидетельства о благонадежности или строгого надзора со стороны полиции, не изменяли этого основного факта. Отсутствие легальных студенческих организаций только оставляло свободную почву для нелегальных, а развитое в учащейся молодежи естественное чувство товарищества создавало значительные затруднения для власти при борьбы с революционными элементами в университетах.

После вспышки осенью 1896 г., пять семестров прошли в университетах спокойно, и только в Киеве к концу 1898 г. происходили небольшие волнения в связи с протестами польских студентов против торжеств открытия памятника в Вильне М. Н. Муравьеву, подавившему польское восстание 1863 г. в Западном крае (тому самому, которого интеллигенция, с польских слов, называла «вешателем», и о ком великий русский поэт Ф. И. Тютчев написал: «Не много было б у него врагов — Когда бы не твои, Россия»). Но ничто во вне не предвещало тех событий, которые внезапно но разразились по случайному поводу.

8 февраля 1899 г. в С.-Петербургском Университете происходил обычный торжественный акт. Ректор, проф. В. И. Сергеевич, вывесил перед тем объявление, в котором указывалось, что в другие годы студенты несколько раз, по окончании акта, учиняли беспорядки, врываясь группами в рестораны, в театры и т. д., нередко в пьяном виде; ректор ставил студентам на вид, что такие поступки недопустимы, и предупреждал их, что полиция прекратит всякое нарушение порядка «во что бы то ни стало». Многие студенты сочли это воззвание оскорбительным. В то же время, ходили смутные слухи о готовящихся демонстрациях.

Во время акта студенты освистали ректора, не дав ему говорить, а затем стали расходиться. Полиция заградила проходы к Биржевому и к Дворцовому мосту, и студенты, волей неволей, направились толпой по набережной к Николаевскому мосту. Когда конные полицейские хотели разделить толпу, студенты их не пропустили и стали в них бросать снежками и разными случайными предметами; один снежок попал прямо в лицо полицейскому офицеру. Тогда полицейские двинулись на толпу и рассеяли ее ударами нагаек. Сколько нибудь серьезно пострадавших при этом столкновении не было.

Не только среди студентов, но и у многих очевидцев получилось впечатление, что весь инцидент был создан неумелыми полицейскими распоряжениями, вызвавшими то самое скопление студентов, которое затем пришлось рассеивать силой. Для революционных организаций возникшее по этому поводу возмущение было желанным предлогом для начала серьезной борьбы. Вечер 8-го февраля и состоявшиеся в тот день студенческие вечеринки прошли спокойно. Но со следующего дня в Университете стала развиваться усиленная агитация. Доказывали, что студенчеству нанесено оскорблениe; приравнивали разгон толпы на улице к телесному наказанию (к которому русское общество питало болезненное отвращение); говорили о необходимости протеста. На сходке, затянувшейся на два дня (9—10 февраля), присутствовало около половины всех студентов (до 2.000 человек). Отвергнуты были предложения о принесении жалобы в суд на действия полиций, а также о подаче петиции на Высочайшее Имя: эти решения не давали бы дальнейшей пищи для беспорядков. Восторжествовало предложение о прекращение занятий. В резолюции говорилось о «насилии, унижающем достоинство, которое преступно даже в применении к самому темному и безгласному слою населения». — «Мы объявляем, — заявлялось далее, — С.-Петербургский Университет закрытым и прекращаем хождение на лекции, и, присутствуя в Университете, препятствуем кому бы то ни было их посещать… Мы продолжаем этот способ обструкции, пока не будут удовлетворены наши требования: 1) опубликование во всеобщее сведение всех инструкций, которыми руководствовались полиция и администрация в отношении студентов, и 2) гарантии физической неприкосновенности нашей личности». — Эти требования были составлены весьма умело: в них как будто не было ничего «политического», и в то же время всегда было возможно сказать, что они не выполнены. Ибо что могла значить «гарантия?» Если речь шла о неосновательном, беззаконном насилии — оно запрещалось и без того; против него надлежало обращаться в суд. Если же речь шла о противодействии запрещенным деяниям — какое правительство могло бы дать гарантию, что полиция впредь будет стоять пассивно под градом — уже не снежков, а, скажем, камней?

Ректор В. И. Сергеевич мужественно явился 10 февраля на сходку. «Я буду обвинять вас, — говорил он, — перед вашим здравым смыслом. Действовать можно только надеясь на успех. Требовать можно чего угодно — хотя бы райских птиц, только они не выживут в нашем климате… Вы объявили, что будете мешать чтению лекцией. Начальство, таким образом, упраздняется. В университете создается временное правительство. Все возмущены этим поводом. Случается, что полиция перехватит через край в своем служебном усердии… Но революция в закрытом помещении — нелепость. Вы читали правила при подтуплении в университет, вы дали слово их исполнять».

На слова ректора внимания не обратили. 11-го февраля в Университете началась обструкция на лекциях некоторых профессоров, не пожелавших подчиниться постановлению сходки. На следующий день, 12 февраля, движение перекинулось на другие учебные заведения. Был брошен лозунг: «студентов, ваших товарищей, избивают!». В один день забастовали Высшие Женские Курсы, Военно-Медицинская Академия, Горный, Лесной, Электротехнический Институты, Академия Художеств, и только в недавно открытом Женском Медицинском Институте нашлось смелое меньшинство не пожелавшее подчиниться насилию. Всюду выставлялось то же туманное, но эффектное требование «гарантий». Создан был организационный комитет для руководства забастовкой. 15 февраля движение распространилось на Москву, где прекратились занятия во всех высших учебных заведениях; 17-го — в Киеве, Харькове — движение захватило все pyccкие университеты. Быстрота распространения забастовки была тем более примечательна, что в печати до 21 февраля об этом не появилось ни строки. Газеты писали о скоропостижной кончине президента Ф. Фора, о попытке Дерулэда вызвать военный переворот, но о забастовке писать не разрешалось.

Местами не обходилось без борьбы… «В Киеве, — сообщалось в бюллетенях Организационного Комитета, — обструкция приняла резкий характер благодаря упорному противодействию меньшинства»[35]…

Общество в большинстве стало на точку зрения студентов. Ряд видных профессоров С.-Петербургского Университета обратились к министру Народного Просвещения с протестом против действий полиции в день 8 февраля. Но и в правительственной среде царили разногласия. Действия полиции даже некоторые министры называли «не вполне тактичными». Академики А. С. Фаминцын и Н. Н. Бекетов (старый учитель Государя) добились Высочайшей аудиенции и осведомили Императора, со своей точки зрения, о причинах возмущения студентов, утверждая, что политика тут не при чем. Государь запросил мнения министров и большинство высказалось в пользу создания особой следственной комиссии. Возражали, впрочем, как раз наиболее заинтересованные министры — Н. П. Боголепов, И. Л. Горемыкин, А. Н. Куропаткин. Военный министр, который лично беседовал со студентами Военно-Медицинской Академии, говорил им, что забастовку проводит «та темная, чуждая науке политическая сила, которая, сама оставаясь в стороне, быть может, руководит всем».

21 февраля в газетах появилось сообщение: «Государь Император повелеть соизволил генерал-адъютанту Ванновскому произвести всестороннее обследование причин и обстоятельств беспорядков, начавшихся 8 февраля в Императорском С.-Петербургском Университете и затем распространившихся на другие учебные заведения, и о результатах сего расследования представить на Высочайшее благовоззрение. Вместе с тем Его Императорскому Величеству благоугодно было указать, что принятие мер к восстановлению в упомянутых учебных заведениях обыденного порядка остается на обязанности главных начальников сих заведений»

Значение этого шага еще увеличивалось тем, что ген. Ванновскому, бывшему военному министру, молва приписывала весьма резкиe отзывы о действиях полиции в деле 8 февраля. Государь пожелал отнестись к учащейся молодежи с доверием, поручил расположенному к ней человеку разбор причин ее недовольства и возлагал восстановление порядка в высшей школе на учебное начальство, обычно более мягкое, а не на внешние административные органы.

Казалось бы, студенты добились большего, чем сами могли ждать. Организационный Комитет тем не менее решил продолжать забастовку, заявляя, что назначение расследования «не дает еще никаких гарантий». В Киевском университете бастующие студенты обратились с воззванием к рабочим, заявляя, что уже «добились уступок», но будут продолжать борьбу.

Общество никак не отозвалось на примиряющий шаг Государя. Забастовке продолжали сочувствовать. Против нее отважился выступить только редактор «Нового Времени» А. С. Суворин, написавшей: «Если бы правительство предоставило настоящую стачку молодежи ее естественному течению, т. е. сказало бы «не хотите учиться — не учитесь», то оно не себе бы повредило и не своей высшей школе, а поставило бы учащуюся молодежь в печальное положение, оставив ее без образования и без того поприща общественной деятельности, на которое она расчитывала». На «Новое Время» за эти строки обрушились чуть не все прочие органы печати; многолетние подписчики газеты отказались от ее получения; не без гордости А. С. Суворин потом писал, что отвлек на себя все громы общества.

Забастовка вступила в новую фазу. В учебных заведениях велась внутренняя борьба за ее прекращение. Администрация, в виду перемены обстановки, разрешила вернуться почти всем высланным за участие в беспорядках. Военно-Медицинская Академия с 21 февраля действительно приступила к занятиям и болееих не прерывала. Когда, после масленичных каникул, университеты снова открылись, в С.-Петербурге, в Москве, в Одессе большинством голосов было решено прекратить забастовку. В Харькове и Казани забастовка также окончилась. Но в Киеве «союзный совет» постановил в резких выражениях выразить порицание петербургским студентам; обструкция продолжалась; во главе борьбы с нею стала организованная русскими студентами «партия националистов». Крайние элементы, раздраженные сопротивлением, прибегли к физическому насилию: 9 марта в Киевском университете произошло настоящее побоище; сражались мебелью и лабораторными принадлежностями. Тогда 10 марта, было решено уволить всех студентов и принимать их обратно с известным разбором (принято было 2.181 человек из 2.425).

Киевские события и воззвания «союзного совета» дали новый толчек забастовке. Крайние снова апеллировали к чувству товарищеской солидарности — «товарищей избивают, товарищей исключают». В С.-Петербурге 18 марта собралась сходка, постановившая возобновить обструкцию. То же произошло в Москве, в Одессе. Этот последний период забастовки был самым острым и озлобленным. Обструкция принимала резкие формы. Ее сторонники не считались с волей большинства: в Горном институте, например, большинство на сходке высказалось против обструкции, но она все-таки применялась. В столовой С.-Петербургского Университета обосновался забастовочный центр, дававший инструкции и печатавший бюллетени о ходе забастовки.

К концу марта выяснилось, что учебное начальство и умеренные элементы студенчества совершенно бессильны перед организованной обструкцией. Полиция в дело не вмешивалась. Движение распространилось на Варшавский и Рижский политехнические институты. Увольнение и обратный прием по прошениям ни к чему не приводили: забастовочный комитет дал приказ подписывать все, что угодно, но продолжать обструкцию. К концу марта, почти все высшие учебные заведения были закрыты до осени, и только экзамены — также объявленные под бойкотом — кое-где все-таки производились. Правительственное сообщение 2 апреля подвело итоги этих бурных двух месяцев.

Опыт этой забастовки произвел большое впечатление на Государя. Он начал с того, что пошел студентам навстречу, но должен был убедиться в наличии злой воли, в бесспорно политической подкладке движения. Комиссия ген. Ванновского, возникшаяна предпосылке законных требований студенчества, продолжала свои работы — но окончила она их уже в совершенно новой обстановке. Она признала, что полиция действовала правильно 8 февраля; но этот повод был теперь почти забыт; она вынесла ряд предложений о предоставлении студентам большей свободы — но университеты были закрыты вследствие насилия радикальных элементов и пассивности умеренных.

24 мая было опубликовано правительственное сообщение, отчасти основанное на работах комиссии ген. Ванновского. В нем указывалось, что события 8 февраля — столкновение, сопровождавшееся обоюдными насильственными действиями, начатыми студентами и вызвавшими отпор небольшого отряда конной полиции (38 человек) «посредством применения, без особой необходимости, одной из крайних мер воздействия на толпу». Объясняя дальнейшие беспорядки влиянием крайних, на сходках увлекших за собой толпу, сообщение далее гласило: «Исследование показало, что и в самом строе вывших учебных заведений существуют общие причины, содействующие развитию беспорядков». Причины эти перечислялись: разобщенность студентов между собою и с профессорами, скученность студентов в одном и том же учебном заведении, отсутствие надзора за учебными занятиями.

Но в резолютивной части уже проявлялись выводы из второго периода забастовки: Государь соизволил 1) объявить неудовольствие ближайшему начальству и учебному персоналу; министры должны принять меры внушения, и если нужно — строгости; 2) чинам полиции — поставить на вид неумелые и несоответственные предварительные распоряжения; 3) «не подлежит извинению поведение студентов и слушателей, забывших о долге повиновения и соблюдения предписанного порядка… Никто из них не может и не должен уклоняться от обязанности трудиться и приобретать познания, нужные для пользы отечества».

«К прискорбию, говорилось в заключение, во время происходивших смут местное общество не только не оказало содействия усилиям правительственных властей…, но во многих случаях само содействовало беспорядкам, возбуждая одобрением взволнованное юношество и дозволяя себе неуместное вмешательствов сферу правительственных распоряжений. Подобные смуты на будущее время не могут быть терпимы и должны быть подавлены без всякого послабления строгими мерами правительства».

Чествование 100-летия со дня рождения А. С. Пушкина — состоявшееся как раз на следующий день после опубликования этого сообщения — много проиграло если не во внешнем блеске, тов задушевности и искренности оттого, что оно попало в момент такого острого политического расхождения между властью и обществом. «Почему на празднике почти отсутствовала литература, и почему общество проявило не достаточно много воодушевления?» спрашивала «Русская Мысль» и дипломатично отвечала: «Ответ — в условиях развития общественности за последнее двадцатилетие».

По случаю Пушкинского юбилея был учрежден разряд изящной словесности при Императорской Академии Наук, имевший право избирать почетных академиков из числа выдающихся русских писателей [36].

Летом 1899 г., в глухое каникулярное время, были опубликованы те меры, которые возвещались правительственным сообщением 24 мая. Были приняты во внимание и предложения комиссии ген. Ванновского, — но также и выводы из упорной обструкции. Циркуляром министра народного просвещения от 21 июля, для устранения разобщенности студентов, рекомендовались общение на почве учебных потребностей, устройство практических занятий на всех факультетах, учреждение научных и литературных кружков под руководством преподавателей и открытие студенческих общежитий; наоборот всякие реформы обще-студенческого представительства — курсовые или факультетские старосты признавались не только излишними, но и вредными.

В то же время, совещание шести министров [37] выработало «временные правила» об отбывании воинской повинности студентами, исключенными из учебных заведений за участие в беспорядках. Эта мера была выдвинута С. Ю. Витте; в защиту ее указывалось, что воинская дисциплина должна оказать воспитывающее действие на студентов. Всего энергичнее возражал А. Н. Куропаткин: ему не нравилась мысль о том, что армия как бы превращалась в арестантские роты.

Согласно этим «временным правилам», особые совещания под председательством попечителя учебного округа должны были решать вопрос о том, кто из студентов должен быть исключен, на какой срок (один, два или три года). На авто время исключенные определялись в войска, хотя бы они и не подлежали призыву; физически не пригодные зачислялись на нестроевые должности. За исправную службу в рядах войск, срок ее мог быть сокращен; студенты затем могли вернуться в свое учебное заведете.

Принимая во внимание указания комиссии ген. Ванновского о переполнении некоторых университетов, для первого курса всех университетов и факультетов были установлены комплекты, сверх которых студенты не могли приниматься. Комплекты эти были исчислены в соответствии с средней цифрой общего числа поступлений; увеличивалось число вакансий в провинциальных университетах за счет столичных.

Наконец, министр народного просвещения отрешил от преподавания в С.-Петербургском университете несколько профессоров, оказавших, по его мнению, попустительство студенческим волнениям. Во всех этих мерах отразилось глубокое разочарование, вызванное у Государя отношением студенчества и обществак Его великодушному жесту, назначения комиссии ген. Ванновского.

Считая, что обсуждение этого вопроса в печати только разжигает страсти, правительство строго следило за периодической печатью и только консервативные органы имели возможность более открыто высказать свое мнение. Это вызвало со стороны кн. С. Н. Трубецкого своеобразный отклик в философском журнале. Князь приводил цитату из книги пророка Исайи о запустении в земле Эдемской [38] и заключал: «Завывание шакалов и цырканье коршунов, крики филинов и диких кошек, карканье ворон и змеиное шипенье — вот что сплошь да рядом заменяет разумное человеческое слово… Мнение этих зверей по вопросам внутренней политики Достаточно известно… Они говорят о тишине и порядке, как будто та распущенная звериная вольница, в которой шакалы и дикие кошки перестают бояться человека и бросаются на случайных прохожих, есть порядок, и как будто тишина пустыни, населенной зверьми, есть спокойствие благоустроенного общества».

На эту статью в «С.-Петербургских Ведомостях», игравших в ту пору трудную роль «центра», отозвался поэт-философ кн. Д. Н Цертелев: «Печать — писал он — давно перестала быть орудием просвещения и превратилась в способ наживы и неразборчивой борьбы политических партий… Много ли слышится во французской печати человеческих голосов, среди концерта шакалов и диких кошек? Полная свобода печати была бы гарантией против цензурного произвола, но искать в ней возможности слышать человеческие голоса вместо звериной какофонии — все равно, что из страха дождя бросаться в реку, Никакой Демосфен не в силах перекричать ни дикой кошки, ни домашнего осла, когда они находят публику, желающую их слушать».

Слова кн. С. Н. Трубецкого и «шакалах и диких кошках» с одобрительными примечаниями обошли всю русскую печать.

В этой быстро изменившейся обстановке суждено было выпасть решению по важному вопросу русской внутренней политики: об отношении власти к земскому самоуправлению. Проект введения земства в Западном крае и других четырех губерниях, выдвинутый Министерством Внутренних Дел, был взят «под усиленный обстрел» в высших правительственных кругах.

Было естественно, что отрицательный отзыв о проекте дал К. П. Победоносцев, написавший: «нетрудно представить себе, какой отсюда последует вред для русского дела и для существенных интересов русской власти в Северо-Западном и Юго-Западном крае». Но не менее определенным образом против проекта высказался и министр финансов С. Ю. Витте, роль которого в этом вопросе представляется несколько загадочной.

Этот принципиальный спор, эта «тяжба перед престолом», арбитром которого явился Государь, заслуживает серьезного внимания. Она показывает, на каком высоком государственном уровне велась эта историческая полемика; она интересна и по существу.

Министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, в соответствии с общим направлением политики первых годов царствования Императора Николая II, считал, что «надлежит, не торопясь и не увлекаясь внешней логичностью той или иной предлагаемой системы, идти прежним, хотя и медленным, но несравненно более верными путем постепенного совершенствования существующих учреждений». В ряду «существующего» не последнее место занимало и земство, хорошо знакомое И. Л. Горемыкину по личному опыту.

«Сомнения в соответствии начал местного самоуправления основаниям государственного уклада России, краеугольным камнем коего является политическое самодержавие, сосредоточенное в лице Царя, ни с кем не разделяющего полноты своей власти, равносильно сомнению в правомерности всего почти административного строя России», писал министр внутренних дел. Ссылаясь на русских мыслителей славянофилов и на иностранные авторитеты, он доказывал, что местное самоуправление вполне совместимо с неограниченной монархической властью; что Россия искони привыкла к различным видам самоуправления, от сельских сходов до инородческих учреждений, что противоречия между властью и органами местного самоуправления могут быть устраняемы в порядке частных поправок; в отношении земств уже многое было сделано законом 1890 г., а для Западного края возможны и дальнейшие поправки.

Но по существу И. Л. Горемыкин открыто исповедовал идею полезности земских учреждений. Самоуправление, писал он, развивает в народе самодеятельность, дает ему «навык и инстинкт организации, который является единственно следствием долгой привычки к самоустройству и самоопределению»; полное же подавление в обществе самодеятельности, полное упразднение всех видов самоуправления, обратит его в «обезличенные и бессвязные толпы населения» в «людскую пыль».

В ответ на эту записку, С. Ю. Витте летом 1899 г. представил свой известный трактат о «Самодержавии и земстве»[39].В нем он стремился доказать, что никакое выборное местное самоуправление несовместимо с самодержавным строем. Уже очень рано было замечено, что доводы Витте представляются обоюдоострыми и что, доказывая несовместимость общественной самодеятельности с неограниченной монархической властью, он давал сильный довод в руки оппозиционным кругам: недаром записка Витте была впервые опубликована в Штутгарте редакцией «Освобождения», заграничного органа конституционалистов.

Но записка, во всяком случае, построена так, точно догмат незыблемости самодержавия стоит вне спора; и с этой точки зрения доказывается, что всесословные органы самоуправления во всех странах сочетаются с народным представительством. С. Ю. Витте было нетрудно найти в истории русского земства от первых его дней по данный момент, целый ряд примеров, свидетельствующих о неизменном желании земства расширить свои права, о последовательной борьбе правительства с этой тенденцией.

«Я не составляю обвинительного акта против земствна основании собранных против них улик и доказательств», писал С. Ю. Витте, но в дальнейшем приводил целый ряд земских адресов с конституционными пожеланиями — в 1878, в 1880 г.г.; конституцию Лорис-Меликова; отказ Самарского земства поднести Императору Александру III адрес по случаю его восшествия на престол; неудачу славянофильских проектов гр. Игнатьева и наконец те земские адреса 1895 г., на которые Государь ответил своей речью 17 января.

«Если даже просто подсчитать все те земства, которыми прямо или косвенно заявлялись ходатайства о допущении их к участию в законодательстве, то получится не несколько уездов, а не менее половины всех земских губерний… Земское движение в пользу земского собора много серьезнее «пустой, шумливой оппозиции губернскому начальству». Во главе движения шли, конечно; вожаки (крикуны и политиканы, как их характеризует Ваша записка); но если за этими «политиканами» так дружно шло огромное большинство самых благородных, самых благонамеренных земцев, то не служит ли уже это одно доказательством, что в самой постановке земского дела что-то неладно, что в нем есть какая-то несообразность, какое-то политическое несоответствие всему государственному строю?».

В заключение С. Ю. Витте переходит в наступление: Вы и сами, говорил он министру внутренних дел, ведете с земством борьбу, вы урезываете его права, вы его «выхолащиваете». Зачем же тогда его не только охранять, но и распространять на новые губернии? Лучше вместо этого провести административную реформу. Как республиканский, так и монархический режим, как правительственная администрация, так и органы самоуправления могут быть и хорошим, и плохим средством управления… Каждое учреждение хорошо в строе, ему соответствующем, и непригодно в строе, ему не отвечающем. В конституционном государстве земства могут быть превосходным средством управления: там они составляют звено в цепи, скованной из одного металла… Совершенно в ином положении стоит и всегда будет стоять земство в государстве самодержавном».

«Не следует ставить свою ставку одновременно на черный и красный квадрат; не следует с одной стороны говорить о развитии самодеятельности общества и начале самоуправления, проектировать территориальное его расширение, а с другой — подавлять всякую самодеятельность, ограничивать самоуправление… Нельзя создавать либеральные формы, не наполняя их соответствующим содержанием». Это только ведет к запрещениям и репрессиям, заканчивал С. Ю. Витте, а «ничто в такой мере не подрывает престиж власти, как частое и широкое принятие репрессивных мер».

С. Ю. Витте препроводил свою записку К. П. Победоносцеву, указывая, что хотел изобличить «положение, основанное на неискренности и на желании согласить несогласимое — и популярность приобрести и невинность соблюсти». Обер-прокурор Синодав ответ указал, что критика Витте основательна, — но что министр финансов не делает из нее надлежащих выводов. — «Какое там искоренять, когда желают наградить им всю Poccию? — оправдывался С. Ю. Витте. — Откровенно говоря, укажите мне наверху хотя одно лицо, которое по тем или иным соображениям не питает сердечное влечение к самоуправлению. Большинство льнет к земству, уварившись, что где есть земство, хозяйственная жизнь идет лучше, а меньшинство может быть полагает, что идя по пути самоуправления земского, можно заставить Государя незаметно перейти заветную черту от самодержавия к самоуправлению».

Слухи о кампании против земства проникли в общество и в печать; в толстых журналах появился ряд статей о заслугах земства; проф. Б. Н. Чичерин в «С.-Петербургских Ведомостях» выстудил на его защиту, доказывая, что «Россия, более нежели какое-либо другое государство, нуждается в бережном отношении к общественным силам, ибо это ее самая слабая сторона… Подобное направление со стороны владычествующей бюрократии может только поселить неисцелимую рознь между правительством и обществом. Врагам государства такая политика идет совершенно на руку; но отечеству она сулит смуту и раздор».

Принять решение предстояло Государю. Убедившись во враждебности общества, интеллигенции, на пример студенческих волнений; на примере Финляндии увидев, как трудно отменить однажды предоставленные права; признавая основательность обвинений Витте против земства — Государь не счел возможным в данный момент продолжать завершение земской реформы 1864 г. После пяти лет внутренней политики, совмещавшей традиции двух последних царствований, Государь в 1899 г. вернулся на путь Своего отца. Для проведения «большой азиатской программы» было необходимо сохранить свободу решений и престиж неограниченной власти. Все шаги навстречу обществу были либо отвергнуты, как комиссия ген. Ванновского, либо неминуемо были бы истолкованы, как обещания более решительных перемен, которых Государь не желал.

Проект распространения земства на дальнейшие губернии был оставлен. Более того: его автор, министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, указом 20 октября был назначен членом Государственного Совета — почетная форма отставки — а управляющим министерством был назначен Д. С. Сипягин, заведующий канцелярией по приему прошений на Высочайшееимя.

Министерство внутренних дел, ведающее, в числе прочих дел, и полицией, не пользовалось симпатией общества; этой непопулярности «по должности» не избежал и Горемыкин, отставка которого была встречена с некоторым сдержанным злорадством.

Что значили эти смены? спрашивали в то же время газеты. «Новое Время» писало, что «министры у нас не делают политики» и «совершившаяся перемена не дает оснований говорить о ее программной подкладке». Наоборот «Гражданин» вкладывал в произошедшую перемену большой политический смысл: «Тот факт, что назначение обнародовано в день кончины покойного Государя придает этому назначению весьма важное политическое значение: оно является как бы свидетельством того, что минувшие 5 лет царствования убедили Государя в необходимости прочнее и тверже, чем когда-либо, закрепить связь своего царствования с заветом царствования своего, возлюбленного всею Россиею, Родителя».

«Гражданин» был в этом прав: в лице Д. С. Сипягина министром внутренних дел стал идейный консерватор, преданный идее неограниченной власти, человек редкий в те времена, и его назначение имело определенный охранительный смысл. С. Ю. Витте, старавшийся в эту эпоху принять на себя роль блюстителя заветов Императора Александра III, мог показаться либералом наряду с новым министром; ему приходилось вступать с ним в принципиальную полемику по вопросу о формах осуществления Царской власти.

«Вы говорите — писал Витте Д. С. Сипягину — Царь самодержавен — Он создает законы для подданных, а не для себя; я — ничто, я только докладчик. Царь будет решать, ergo никаких правил не нужно; тот, кто требует правил, желает ограничить Царя; тот, кто сомневается, что Царь, а не я будет решать, полагает, что значит Царь сам не может решать; тот, кто хочет ограничить число и форму решений, хочет отделить Царя от подданных… Ваша теория, дорогой, милый, крепко любимый Дмитрий Сергеевич, имеет много общего с непогрешимостью папы»…

Не только министр внутренних дел всецело и сознательно подчинялся воле Царя: гр. Ламздорф, назначенный министром иностранных дел в середине 1900 г., так определял свои задачи: «Моя обязанность заключается в том, чтобы сказать Государю, что я о каждом предмете думаю, а затем, когда Государь решит — я должен безусловно подчиниться, и стараться, чтобы решение Государя было выполнено».

В противоположность весьма распространенному мнению о том, что на Государя было легко влиять, факты свидетельствуют о том, что все главные решения принимались им самим, а министры, в том числе и Витте, сами так или иначе приспособлялись к Его воззрениям.

В том же знаменательном 1899 г., видевшем поворот вправо курса внутренней политики и неудачу Гаагской конференции, скончался брат Государя, Великий Князь Георгий Александрович, и Наследником был объявлен В. К. Михаил Александрович. Когда год спустя Государь перенес тяжелый недуг — тиф — единственную серьезную болезнь за время царствования, в высших правящих кругах был поднят вопрос о том, не дают ли Основные Законы возможность объявить наследницей престола Великую Княжну Ольгу Николаевну. Выздоровление Государя сделало эти споры ненужными.

В конце XIX-го века среди духоборов, секты, распространенной гл. обр. среди русского населения Кавказа, воспреобладали крайние течения, требовавшие, между прочим, отказа от выполнения воинской повинности. Это привело к естественному конфликту с властями: какое правительство могло невозбранно допустить проповедь уклонения от исполнения обязанностей перед государством? На положение духоборов обратили внимание родственные им по взглядам толстовцы, и при их заграничных связях им удалось найти выход из положения: Канада согласилась принять духоборов к себе, освободив их от воинской повинности и отведя им земли в пустынных пространствах своей западной части.

Русское правительство не ставило препятствий для эмиграции. Духоборы получили возможность ликвидировать свои хозяйства; для них были собраны в России и за границей крупные суммы денег. Гр. Л. Н. Толстой в этом случае отступил от своего решения — не брать денег за опубликование им новых своих писаний — и продал право на издание своего нового романа «Воскресение» в России журналу «Нива»; за границей тот же роман появился в ином, несокращенном издании; всю выручку Толстой отдал духоборам на отъезд их в Америку.

За 1899 г., несколько партий духоборов отбыло в Канаду; общее число выселившихся достигло примерно 15.000 человек.

В заграничном издании «Воскресения» содержались глумления над православными церковными таинствами; это побудило Синод принять свое столь нашумевшее решение об отлучении гр. Л. Н. Толстого от церкви. «Известный всему миру писатель — (говорилось в определении от 22 февраля 1901 г.) — русский по рождению, православный по крещению граф Толстой, в пресыщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и Христа Его и на святое Его достояние… В своих сочинениях и писаниях, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской… Он… не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию… Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

Это решение, разумеется, явилось поводом для новых нападок на русскую власть и на русскую церковь со стороны всех ее обычных противников. Никаких репрессий со стороны светской власти за этим, однако, не последовало, а едва ли возможно отрицать за церковью право определять свое отношение к фактам явного поношения ее святынь. Положение гр. Л. Н. Толстого в дореволюционной России вообще свидетельствует о таком умении самодержавной власти проявить широкую терпимость, которое едва ли присуще многим современным правительствам.

1900-й год — если не считать событий в Китае — прошел в общем спокойно, без какого либо изменения общего положения в России. Закон о воинской повинности в Финляндии был проведен на основе манифеста 3 февраля. При открытии очередной сессии финляндского сейма Н. И. Бобриковым были сказаны предостерегающие слова о том, что действия предыдущего сейма «внесли в умы населения тягостные и напрасные опасения; повторение их поселит сомнения относительно соответствия сеймового законодательства современным обстоятельствам».

В порядке общегосударственного законодательства был издан указ 7 июня 1900 г. о постепенном введении русского языка в делопроизводство Великого Княжества Финляндского (полностью эта мера должна была войти в силу с 1 октября 1905 г.).

Что касается вопроса о воинской повинности, явившегося поводом конфликта с населением Финляндии, то законопроект, непринятый сеймом, был издан в порядке общегосударственного законодательства только летом 1901 г. В то же время, в виду оппозиции в стране и в войсках, решено было постепенно расформировать финские войсковые части (сначала — стрелков, а потом и драгунский полк). «Мы признали за благо облегчить финскому народу переход к иному порядку отбыванию воинской повинности», говорилось в манифесте 29 июня. Первый призыв по новому закону был назначен на осень 1903 г. Фактически, население Финляндии было освобождено от военной службы, если не считать нескольких сот человек, служивших в гвардейском финском батальоне. Государь надеялся, что с течением времени финляндцы примирятся с новым порядком вещей, и не желал на первых порах прибегать к резким репрессивным мерам.

Между Францией и Россией замечалось растущее охлаждение. Приход к власти левых, избрание президентом Лубэ, кабинет Вальдека-Руссо — и правый курс в России, — все это относилось, конечно, к области внутренней политики, но не могло не влиять на тон отношений. Государь не приехал на Парижскую всемирную выставку 1900 г. и на открытие моста Александра III, при закладке которого он присутствовал. Это сильно огорчило французов. Причин было несколько — участившиеся в Зап. Европе выступления анархистов (убийство короля Гумберта, австрийской императрицы Елизаветы, покушение на Вильгельма II), состояние здоровья Государя, наконец выпады некоторых органов парижской печати, показывавшие, что французские левые элементы весьма мало считаются с франко-русским союзом.

Между тем, враждебные правительству настроения, всегда существовавшие в обществе, начинают проявляться более активно. «У нас на сотню либеральных изданий едва шесть консервативных, и на одного консерватора в земстве — двадцать либералов», писал кн. В. П. Мещерский. «Для блага России, для спасения ее будущности от страшных катастроф, монархическая власть призвана, чтобы обеспечить государству в его ходе вперед главное — равновесие, — принимать на себя роль консервативного элемента, так как либеральный элемент, с его неразлучным контингентом равнодушных, слишком велик, а консервативный элемент в людях слишком мал»… Власть, с 1899 г., приняла снова на себя роль консервативного начала; — но это, с другой стороны, углубило рознь между нею и умеренными элементами общества.

Такой далекий от революционных кругов человек, как Б. Н. Чичерин, издал в 1900 г. за границей анонимный памфлет «Россия накануне двадцатого столетия». Самый этот факт был значительнее, чем содержание этой книги, придирчиво критиковавшей все главнейшие акты царствования Императора Николая II: легальная оппозиция» становилась на нелегальный путь! По этой книге видно, что написана она человеком по существу умеренным, решительным врагом вокализма: «Многие доселе причисляют — (стояло в ней) — Чернышевского, Добролюбова и К° к деятелям эпохи преобразования. Их можно считать деятелями разве только на подобие мух, которые гадят картину великого художника. Но Леды мух смываются легко, тогда как социалистическая пропаганда, ведущая свое начало от петербургской журналистики, отравляла и доселе отравляет значительную часть русского юношества».

Автор обращает внимание на своеобразный факт, характерный для цензуры того времени: «Более или менее значительной свободой пользовались социалисты. Либерализм казался правительству опасным; но социализм, пока он являлся в теоретической форме, представлялся безвредным. Вследствие этого, учение Маркса в книгах и брошюрах получило широкое распространение среди учащейся молодежи».

Б. Н. Чичерин считал, что перед Императором Николаем II не было таких крупных задач, как перед Императором Александром II: «Величайшие преобразования были уже совершены. нужнобыло прежде всего восстановить их в полной силе, сделать их истиной… Это не было бы неуважением к памяти отца, а просто сознанием того, что разные времена и царствования имеют разные задачи… Если бы молодой Царь, даже не делая шага вперед, пошел по пути, указанному дедом, то благоразумные русские люди были бы довольны». Однако, первое пятилетие царствования Государя, к неудовольствию таких последовательных консерваторов, как К. П. Победоносцев или кн. В. П. Мещерский, именно соответствовало этим условиям Чичерина — но «благоразумные pyccкие люди» либо оказались бессильными, либо гораздо более требовательными, чем известный ученый, писавший от их имени…

Все же Государь, приостановив «достройку» реформ Императора Александра II, не пошел и на их ломку; и наиболее существенной мерой, ограничивающей права земства, был закон 12 июня 1900 г. о предельности земского обложения. Считая, что налогоплательщики и так переобременены, власть ограничила повышение ставок земского сбора с недвижимых имущества тремя процентами в год (если налоги несколько лет не повышались, можно было затем повысить их сразу — после пяти лет на пятнадцать процентов, и т. д.). Если земство желало более значительного повышения налога, оно должно было получить разрешение правительства. Эта весьма скромная мера (вызванная гл. обр. тяжелым положением сельского хозяйства) произвела некоторое впечатление только на фон толков о предстоящем полном упразднении земства.

Пропаганда врагов строя, между тем, усиливалась. «Революционная партия — писал в 1899 г. одесский градоначальник гр. Шувалов — построила свои дальнейшие планы на привлечении к движению рабочих… С целью заручиться сочувствием масс, она построила свою пропаганду на изучении и указании ему недочетов в средствах удовлетворения его духовных и материальных нужд»…

«В последние три-четыре года — констатировал весной 1901 г. виленский генерал-губернатор кн. П. Д. Святополк-Мирский — из добродушного русского парня выработался своеобразный тип полуграмотного интеллигента, починающего своим долгом отрицать семью и религию, пренебрегать законом, не повиноваться власти и глумиться над ней… Эта ничтожная горсть террористически руководит всей остальной инертной массой рабочих».

В высшей школе, после массовых исключений и зачисления исключенных на военную службу, три семестра прошли спокойно. Волнения возникли снова в конце 1900 г., — опять началось с Kиевского университета. Повод был самый нелепый: два студента попались в уголовном деле (они вымогали деньги у танцовщицы). По этому поводу была собрана сходка (таковая по закону не допускалась), и ораторы доказывали, что для борьбы с «подобными явлениями» необходимо ввести автономию университетов. Вместес протестом студентов против неугодившего им проф. Эйхельмана (который заменял уехавшего в отпуск кн. Е. Н. Трубецкого), это привело к новым столкновениям с учебной администрацией.

Но революционная сила готовила на этот раз выступление в новой форме: его ареной должна была явиться улица. Полиция знала о готовящемся выступлении, но срок его оставался неопределенным, 14 февраля б. студент П. Карпович, дважды исключавшийся из университета за участие в беспорядках, выстреломиз револьвера смертельно ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова. Это был первый террористический акт после многих лет. Он знаменовал переход к новой тактике революционных кругов. Жертвою ее стал министр, никакой личной неприязни никому не внушавший: выстрел был направлен против императорского правительства, как такового.

Н. П. Боголепов еще боролся со смертью, когда — 19 февраля, в день сорокалетия освобождения крестьян, — произошла первая уличная демонстрация на площади перед Казанским собором. Но полиция приняла своевременные меры; большого скопления народу не оказалось; толпу человек в 200 — 300, двинувшуюся по Невскому с пением революционных песен, оттеснили во двор Городской Думы и там переписали: в ней на 244 человека оказалось 148 женщин, в большинстве курсисток.

В тот же день в Харькове происходили уличные демонстрации, повторившиеся вечером. Полиция разогнала толпу. «Было подано восемь заявлений о нанесенных ударах, медицинское освидетельствование подтвердило только один из них» — говорилось по этому поводу в Правительственном сообщении.

Более серьезные волнения возникли в Москве, где они продолжались пять дней (22—26 февраля). Уличная толпа пыталась освободить задержанных студентов; на Б. Никитской и Страстном бульваре разбивали фонари. Но наиболее серьезный характер имела демонстрация 4 марта перед Казанским собором в С.-Петербурге. Собралась толпа в несколько тысяч человек. Полиция на этот раз не предотвратила этого скопления (за что ее потом обвиняли в «провокации»). Толпа встречала конную полицию враждебными возгласами, бросала в нее всевозможные предметы; один офицер был ранен молотком в голову. Когда толпу начали разгонять, часть ее хлынула в собор. Участников демонстрации оцепили и группами уводили в участки. В течение нескольких часов движение по Невскому между Садовой и Мойкой было остановлено. Из демонстрантов было задержано 760 человек, в том числе около половины женщин. В свалке между толпой и силами порядка было ранено, согласно правительственному сообщению, два офицера, двадцать полицейских, четыре казака и 32 демонстранта. Убитых не было.

Разгон толпы конными отрядами — всегда удручающая картина; для России это было явлением новым; на Невском и на площади Казанского собора было много любопытных, много случайных прохожих; это создавало благоприятную почву для агитации революционных элементов, изображавших участников демонстрации как невинных «жертв полицейского произвола». Эта агитация впервые по этому поводу проявилась во всей полноте. Союз писателей опубликовал пламенный протест, призывая на помощь русское и иностранное общественное мнение. Среди подписавшихся, правда, было всего два писателя, создавших себе имя в литературе (М. Горький и Е. Чириков); остальные были либо профессора, либо более или менее известные сотрудники радикальных журналов. Но за границей это воззвание наделало немало шуму; французская левая печать занялась этим делом, и в «aurore», газете Клемансо, начали печататься заявления виднейших писателей Западной Европы, присоединяющиеся к «воззванию русских писателей» и протестующая против «смертоубийственного безумия» русского «царизма». (Примечательно, что все это писалось по поводу столкновения, в котором убитых вообще не было, а полиция имела почти столько же раненых, как демонстранты!).

Государь, однако, не ответил на эти выступления новым усилением репрессий. Конечно, министр внутренних дел издал циркуляр, запревающий скопление на улицах и указывающий полиции, что необходимо предотвращать, а не только прекращать беспорядки. Союз писателей, выступивший с упомянутым воззванием, был закрыт; некоторые организаторы выступления были арестованы.

В то же время, министром народного просвещения, на место Н. П. Боголепова (скончавшегося 2 марта) был назначен ген. П. С. Ванновский, самое имя которого, после работы его комиссии в 1899 г., стало символом примирительного отношения к требованиям студентов. «Опыт последних лет указал, — говорилось в Высочайшем рескрипте 25 марта, — на столь существенные недостатки нашего учебного строя, что Я признал благовременным безотлагательно приступить к коренному его пересмотру и исправлению… Твердо уварен, что Вы строго и неуклонно будете идти к намеченной Мною цели, и в деле воспитания русского юношества внесете умудренный опытом разум и сердечное о том попечение».

И хотя правые газеты приветствовали его, как «человека военной дисциплины», — удовлетворение либеральных органов было более обоснованным. Ген. П. Ванновский (ему было 78 лет) продолжал питать симпатии к учащейся молодежи и верил, что с нею можно «поладить добром». Одним из первых актов ген. Ванновского было разрешение сходки в С.-Петербургском Университете. Эта легальная сходка состоялась 9 апреля и прошла совершенно мирно.

В то время как министерство внутренних дел выдерживало «твердый курс» в борьбе с беспорядками и строго применяло цензуру печати («Было раньше равенство в молчании, а теперь писать по университетскому вопросу могут только правые» — жаловался либеральный «Вестник Европы») — министерство народного просвещения делало новую политику умиротворения. Были смягчены кары для студентов, участвовавших в волнениях последних лет. Советам профессоров было предложено обсудить меры для оздоровления университетской жизни, и некоторые из них принялись за устройство обстоятельных анкет по этому вопросу. Наконец, в виду значения связи между средней и высшей школой, был поставлен вопрос о реформате средней школы (намеченной еще покойным Н. П. Боголеповым), о некотором сокращении гимназического курса (гл. обр. за счет древних языков). Это была попытка излечить высшую школу, выделяя чисто политические причины беспорядков и, по мере возможности, устраняя все остальные причины.

Трудность была в том, что именно политические причины были основой студенческих волнений; та «темная, чуждая науке политическая сила», о которой говорил А. Н. Куропаткин, та «тайная организация студенчества», существование которой признала комиссия профессоров Московского университета, преследовала чисто политическую цель борьбы с существующим строем. Однако, писал кн. Е. Н. Трубецкой, ничем нельзя прекратить пропаганду известного сорта, но можно сделать студенчество менее к ней восприимчивым. Назначив ген. Ванновского, Государь предпринял еще раз попытку в этом направлении. Он не переоценивал могущества революционных сил и желал бороться с ними не только одними репрессиями.

Та же политика — отделение политических требований, посильного yдoвлeтвopeния остальных — была применена и в отношении рабочих. Эту попытку враги правительства затем окрестили «зубатовщиной», по имени начальника московской тайной полиции Зубатова, игравшего видную роль в организации легальных «аполитичных» профессиональных союзов среди рабочих — «русских тред-юнионов»[40].

Глава 7.

Кризис сельского хозяйства; его причины. — Упадок дворянского землевладения. — Комиссия В. И. Ковалевского об оскудении центральных губерний. — Вторая комиссия (В. Н. Коковцова). Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности. — Местные комитеты. — Убийство Д. С. Сипягина. — Крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губ. — Слово Государя к дворянам и крестьянам в Курске. — Выводы местных комитетов: против общины, против неотчуждаемости крестьянских земель. Манифест 26 февраля 1903 г. Отмена круговой поруки. — Письмо гр. Л. Н. Толстого к Государю. — Конец работ «Коковцовской» комиссии о центре.

Экономическое положение России на рубеже ХХ-го века могло бы считаться, в общем, удовлетворительным, если бы к тому времени не начал проявляться все отчетливее глубокий внутренний недуг, подтачивавший сельское хозяйство — которым жило свыше четырех пятых населения страны. Промышленность, хотя и переживала кризис после периода бурного роста, продолжала развиваться; доходы государства увеличивались; железнодорожная сеть разрасталась, Сибирская дорога строилась с исключительной быстротой. Но все громче раздавались голоса, указывавшие на угрожающее положение русской деревни.

Россия считалась житницей Европы. Широкая полоса ее земли — черноземная область — отличалась исключительным плодородием. Русское хозяйство в целом сделало за последнее десятилетие огромные шаги вперед. И тем не менее в центральных областях России, в самой сердцевине государства, каждый неурожай грозил вызвать голод, требующий широкой помощи от государства. В западной Европе таких явлений не было уже давно; а если в Индии, в Китае бывало много хуже, — это не могло никак служить «утешением»: ведь во всех других отношениях Россия стояла неизмеримо выше «азиатских» условий.

Заграницей зачастую были склонны приписывать эти угрожающие явления — русским земельным порядком, причем упорно держалась легенда о том, будто в России вся земля принадлежит помещикам, которые, мол, отбирают у крестьян чуть ли не весь урожай! На самом деле картина была совершенно иная, — едва ли не прямо противоположная.

В 50 губерниях Европейской России, — где проживало свыше 3/4 населения империи, — было огромное преобладание крестьянского землевладения и землепользования. На бумаге, крестьяне имели около 40 процентов всей площади; в действительности их доля была еще несравненно больше, так как казне принадлежали главным образом леса и неудобные земли и если их отбросить, у казны оставалось всего несколько миллионов десятин удобной земли. Удельные земли составляли заметную величину только в одной губернии (Симбирской). Уже при отмене крепостного права к крестьянам отошло более половины всех удобных земель; за сорок лет неуклонно продолжался переход земель от дворян к крестьянам и лицам других сословий. В начале ХХ-го века, крестьянам принадлежало свыше 160 миллионов десятин земли, — более чем на три четверти удобной; дворяне имели 52 миллиона (около половины — леса и неудобные земли); а всем другим владельцам (купцам, иностранцам, городам, акционерным кампаниям и т. д.) — около 30 миллионов (преимущественно удобных земель).

В 22 губерниях — почти во всей черноземной полосе — более половины всей земельной площади принадлежали крестьянам, — местами до 80 процентов. К этому надо еще прибавить, что казенные и удельные удобные земли, и значительная доля частновладельческих, находились в аренде у крестьян. Подобного преобладания мелкого крестьянского хозяйства над крупным не было ни в Англии, ни в Германии, ни даже в послереволюционной Франции. Россия была страной мелкого крестьянского хозяйства. Большие имения были островками в крестьянском море. Только в Царстве Польском, в Прибалтийском Крае (и в Минской губернии) дворянское землевладение преобладало над крестьянским.

Государственная власть оберегала крестьянское землевладение путем целого ряда законодательных мер. Земли, попадавшие в руки крестьянских обществ, становилисьих неотчуждаемой собственностью: крестьянские владения могли только рости, и действительно росли из года в год. Существовал даже особый государственный орган, Крестьянский банк, целью которого была скупка земель у частных владельцев для перепродажи их крестьянам на льготных условиях платежа.

Между тем, крестьянское землевладение было, в хозяйственном отношении, наименее производительным. Даже средний уровень урожайности на частновладельческих землях был примерно на 1/3 выше, чем на крестьянских; в отдельных, более культурных имениях урожайность была еще много выше. Во время диспута о «влиянии урожаев и хлебных ценах», указывалось, что огромное большинство крестьянских хозяйств (говорили о 91 проценте, но эта цифра была преувеличена) не имеет хлеба для продажи; следовательно, прокормления городов, фабрик и даже крестьянства тех губерний, гдесвоего хлеба не хватает, зависало преимущественно от частновладельческих земель; эти же земли давали тот избыток, который вывозился заграницу и являлся главной статьей русского торгового баланса; из того же избытка в голодные годы кормилось крестьянство пострадавших от неурожая местностей.

Заслуживает внимания, что в общем наиболее страдали от неурожаев как раз те губернии, где был наибольший процент крестьянского землевладения: Казанская, Самарская, Уфимская, Воронежская, Пензенская, Тамбовская, Рязанская и т. д. Все это были плодороднейшие, обильные земли; и тем не менее, все яснее становилось, что сельское хозяйство в этих местностях переживает тягчайший кризис.

Сами крестьяне обычно усматривали причину этого кризиса в малоземелье, или в переобременении налогами. Но и солянойналог, и подушная подать были отменены еще в 1880-х годах; земельный налог составлял ничтожную величину и, собственно, единственным серьезным прямым налогом, лежавшим на крестьянстве, были выкупные платежи за землю, полученную при освобождении [41].

Основная причина сельскохозяйственного кризиса была в условиях крестьянского хозяйства и прежде всего в условиях землепользования. Огромное большинство крестьянских земель принадлежало общинам. Крестьяне владели землею не единолично, а коллективно — земля считалась принадлежащей «миру», который не только мог перераспределять ее между своими членами, но и устанавливать правила и порядок обработки земель.

Община господствовала во всей центральной, северной, восточной и южной России и на северном Кавказе, тогда как лишь в западном крае (гл. обр. в губерниях, принадлежавших Польше до конца XvIII века) преобладала крестьянская частная собственность на землю в виде подворного владения. (К востоку от Днепра, подворное владение господствовало только в Полтавской губ. и в частях Черниговской и Курской губ.).

Знаменательным был тот факт, что ни одна из западных губерний с подворным владением не знала того голода вследствие неурожаев, который становился периодическим бедствием центральной и восточной России,— хотя крестьянские наделы в западных губерниях были много меньше, а процент крестьянского владения много ниже, чем в остальных частях России.

Власть «мира» в общине заменила собою при освобождении крестьян власть поимщика. Община имела много сторонников; ее отстаивали, при этом, не столько по экономическим, сколько по социальным соображениям; ее считали особым русским способом разрешения социальных вопросов. Указывали, что благодаря общине, связь с которой даже при уходе в город не то что легко было сохранить, но и при желании было трудно порвать, — в русской деревне почти не было безземельного пролетариата. Каждый крестьянин был совладельцем надельной земли. Когда семья увеличивалась, она могла расчитывать На прирезку за счет других, менее многочисленных семей. Крестьянин, ушедший на фабрику, мог оттуда вернуться домой и снова приняться обрабатывать землю. Община имела несомненные преимущества и для казны: она коллективно отвечала за уплату налогов, благодаря круговой поруке; поэтому-то она неохотно отпускала своих членов «на волю»: каждый уход увеличивал налоговое бремя для оставшихся.

Поклонники социалистических форм хозяйства долго считали общину «своей», рассматривая ее, как выработанное жизнью практическое приложение социалистических принципов к русской деревне. Правда, их не могло не смущать, что при этом хозяйство велось, все же, на единоличных началах; артельная обработка земли была исключением. Все же, социалисты-народники, и вслед за ними либеральная интеллигенция, горой стояли за общину; за нее же высказывались и славянофилы, и представители того «демофильского» направления русских правящих сфер, наиболее ярким представителем которого был К. П. Победоносцев. Из левых течений, против общины высказывались только марксисты, считавшие, что она тормозит развитие капитализма — необходимой предпосылки социалистического строя.

Но недостатки общины становились все очевиднее с течением времени: община, спасавшая слабых, тормозила деятельность крепких, хозяйственных крестьян; она способствовала уравнению, но препятствовала повышению общего благосостояния деревни. Численность населения росла несравненно быстрее, чем доходность надельных земель, и этот процесс уже сам по себе, помимо каких либо других причин, приводил к понижению экономического уровня. 90-е годы в этом отношении были переломными: сельское хозяйство стало явно «отставать» от общего хозяйственного роста страны; застой местами превращался в упадок.

Еще в середине 90-х годов это многими оспаривалось; и народники даже могли утверждать, что крестьянство, пребывающее на уровне натурального хозяйства, тем самым избавляется от бедствий сельскохозяйственного кризиса. Этот кризис — выразившийся гл. обр. в резком падении хлебных цен — действительно сперва наиболее резко отразился на частновладельческих имениях.

Конкуренция заморского хлеба на европейских рынках нанесла тяжелый удар и без того пошатнувшемуся дворянскому землевладению. Только самые крупные владения могли выдержать это новое испытание. Задолженность землевладельцев Дворянскому банку перевалила далеко за миллиард рублей. Характерным проявлением упадка духа, который в то время обозначился среди поместного дворянства, было выступление екатеринославского губернского предводителя дворянства А. П. Струкова (еще в 1896 г.) с предложением о временном секвестре задолженных дворянских имений.

Указывая, что в одной Екатеринославской губернии дворянские владения за 35 лет сократились с 2,9 милл. десятин до 1,4 милл., А. П. Струков писал, что доходы от имений сплошь и рядом не покрывают процентов по долгам, и предлагал, чтобы Дворянский банк взял бы такие имения в управление, разрешив владельцам остаться жить в усадьбах, и выдавая им пособие на воспитание детей. Такой проект, конечно, был порожден крайним отчаянием, и против него резонно возражали, что едва ли чиновник-управляющий, назначенный Дворянским банком, извлечет из имения больший доход, нежели его исконный владелец…

Весною 1897 г., было учреждено, указом на имя председателя Комитета Министров И. Н. Дурново, особое совещание о нуждах поместного дворянства. Оно существовало почти пять лет, но почти никаких реальных мер содействия дворянству не придумало. На основании его работ, был издан в 1899 г. закон о временно-заповедных имениях: дворяне получали право, на два поколения объявлять свое имение неделимым и неотчуждаемым, и завещать его любому из своих сыновей. Летом 1901 г., был издан закон, разрешающий частным лицами покупать (а дворянам — и арендовать) на льготных условиях казенные земли в Сибири. Но этим и ограничились меры в пользу поместного дворянства. Государственная власть, руководясь исключительно соображениями о пользе целого, не сочла возможным оказать дворянству сколько нибудь широкую поддержку из общих средств.

Интеллигенция смотрела на тяжелое положение дворянского землевладения с нескрываемым злорадством. Противополагая друг другу интересы крестьян и помещиков, интеллигенция искренно воображала, что ухудшение положения дворян в какой то мере должно было принести улучшение крестьянам. И когда падение хлебных цен больно ударило по сельскому хозяйству, значительная часть общества легко успокаивалась на мысли о том, что страдают только помещики и «кулаки», а крестьянская масса чуть ли не в выигрыше от низкого уровня цен! Между тем, упадок крупного землевладения еще более понижал общий хозяйственный уровень деревни; он лишал землевладельцев возможности подавать пример более совершенных форм хозяйства; лишал крестьянство побочных заработков; наконец, понемногу иссушал те «резервуары хлеба», из которых в неурожайные годы могли на месте, без подвоза издалека, получать пропитание крестьяне, пострадавшие от неурожая. Оскудение дворянского землевладения, наряду с влиянием общинного землепользования, только способствовало нарастанию сельскохозяйственного кризиса в деревне.

Когда вслед за грозным предостережением 1891 г., неурожай, со всеми его пагубными последствиями, постиг снова (хотя и в меньшей степени) те же пострадавшие местности в 1897 и 1898 годах, оптимистические голоса умолкли, и понемногу стало общепризнанным, что во всем русском сельском хозяйстве нечто серьезно неблагополучно.

Тот государственный деятель, который в первые годы царствования Императора Николая II играл роль министра народного хозяйства — С. Ю. Витте — при всем его разностороннем уме, имел весьма слабое ощущение потребностей сельского хозяйства и питал определенное нерасположение к поместному дворянству. С. Ю. Витте проводил с большой энергией план «индустриализации» русского народного хозяйства; его симпатии принадлежали городу и фабрике скорее нежели деревне. И если ему случалось провозглашать «по моему глубокому убеждению, нет на Руси более важного экономического вопроса, более охватывающего все стороны нашей хозяйственной жизни, как именно вопрос о коренном улучшении хозяйственного быта нашего сельского населения в строгом смысле этого слова»[42] — это было, для министра финансов, только доводом в пользу протекционизма и развития промышленности, как рынка для русского сельского хозяйства. Эту политику — сперва промышленность, потом сельское хозяйство — критиковал В. И. Гурко, писавший в «Новом Времени»[43], что везде промышленность вырастала на почве спроса: «неужели же мы в состоянии опрокинуть этот порядок: сначала создать промышленность, а лишь затем обеспечить сбыт ее произведений путем повышения благосостояния народных масс?».

Сам Государь, хотя и принимал близко к сердцу интересы деревни, — (как Он это высказал, между прочим, при коронации, обращаясь к депутациям дворян и крестьян), — за первые годы своего правления почти не вмешивался в сложные и спорные вопросы экономики.

Голоса, свидетельствовавшие об упадке деревни, раздавались громче всего из дворянской среды. Известный деятель саратовского дворянства Н. А. Павлов, кн. В. Кудашев (в «Новом Времени»), Н. А. Энгельгардт и другие выступали уже в 90-х годах с указанием на оскудение центральных губерний России, на падение количества скота и т. д. «Нет», говорил еще в 1897 г. гр. А. А. Бобринский, петербургский предводитель дворянства, — мы не «известная группа землевладельцев! Мы — представители интересов землевладения всей России, представители нужд и наших и крестьянских, и общегосударственных!». И хотя пропитанная «классовыми» предрассудками интеллигенция этого не сознавала — поместное дворянство действительно отстаивало не столько групповые интересы, сколько интересы деревни в целом.

Интересно отметить, что по совершенно другим соображениям, на кризис сельского хозяйства обращали внимание марксисты, считавшиеся «пролетаризацию» крестьян необходимой предпосылкой развития капитализма в России: «марксистский» журнал Начало» отмечал (еще весною 1899 г.) «парадоксальное на первый взгляд явление»: крестьянская масса страдает больше всего в тех губерниях, где у нее больше всего земли (при том — наилучшего качества), и где господствуете община…

Сознать, что на лицо серьезный кризис, — еще не значило найти из него исход. Так, русская народническая интеллигенция была склонна считать, что главное — это предоставить крестьянам политические права, распространить в деревне знания, отдать крестьянам казенные, монастырские [44] и помещичьи земли, — и кризис будет устранен.

Но даже либеральные экономисты сознавали, что уничтожение среднего и крупного землевладения в России может оказаться весьма пагубным хотя бы уже потому, что урожайность владельческих земель была много выше крестьянской, вследствие чего эти земли давали тот избыток хлеба для вывоза за границу, который играл столь видную роль В русском финансовом хозяйстве. Известный земский конституционалист Ф. И. Родичев, еще во время спора о «влиянии урожаев и хлебных цен», говорил: Прибавка земли крестьянам не поможет… Всякие разговоры об увеличении наделов — не более, как абстрактная фантазия… Тут не в малоземелье беда, земли не мало, но она скверно обрабатывается».

Весною 1899 г., по почину тов. мин. финансов В. И. Ковалевского, были учреждена небольшая комиссия из сведущих лиц по вопросу об оскудении центральночерноземных губерний. Этот факт обратил на себя вникание печати: правительство открыто признавало факт неблагополучия. Народники по этому поводу писали, что оскудение, конечно, есть, но не только в центральных губерниях, а во всей стране, из-за общих политических условий. В более правых кругах высказывали мнение, что такое положение объясняется слишком большими расходами в интересах окраин и чрезмерным обложением великорусских губерний. Против общины в тот момент высказывались почти только «марксисты». «Это — массовое крушение мелкого землевладельческого самостоятельного хозяйства», в 1899 г. писало «Начало». «Это, во-первых, вопрос не только центра, а во-вторых — это не оскудение всего центра, а только известной части хозяйства… Снова теперь в нашей житнице производитель хлеба сам остался без хлеба. И это в той общине, над которой мы долго задумчиво останавливались, как над ребенком в колыбели, гадая об ее будущем. Теперь уже почти никто не спорит, что современная община быстро разрушается».

В то время, такое мнение было одиноким. За правление Императора Александра III был взят решительно курс в пользу общины; еще в последний год его царствования 14 декабря 1893 г., был издан ряд законов, укреплявших ее: раньше крестьянин, погасивший свой долг за землю, мог свободно выйти из общины; по новому закону, для этого нужно было согласие двух третей ее членов. Община считалась одним из устоев государства. Ее отстаивала власть; ее защищало и большинство противников власти; на этом сходились противоположности…

Даже кн. В. П. Мещерский только косвенно, как бы приводя чужое мнение, подходил к этому вопросу, когда он цитировал «голые и резкие мысли» о желательности разделения сельского населения на землевладельцев и батраков, «как во всем мире». Но для этого не было достаточно одной отмены общины; нужно было бы еще отменить также и законы, запрещающие продажу крестьянской земли «на сторону», не только крестьянам.

Особое совещание 1899—1901 г.г. собрало интересный материал о положении центральных губерний, подтверждавший мнение относительно упадка сельского хозяйства в этом районе. Но оно, в сущности, не наметило никаких путей для выхода из положения. Оно признало, что одной из причин кризиса является дальнейшее дробление земли в пределах общины, но сочло, что это — неизбежное зло: «Относительное уменьшение количества земли, находящейся во владении крестьян, как естественное последствие роста населения, не требует доказательств, оно вытекает из самой природы вещей» — фаталистически заявлялось в сводке работ особого совещания [45].

В 1901 году — после двух благополучных годов — снова повторился неурожай, и опять в тех же центральных и восточных районах (в 42 губерниях урожай ниже среднего). Этот неурожай сделался, между прочим, предметом полемики между либеральными органами и правой печатью, так как это был первый случай применения новой организации продовольственного дела, которое, по закону 1900 г., было передано из рук земства в руки администрации. Но государственная власть сделала из этого нового бедствия вывод о необходимости принятия срочных мер для улучшения положения деревни.

Теперь все чаще можно встретиться с мнением — писало «Новое Время» на 1902-й Новый Год, — что это явление — не простая случайность, а последствие во всех отношениях неудовлетворительной обстановки у нас земледелия». Но общество, поскольку оно представляло собою нечто организованное, в этом отношении не могло помочь власти. Оно рассматривало сельскохозяйственный кризис только как одно из проявлений общей несостоятельности «самодержавия»; либеральная и социалистическая печать регистрировала признаки этого кризиса, ставя их на одну доску с задержкой роста промышленности. Сами крестьяне, которые не могли учесть общих условий народного хозяйства, либо мечтали о «прирезке» земли, либо искали исход в переселении (за период 1894 — 1901 г. в Сибирь переселилось свыше 1.200.000 крестьян).

Но власть знала, насколько ограниченным является земельный фонд; знала, какое большое экономическое значение для всего народного хозяйства имеют частновладельческие земли, с их более высокой урожайностью. Что касается переселения, то емкость Сибири была не столь велика, как можно было думать по карте; Средняя Азиятребовала огромных оросительных работ, а Маньчжурия еще не была закреплена за Россией.

12 ноября 1901 г. было объявлено об учреждении новой, более обширной комиссии «для всестороннего обсуждения вопроса об экономическом упадке центра в связи с условиями хозяйственной жизни других частей Империи». В программу этой комиссии входило исследование условий землевладения и землепользования, условий податного порядка, отхожих промыслов, доходности честного и крестьянского хозяйства и т. д. Председателем этой комиссии был назначен товарищ министра финансов В. Н. Коковцов; к участию в ней были приглашены, наряду с представителями ведомств, специалисты-теоретики и земские деятели из числа сельских хозяев.

Но эта комиссия, целью которой было только всестороннее обследование части сельскохозяйственной проблемы, не могла дать быстрого ответа на поставленные вопросы; она занялась собиранием обширного статистического материала, и только через два года — в октябре 1903 г. — собралась на пленарную сессию для подведения итогов своих работ.

В январе 1902 г. Государь принял важное принципиальное решение, чтобы сдвинуть с мертвой точки аграрный вопрос. 23 января было утверждено положение об Особом Совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Это учреждение имело целью не только выяснить нужды сельского хозяйства, но и подготовить «меры, направленные на пользу этой отрасли народного труда».

Под председательством министра финансов С. Ю. Витте — хотя он и был всегда далек от нужд деревни, — при ближайшем участии Д. С. Сипягина и министра земледелия А. С. Ермолова, это совещание состояло из двадцати сановников, причем наряду с членами Гос. Совета был привлечен и председатель Моск. О-ва сельского хозяйства, кн. А. Г. Щербатов.

В первом же заседании, 2 февраля, были определены рамки работ. С. Ю. Витте указал, чти совещанию придется коснуться и вопросов общегосударственного характера, за разрешением которых затем надо обратиться к Государю. Д. С. Сипягин отметил, что «многие из вопросов, существенных для сельскохозяйственной промышленности, не должны однако разрешаться исключительно с точки зрения интересов сельского хозяйства»; возможны иные, общегосударственные соображения.

Затем совещание решило — обратиться к заинтересованным кругам населения с запросом о том, как они сами понимают свои нужды. Такое обращение было смелым шагом; в отношении интеллигенции оно едва ли бы могло дать практическое результанты; воззрения интеллигенции были достаточно известны и сводились к требованию политических преобразований всего государственного строя в духе самых радикальных современных теорий. Но в данном случае вопрос задавался не городу, а деревне — тем слоям населения, дворянам и крестьянам, в лояльности которых Государь был убежден.

Не находя ответа на вопрос о нуждах деревни ни в традиционной политике, унаследованной от отца — политики всемерной защиты крестьянского землевладения и общины, — ни в теориях, господствовавших в русском обществе, Государь обратился к людям практики, к «земле», чтобы услышать их мнение по самому сложному вопросу русской жизни.

Но как было определить этих представителей «земли»? Земские собрания, пополнявшиеся путем выборов, в ту пору — зачастую основательно — подозревались в принципиальной оппозиционности. Между властью и земством были натянутые отношения Какие нибудь два года перед тем, С. Ю. Витте доказывал несовместимость земства с самодержавием, и Д. С. Сипягин также не питал симпатий к выборным учреждениям. Выход был найден в широкой децентрализации опроса.

Во всех губерниях Европейской России были учреждены губернские комитеты по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности. Затем были также организованы комитеты на Кавказе и в Сибири. Председательствовал губернатор; входили в них по должности представители дворянства со всей губернии, председатели и члены земских управ, несколько высших чинов губернской администрации, а также все лица, участие коих председатель комитета сочтет полезным. Такие же комитеты создавались и во всех уездах; только председателем уездного комитета являлся уездный предводитель дворянства. В неземских губерниях комитеты пополнялись лицами из среды местных сельских хозяев. По всей России было образовано около 600 комитетов.

Широкие полномочия, предоставленные председателям, были использованы неодинаково в разных случаях. В общем, уездные комитеты получили более самостоятельный, «общественный» характер, тогда как губернские были более «казенными». В ряде случаев, в состав уездных комитетов бывали приглашены все члены местного земского собрания; получились многочисленные и разносторонние коллегии. Так как комитетам были заданы практические вопросы, разрешение которых заботило правительство, им был сначала дан большой простор для суждений. Среда, из которой пополнялись комитеты, была в общем мало затронута политической пропагандой, и комитеты, за весьма немногими исключениями, не воспользовались своими правами для выставления политических требований. Предложение Д. С. Сипягина о составе комитетов оказалось удачным: они оказались авторитетными в своей области и деловыми учреждениями.

Д. С. Сипягин, однако, не дожил до окончания работ совещания: в самый разгар работ, 2 апреля 1902 г., он был сражен пулею социалиста-революционера Балмашова, который явился к нему в Мариинский дворец, где шло заседание Государственного Совета, в адъютантской форме, заявив, что привез пакет от В. К. Сергея Александровича, и выстрелом из револьвера смертельно ранил министра. Д. С. Сипягин скончался через час, в полном сознании. «Я верой и правдой служил Государю Императору и никому не желал зла», сказал он перед смертью. В лице Д. С. Сипягина Государь потерял убежденного и преданного сотрудника, трудно заменимого человека. Как и Н. П. Боголепов, так и Д. С. Сипягин погиб в качестве представителя государственного строя, ненавистного революционным кругам; человек мягкий и глубоко честный, он ни в ком не мог вызывать личной неприязни.

Убийство Д. С. Сипягина сыграло роковую роль в русской жизни. Оно создало пропасть между Государем и оппозиционным обществом. Государь был глубоко потрясен и возмущен этим убийством. Он назначил министром внутренних дел через два дня после убийства — статс-секретаря по делам Финляндии В. К. Плеве, который был известен, как сторонник крутых репрессивных мер. Убийцу Д. С. Сипягина, Балмашова, было решено судить военным судом — это означало смертную казнь, так как гражданский суд не мог выносить смертных приговоров, и убийца Н. П. Боголепова был приговорен к 20 годам каторжных работ (он вскоре бежал с каторги). Балмашов держал себя мужественно и корректно на суде; он сказал своей сестре, что все слухи о том, будто его истязали — ложны; он не имеет оснований жаловаться на обращение. Когда смертный приговор был вынесен, Балмашов отказался подать просьбу о помиловании. Его казнь — в мае 1902 г. — была первой казнью по политическому делу за царствование Императора Николая П.

Рознь углублялась: для Государя — мучеником долга был Д. С. Сипягин, для интеллигенции — героем стал Балмашов.

С этим убийством почти совпали по времени крестьянские беспорядки, внезапно возникшие в Полтавской и части Харьковской губ. С середины марта в полтавском и константиноградском уездах Полтавской губернии крестьяне стали являться в помещичьи усадьбы, с просьбами о даровой выдаче хлеба и корма для скота. Чрезвычайно участились кражи среди бела дня. Грабители говорили: «Все равно скоро наше будет». 28 марта толпа крестьян явилась с подводами в имение «Карловка» (герцога Мекленбург-Стрелицкого) и забрала со складов весь картофель. В течение ближайших трех дней, всюду повторялась та же картина: толпа крестьян, с обозом в 300 — 400 телег, обходила имения и забирала себе продукты. «Берите, вы должны сделать, как в книгах написано», кричала толпа. Полтавский губернатор, с тремя батальонами пехоты, отправился в районе беспорядков, и 1 апреля столкнулся с толпой, грабившей мельницу в 10 верстах от Полтавы. Сначала толпа, вооруженная кольями и вилами, пыталась сопротивляться, но после первого же залпа разбежалась. Было 3 убитых и 4 раненых В отдаленных частях губернии беспорядки длились еще дня два.

В Харьковской губ. (валковский и богодуховский уезды) без порядки приняли более ожесточенный характер: не только увозили хлеб, но и уносили инвентарь, угоняли скот, поджигали усадьбы; при ограблении больницы из-под больных вырывали тюфяки; одну усадьбу всю растаскали по бревнам. Волнения и здесь продолжались всего несколько дней. В Полтавской губ. было ограблено 64 имения, в Харьковской — 27. В деревнях была найдена противоправительственная литература на малороссийском языке, с призывами к восстанию и к завладеванию имуществом помещиков Вожаков движения арестовали; менее видных участников подвергли телесному наказанию и отпустили на свободу.

Пострадавшим владельцам было выдано пособие от казны, и на деревни, участвовавшие в грабежах, был наложен дополнительный налог. Беспорядки, вспыхнувшие в четырех уездах с малороссийским населением, были вызваны умелой пропагандой, нашедшей благодарную почву в особых местных условиях. В этом районе было много крестьян, получивших «дарственные» наделы при освобождении — они не платили выкупных платежей, но зато имели очень малые участки земли. На лицо было действительно малоземелье; благодаря подворному владению, местное крестьянство было более зажиточным, чем в центральной и восточной России, но вражда к помещикам, «панам» была, пожалуй, заметнее, чем в великорусских областях.

Когда Государь, 29 августа того же 1902 г., посетил Курск, Ему представлялись депутации от крестьян окрестных губерний. Обращаясь к ним, Государь сказал: «Весною в некоторых местностях Полтавской и Харьковской губ. крестьяне разграбили экономии. Виновные понесут заслуженное наказание, и начальство сумеет, Я уверен, не допустить на будущее подобных беспорядков… Помните, что богатеют не захватами чужого добра, а от честного труда, бережливости и жизни по заповедям Божиим. Действительные нужды ваши Я не оставлю своим попечением».

В речи к дворянам на том же Курском вокзале, Государь коснулся предстоящих реформ. «Я знаю, сказал Он, что сельская жизнь требует особого попечения. Дворянское землевладение переживает тяжелое время; есть неустройства и в крестьянском; для устранения последних, по моему повелению в министерстве внутренних дел соображаются нужные меры. К участию в этих мерах будут привлечены в свое время губернские комитеты с участием дворянства и земства. Что касается поместного землевладения, составляющего исконный оплот порядка и нравственной силы России, то его укрепление будет моей непрестанной заботой».

Летом 1902 г. приступили к работам местные комитеты о нуждах сельскохозяйственной промышленности — сначала губернские, потом уездные. Работа была поставлена в широкие рамки. Рассылая уездным комитетам перечень вопросов, по которым желательно было иметь ответы, Особое Совещание отмечало, что оно «не имело в виду стеснитьсуждения местных комитетов, так как этим последним будет поставлен общий вопрос о нуждах нашей сельскохозяйственной промышленности, дающей им полный простор в изложении своих взглядов».

В одном отношении правительство выдерживало принципиальную позицию: оно отметало выборное начало при составлении комитетов; председатели могли приглашать в них хотя бы всех земских гласных, но выборов от земских собраний в эти комитеты не допускалось.

Комитеты были составлены по разному: в одних, как напр. в Орловском губернском К-те, кроме тех, кто участвовал в нем по закону, были приглашены только два маклера хлебных бирж; в Лохвицком уезде (Полтавской губ.) были наоборот приглашены не только все гласные, но свыше 60 «сведущих лиц»; в Арзамасе в комитет пригласили 25 крестьян из всех волостей. В большинстве случаев участие было активным; комитеты при этом заседали публично (случаи закрытия дверей были редкими исключениями); в шестистах центрах одновременно обсуждались нужды русского сельского хозяйства.

Ставились самые различные вопросы — о народном образовавнии, о реорганизации суда; «о мелкой земской единице» (волостном земстве); в нескольких (впрочем весьма редких) случаях говорились и о желательности политических преобразований; о создании той или иной формы народного представительства. С обширной запиской, критиковавшей политику власти, выступил сын известного славянофила, крестник Гоголя, Н. А. Хомяков. «Нужды земледелия в России — в полном пренебрежении», писал он: с ним вразрез и железнодорожные тарифы, и казенная монополия, и покровительственные тарифы для промышленности.

Работы уездных комитетов закончились в начале 1903 г.; вслед за тем, губернские комитеты подводили итоги. При этом в некоторых, напр. в Харьковском, Тверском и Тамбовском, председатель снял с обсуждения ряд вопросов, поступивших из уездных комитетов (в этих губерниях наиболее появлялись земские либеральные течения). В других, — особенно в не-земских губерниях, где не было такого антагонизма между губернатором и выборными учреждениями, губернские комитеты еще дополнили и расширили работу уездных.

В общем, однако, окончание работ комитетов протекло в совершенно иной обстановке, чем их начало. За эти восемь-десять месяцев, вражда между властью и обществом, вплоть до весьма умеренных кругов, резко усилилась, и со стороны министерства внутренних дел в нескольких случаях были применены репрессии к отдельным членам комитетов, обвинявшиеся в противоправительственной агитации. Это сказалось на работах губернских комитетов; губернаторы, боясь осложнений, не допускали оглашения некоторых докладов; так, харьковский губернатор снял с обсуждения доклад Н. Н. Ковалевского, о тоне которого можно было судить по одной из заключительных фраз: «Нельзя начинать бороться с комарами, не устранив предварительно вампиров… Сельскохозяйственная промышленность страны не может быть сколько нибудь заметно улучшена без устранения главных причин, которые привели к настоящему положению деревни»… В нескольких губернских комитетах (Тамбовском, Тульском), значительная часть членов отказалась участвовать в дальнейших работах, ссылаясь на стеснение со стороны председателя (действовавшего по инструкциям министерства внутренних дел). В Московской губернии произошел раскол в комитете: большинство отвергло предложение либерального меньшинства, которое тогда покинуло собрание.

К счастью, основная работа на местах, в уездных комитетах, была проделана в более спокойной атмосфере, без политических разногласий и репрессивных мер. Задача, возложенная Государем на Особое Совещание, в основным чертах была выполнена.

Каковы же были итоги этой большой работы, этого обращения к сельской России? Труды комитетов занимали много десятков томов. Можно было найти в этих трудах выражения самых различных взглядов; интеллигенция, более подвижная и активная, поторопилась извлечь из них то, что казалось ей политически благоприятным для нее. Еще официальное издание трудов комитетов не появилось в свете, а группа земских либералов уже выпустила — пользуясь рукописными материалами около трети комитетов — свою сводку под названием «Нужды деревни»[46], с предисловием П. Н. Милюкова. По всем вопросам об «основах правопорядка», о самоуправлении, о правах крестьян, о народном образовании, из суждений комитетов было извлечено все, что соответствовало направлению составителей; все несогласное было либо отброшено, либо вкратце отмечено, как уродливые исключения. Таким образом, хотя всего два-три десятка комитетов коснулись, хотя бы косвенно, политических тем — в «Нуждах деревни» изображали дело так, точно сельская Россия выставила все требования, да еще добавила «если нет — нет», — если их не выполнить — нет спасения сельскому хозяйству.

Конечно, в суждениях 600 комитетов можно было найти почти все, что угодно; были в них, конечно, и заявления земских либералов, напоминающие адреса при восшествии Государя на престол. Было почти единогласие в пользу земских учреждений (в не земских губерниях очень многие комитеты высказались за их введение). Требования уравнения крестьян в правах с другими сословиями, и в особенности пожелание о широком распространении народного образования были в сущности общепризнанными — не только в обществе, но и в правительственных кругах: работы по пересмотру законодательства о крестьянах были возобновлены еще 15 января, за неделю до создания Особого Совещания о нуждах с.-х. промышленности.

Но в суждениях комитетов было и нечто иное, о чем либеральная печать почти умалчивала, о чем только вскользь упоминалось в «толстых журналах»: значительная часть комитетов подошла к самой сути земельной проблемы — к вопросу о крестьянской общине. И еще замечательнее, что значительное большинство этих комитетов высказалось против общины или, во всяком случае, за свободный выход из нее отдельных крестьян.

Согласно сводке, опубликованной под редакцией А. А. Риттиха для 49 губерний Европейской России (кроме Донской обл.), вопрос об общине обсуждали 184 комитета. Из них 125 высказались против ее сохранения (были все оттенки мнений — от принудительной ликвидации до облегчения выхода отдельных членов); 42 — за сохранение, с теми или иными поправками; и 17 — уклонились от ответа (решив «предоставить течению жизни», или «нужно дополнительное расследование»). Преобладание противников общины оказывается еще значительнее, если взять только уездные комитеты: 113 и 32 (в губернских больше проявлялось влияние администрации; и только 12 высказались против общины; 10 — за, и 6 воздержались).

Эти цифры становятся, однако, еще красноречивее, если принять во внимание, что в губерниях, где общины не было, этот вопрос вообще не ставился: никому и в голову не приходило вводить общину для уврачевания недугов сельского хозяйства! На всем западе России только в уманском уезде Киевской губ, вспомнили про общину, и то, чтобы высказать пожелание: «упразднить общинное владение, сохранившееся в 55 селениях уезда». Далее, в десяти смешанных губерниях, где имелись оба вида крестьянского землепользования, все комитеты высказались против общины, и только в двух из таких губерний меньшинство комитетов (4 из 18) высказались в ее пользу.

Большинство комитетов высказалось за общины только в шести губерниях [47]. Сторонники общины преобладали в Московской, Нижегородской, Тамбовской, Вологодской губ., и были сильно представлены также в Владимирской, в Вятской, в Тверской. По-видимому сказывалось виляние либеральных земств, стоявших за общину по соображениям социальной политики.

Только один комитет (Сарапульский в Вятской губ.; в этом уезде известный Воткинский завод) высказался за дальнейшее развитие общины в коллективное хозяйство, с артельной обработкой земли. Остальные, даже отстаивая общину, предлагали к ней различные поправки: затруднение переделов, оставление прежних участков за теми хозяевами, которые хорошо их обрабатывали, установление предела дробимости земли, и т. д.

С другой стороны, противники общины далеко не все высказывались за ее полную ликвидацию. Вообще, только 52 из 125 комитетов предлагали отмену общины в законодательном порядке или полное воспрещение переделов; остальные 73 стояли либо за облегчение перехода к подворному владению, но без принудительных мер, либо за предоставление права выделения общины отдельным крестьянам с переходом земли в их собственность.

Другим существенным вопросом, вытекавшим из признания крестьянской частной собственности на землю, был вопрос о праве продажи этой земли. Крестьянские земли по русским законам стали своего рода «владениями мертвой руки»: фактически их не могли продавать, и если это с одной стороны препятствовало обезземелению крестьянства, то с другой — это лишало крестьян нормального сельскохозяйственного кредита. 83 комитета обсуждали этот вопрос; и только 7 высказались за сохранение неотчуждаемости крестьянских земель; 27 высказались за допущение распоряжения надельной землей на праве полной собственности, а 49 — с некоторыми ограничениями (по большей части — с правом продажи только другим крестьянам).

Доводы в пользу свободного оборота земли были наиболее отчетливо выражены в заключении Киевского уездного комитета: «Киевский уездный комитет, — говорилось в нем, — не мог не обратить внимания на высказывавшиеся часто опасения, что свобода отчуждения крестьянской собственности может повести к скупке земель более состоятельными лицами, и к образованию безземельного пролетариата, но не разделяет таких опасений по сведущим соображениям:

«Во-первых, выделение из крестьян безземельного класса представляется при всяких условиях совершенно неизбежным явлением, так как население растет, а поземельная собственность имеет определенные и довольно узкие границы.

«Во-вторых, если государство будет стремиться сохранить за всем сельским населением право владения землею, то возникает опасность гораздо большая: опасность превращения массы населения в малоземельный пролетариат и раздробление земли на такие клочки, на которых нельзя вести сельское хозяйство (пульверизация земли)».

Киевский комитет далее указывал, что запрещение продажи крестьянской земли лицам других сословий будет выгодно только «кулакам», а не продавцам земли. Но в этом отношении большинство комитетов заним не последовало.

Те же мысли о последствиях сохранения общины ярко выражал А. Воскресенский, податной инспектор, автор книги по земельному вопросу, вышедшей в 1903 г.: «Если у крестьян не хватит здравого смысла, чтобы прекратить переделы, и если правительство будет держаться политики невмешательства… все неравномерности общинного землевладения сгладятся. Переделы сравняют всехкрестьян; никому не будет хватать хлеба до нового урожая; никто не будет в состоянии держать на надельной землени лошади, ни коровы. Неужели же порядок, ведущий крестьян к подобному положению нужно удерживать всеми зависящими средствами? Неужели его можно хотя бы оставить в неприкосновенности?».

Выводы комитетов о нуждах с.-х. промышленности были в значительной мере затушеваны печатью: они не соответствовали взглядам, господствовавшим в обществе. Они и для правительства явились некоторой неожиданностью.

Н. А. Павлов, энергичный участник работы комитетов, пишет по этому поводу: «По почину Государя созывается Особое Совещание… до 600 комитетов говорят одно дело (о «конституции» проговорилось всего 8 комитетов). Комитеты консервативны; просят: уничтожения общины, перехода к единоличному владению, кредита, расселения, переселения и проч. Наивеличайший акт Государя — призыв местных людей — сельская Россия дает решающий и продуманный ответ… Полно или неполно созванная, но страна,в числе до 50 тысяч местных людей и крестьян, ответила Государю, показав свой разум и верность». Н. А. Павлов добавляет с горечью: «Исторический и важнейший акт Государя сорван!.. Община была накануне конца, а бюрократ и общество ее опять отстояли»… Действительно, обострение политической борьбы временно отодвинуло этот важнейший вопрос на второй план. Но все же работа комитетов не пропала даром: она принесла свои плоды через 3 — 4 года. Общая сводка работ еще не была составлена, а издание трудов местных комитетов, занявших 58 томов, заняло около года. Но не желая из-за этого задерживать принятие первых мер, Государь издал манифест 26 февраля 1903 г., основанный отчасти на предварительных итогах работы комитетов.

«К глубокому прискорбию Нашему, смута, посеянная отчасти замыслами враждебными государственному порядку, отчасти увлечением началами, чуждыми русской жизни, препятствует общей работе по улучшению народного благосостояния», говорилось в начале манифеста, но затем все же перечислялся ряд намеченных преобразований. На первом месте стояло предписание властям неуклонно соблюдать заветы веротерпимости. Как отметила даже оппозиционная печать, это слово впервые появилось в Императорском манифесте. Государю всегда была свойственна религиозная терпимость, и Он уже не раз, хотя и менее открыто, выражал Свою волю в этом отношении.

Труды по пересмотру законодательства о сельском состоянии предписывалось «передать на места для дальнейшей их разработки и согласования с местными особенностями в губернских совещаниях, при ближайшем участии достойнейших деятелей, доверием общественным облеченных. В основу их трудов — положить неприкосновенность общинного строя крестьянского о землевладения, изыскав временно способы к облегчению отдельным крестьянам выхода из общины. Принять безотлагательно меры к отмене стеснительной для крестьян круговой поруки».

Из остальных положений манифеста, наиболее существенным было указание на преобразование местного управления «для изыскания способов удовлетворения многообразных нужд земской жизни трудами местных людей, руководимых сильной и закономерной властью». Это была та самая реформа администрации, которую С. Ю. Витте еще в своей записке о «Самодержавии и земстве» противополагал планам расширения деятельности местного самоуправления. Для ее разработки в начале 1903 г. была образована комиссия под председательством проф. С. Ф. Платонова, известного историка; она получила название «комиссия о децентрализации», так как имела целью усиление власти на местах.

Может показаться странным, что в ответ на пожелания местных комитетов в манифесте 26 февраля говорилось о неприкосновенности общины. Это объясняется тем, что власти было нелегко переменить свой курс в вопросе, в котором как раз, в виде исключения, почти все общественное мнение стояло за сохранение существующего порядка; не так легко было, отказывая в реформах, которых требовали, проводить именно ту реформу, простив которой возражали. Для этого нужна была полная уверенность в ее необходимости; а сводка трудов комитетов была еще не закончена; к тому же, решительных и немедленных мер против общины требовало только меньшинство.

Все же, власть учла критику общины, обещав облегчить из нее выход отдельным крестьянам; а, главное, она отказалась от собственной своей заинтересованности в сохранении общины, упраздняя круговую поруку, при помощи которой исправные крестьяне-налогоплательщики могли отвечать за своих неисправных однообщинников. (Закон об отмене круговой поруки был издан через двенедели после манифеста 12 марта).

Государю было трудно преодолевать в этом вопросе инерцию государственной машины. Но задача была поставлена; пересмотр отношения к общине начался… Каким беспомощно наивным наряду с продуманными ответами деревенской России, должно было показаться Государю письмо гр. Л. Н. Толстого, полученное Им около того же времени (в начале 1902 г.): «Пишу Вам — писал гр. Толстой — как бы с того света, в ожидании близкой смерти… Самодержавие есть форма правления отжившая… Стомиллионный народ скажет, что желает свободы пользования землей, т. е. уничтожения права земельной собственности. Думаю, что ее уничтожение поставит русский народ на высокую степень независимости, благосостояния и довольства». И это было написано в ту пору, когда, в значительной мере из-за отсутствия частной земельной собственности на большую часть удобных земель в России, сельское хозяйство находилось в застое и упадке.

Последним звеном той большой работы, которая в первые три года ХХ-го века была проделана русской властью для подготовки разрешения земельного вопроса, явилась заключительная сессия основанной еще в ноябре 1901 г. комиссии по вопросу об упадке центра. В течение двух лет, через департамент неокладных сборов, были собраны обильные статистические данные о положении центральных губерний, в сопоставлении с другими частями Империи. Общая обстановка была еще много напряженнее, чем в момент окончания работ Особого Совещания.

С 10 по 24 октября 1903 г., под председательством В. Н. Коковцова, комиссия подводила итоги двухлетней работы. В комиссию входили: 14 представителей ведомств (финансов, земледелия, внутренних дел и уделов), и 18 земских деятелей. В первом же заседании был поднят вопрос о том, можно ли вообще говорить об упадке центра? Земские представители утверждали, что речь идет о явлении общерусском. Наконец, большинством голосов было признано, что в центральном районе «упадок выразился наиболее резко».

На работах этой комиссии неблагоприятно сказывалось обострение противоречий между властью и обществом. Земские деятели, сговорившись между собой, подали записку, в которой утверждали, что бесцельно прибегать к чисто экономическим мерам; нужно изменить правовое и социальное положение, в первую очередь — произвести реформу крестьянского правопорядка, ограничить власть земских начальников, отменить телесные наказания; указывалось также на желательность развития народного образования, облегчения выхода из общины и перехода к подворному владению; наконец — и для того момента это было требованием весьма политическим — земцы требовали разрешения районных земских съездов и передачи законопроектов, касающихся местной хозяйственной жизни на заключение земских собраний.

Председатель комиссии, В. Н. Коковцов, в ответ предложил держаться установленных рамок: это, сказал он, комиссия по вопросу о хозяйственном оскудении центра. «Едва ли правильно объяснять общими причинами упадок данной местности… Это значит отрицать возможность мер для удовлетворения местных нужд». После этого комиссия вынесла несколько «безобидных» пожеланий: о финансовой помощи земствам, о развитии кустарной промышленности, об упорядочении переселенческого дела, о сокращении выкупных платежей, — и закончила свои работы.

Записка земцев вызвала отклики в печати — весьма осторожные, так как это был период цензурных строгостей. Социалистическое «Русское Богатство» писало с некоторым злорадством: «Судьба, постигшая заявление земцев — нечто поучительное… Можно пожелать, чтобы данный урок был оценен по достоинству теми сферами, которых он ближе всего касается». Справа «Московские Ведомости» писали, что земцы предложили крестьянину книгу вместо хлеба».

Глава 8.

Легенда и правда о Государе. — «Зубатовские» профессиональные союзы и рабочее законодательство. — Реформы в учебном деле. — Литературные течения. — Борьба с властью: социал-революционеры и террор; II-й съезд социал-демократов; «Освобождение». Политика В. К. Плеве. — Беспорядки в Златоусте. — Кишиневский погром. — Убийство Богдановича. — Рабочие волнения. — Армянские волнения. — Беспорядки в Гомеле. — Саровские дни. Русско-французские отношения. — Принц Генрих Прусский о Государе. — Россия и Австрия; македонские события; Мюрцштегская программа. — Бюлов об «антирусском течении». На Дальнем Востоке: миссия маркиза Ито; англо-японский союз 1902 г. — Отставка С. Ю. Витте. — Наместничество Дальнего Востока. — Японские требования о Маньчжурии. — Репрессии против тверского земства. — Разрыв отношений между Россией и Японией.

«Значение переживаемого можно определить словами: нравственный момент, подготовляющий перелом экономической политики в пользу сельского хозяйства, поворот руля этой политики в сторону интересов деревни», писало «Новое Время» в новогоднем номере 1903 г.

Действительно за предшествующий год внимание власти было обращено преимущественно на положение деревни. Этот поворот, весьма знаменательный после десяти лет экономической политики Витте, направленной в другую сторону, после длительного периода стремлений сохранить в деревне существующее положение, не мог быть произведен никем, кроме самого Государя.

На девятом году царствования, личность Императора Николая II оставалась едва ли не настолько же загадочной для общества и народа, как в момент Его восшествия на престол. Вернее, ее уже заслоняла легенда, созданная кругами, враждебными власти. Было ли это сознательным маневром или просто результатом непонимания, недооценка противника (ибо Государь, конечно, был противником революционных течений!) — но отношение к Императору Николаю II существенно отличалось от той вражды, смешанной со страхом и невольным уважением, которую враги русской власти питали к Его державному предшественнику.

Мягкость обращения, приветливость, отсутствие или по крайней мере весьма редкое проявление резкости — та оболочка, которая скрывала волю Государя от взора непосвященных — создала Ему в широких слоях страны репутацию благожелательного, но слабого правителя, легко поддающегося всевозможным, часто противоречивым, внушениям. Утверждали также, будто на Государя можно всегда повлиять формулой: «Так делалось при покойном Царе»[48]. А когда принималось какое-нибудь неожиданное, новое решение, — сейчас же начинали искать «закулисных влияний».

Между тем, такое представление было бесконечно далеко от истины; внешнюю оболочку принимали за сущность. Император Николай II, внимательно выслушивавший самые различные мнения, в конце концов поступал сообразно Своему усмотрению, в соответствии с теми выводами, которые сложились в Его уме, часто — прямо вразрез с дававшимися Ему советами. Его решения бывали порою неожиданными для окружающих именно потому, что свойственная Ему замкнутость не давала никому возможности заглянуть за кулисы Его решений. Но напрасно искали каких либо тайных вдохновителей решений Государя. Никто не скрывался «за кулисами». Можно сказать, что Император Николай II сам был главным «закулисным влиянием» своего царствования!

Можно даже сказать больше: за первый период своего царствования, Государь понемногу «подчинил себе» министров — едва ли не в большей степени, чем Император Александр III, бывший только «собственным министром иностранных дел». Поворачивая руль экономической политики в сторону деревни, Государь распространял свое непосредственное влияние и на область народного хозяйства.

Основные вехи и внешней, и внутренней политики были поставлены самим Государем: во вне — проведение в жизнь «большой азиатской программы», при всемерном охранении мира в Европе; внутри — выпрямление того крена в пользу города, который получился в результате быстрого роста промышленности и отставания сельского хозяйства: проведение преобразований — при непременном условии сохранения неприкосновенности проводящейих самодержавной царской власти, которая представлялась Государю необходимым условием великодержавной мощи и внутреннего процветания России.

После, того, как в 1899 г. Государь отказался от расширения местного самоуправления, опасаясь, что этим Он бы усилит стремление к ограничению царской власти, Он как бы проводил в жизнь новую формулу: по мере возможности удовлетворял все те требования реформ, которые не влекут за собою политических последствий.

В карикатурном виде, заграничный журнал «Освобождение» изображал эту тенденцию, как стремление подкупить все сколько-нибудь влиятельные слои населения»: купечество, дворянство, рабочих; к этому списку следовало бы причислить и крестьянство, улучшение быта которого было выдвинуто в 1902 г. на первый план. Заграничный журнал, того не сознавая, делал власти высший комплимент, отмечая, как она поочередно стремится удовлетворить потребности всех слоев населения!

Еще с конца XIX-го века особое внимание было обращено на рабочих. Их потребность в общении, в самообразовании, в организованной защите их интересов сталкивалась, с одной стороны, с опасениями развития революционных организаций, с другой, с экономическими возможностями страны, где промышленность еще находилась в периоде развертывания. Почин смелой попытки удовлетворить потребности рабочих при одновременном соблюдении интересов власти взял на себя умный и активный представитель администрации, С. В. Зубатов, занимавший одно время пост начальника Московского Охранного отделения.

Зубатов исходил из совершенно правильной мысли о том, что интересы государственной власти отнюдь не тождественны с узкопонимаемыми интересами предпринимателей; что рабочие могли улучшить свое положение совершенно независимо от каких-либо политических преобразований. Рабочие организации до тех пор создавались только социалистами, настроенными революционно и стремившимися использовать рабочих в качестве орудия борьбы с существующим строем. Поэтому рабочие организации преследовались властью. Зубатов решил рискнуть предоставить тем рабочим, в «благонамеренности» которых он был уверен, создать вокруг себя профессиональные объединения.

Министерство внутренних дел отнеслось с недоверием к этой «затее»; но Зубатов нашел поддержку у Великого Князя Сергея Александровича, зажимавшего пост московского генерал-губернатора. В Москве поэтому был произведен первый опыт легальной рабочей организации. Начали с кассы взаимопомощи. Затем те же организаторы из рабочей среды обратились к ряду профессоров московского университета с просьбой взять на себя устройство лекций и собеседований на общеобразовательные темы, причем в первую очередь освещались вопросы о положении рабочих в России и о тех способах, которыми рабочие на западе добились улучшения условий своей жизни. Английские — в то время еще аполитичные тред-юнионы, рабочее законодательство Бисмарка стали предметом обсуждения в московской рабочей среде. Известные ученые, как историк П. Г. Виноградов, профессора Ден, Озеров, Вормс, Мануйлов охотно приняли участие в этом общении с рабочими.

Из Москвы движение распространилось также на западный край. Была основана, в противовес социалистическому Бунду», еврейская независимая работая партия, главные деятели которой не были «подкупленными агентами», а действительно считали, что для улучшения быта рабочих полезнее сотрудничество с государственной властью, нежели борьба с нею. Шаевич — в Одессе, Мария Вильбушевич в Минске были главными руководителями этого движения.

19 февраля 1902 г. московские рабочие, под руководством т. н. «зубатовских» организаций, устроили внушительную монархическую манифестацию; в Кремль, к памятнику Александра II с пением «Боже Царя храни» собрались толпа свыше 50.000 рабочих для совершения молебствия в день освобождения крестьян.

Почти в то же время, новая организация приняла активное участие в забастовках на нескольких московских заводах. Против «зубатовской затеи» тогда был предпринят натиск с самых противоположных сторон. Mocковские фабриканты, во главе с французом Гужоном, обратились к министру финансов Витте с жалобой — на московскую полицию, поощряющую забастовки». В то же время, в интеллигентской среде шли яростные кампании против какого либо участия в «полицейских» рабочих организациях. Пускались слухи, что лекторы, выступающие в рабочей среде, подкуплены правительством, что эти организации только ловушка для вылавливания «неблагоприятных» рабочих элементов. «У нас нет уважения к мнению, отличному от нашего» — писал по этому поводу проф. И. X. Озеров, подвергавшийся сугубым нападкам. «Ответом служит клевета, грязная клевета»… Моральное давление оппозиционной среды возымело успех: большинство лекторов поспешило отказаться от дальнейшей деятельности; и вместо профессоров московского университета рабочим организациям пришлось удовольствоваться чтениями духовных лиц и немногих случайных лекторов, напр. председателя московского цензур наго комитета В. В. Назаревского.

Тогда же, весною 1902 г., со смертью Д. С. Сипягина и приходом к власти В. К. Плеве, несколько изменилось и отношение власти: новый министр внутренних дел был противником «рискованных опытов» и предпочитал прибегать к старым испытанным пpиемам простого запрета.

Организации, тем не менее, остались; и хотя в Москве их влияние пошло на убыль, в западном крае они продолжали успешно бороться с «Бундом»; в С.-Петербурге возникло на тех же основаниях «Общество фабрично-заводских рабочих».

Правительство со своей стороны приняло и новые законодательные меры в интересах рабочих. В 1903 г. были изданы: закон 2 июня об установлении ответственности предпринимателей за несчастные случаи с рабочими и затем закон 10 июня о создании фабричных старост, выборных представителей для сношений с «хозяевами» и с властями. До закона 2 июня 1903 г., фабриканты отвечали только по суду; нужно было доказать их вину; по новому закону, фабриканты освобождались от ответственности только если могли доказать вину рабочего. Пострадавшим, в случае утраты трудоспособности, причиталась пенсия в размере двух третей заработка; на лечение выдавалось пособие в половинном размере заработной платы. Число рабочих к тому времени превысило два с половиной миллиона [49].

Еще больше усилий было приложено властью для улучшения постановки учебного дела. С назначением ген. П. С. Ванновскогоминистром народного просвещения (в марте 1901 г.) ускоренным темпом стали разрабатываться проекты школьной реформы на всех ступенях обучения. Правда, радикальные проекты «единой школы» (о полезности которых еще и сейчас идут споры в западноевропейских странах), были в конце концов отвергнуты Государем, а ген. Ванновский после годовой деятельности был уволен в отставку и заменен Г. Э. Зенгером — классиком и переводчиком Пушкина на латинский язык; но, несмотря на это «замедление темпа», в учебном деле были проведены серьезные реформы. В области средней школы произошел разрыв с системой гр. Д. А. Толстого, основанной на первенствующем значении древних языков: с осени 1901 г. была отменена обязательность греческого языка, и сильно сокращено преподавание латыни; (сохранено было только пять гимназий со старой программой). Были также приняты меры для устранения переобремененности учебными занятиями. В высшей школе были разрешены научные и литературные общества, и (уже при Г. Э. Зенгере) было также создано студенческое самоуправление в лице курсовых старост. Советы профессоров, по предложению правительства, деятельно обсуждали планы дальнейших реформ, в частности упразднения инспекции.

Кредиты на народное образование все время неуклонно росли; с 1894 г. по 1904 г. они более чем удвоились: бюджет министерства народного просвещения увеличили с 22 до 42 миллионов рублей, тогда как кредиты на церковные школы выросли с 2,5 до 13 милл.; а одни казенные ассигнования на коммерческие училища (которых раньше вообще не было) достигли 2—3 милл. в год. Примерно в такой же пропорции увеличились за десять лет земские и городские ассигнования на нужды просвещения: к 1904 г., если соединить учебные расходы всех ведомств [50] и местного самоуправления, сумма ежегодных расходов на народное образование уже превышала 100 милл. рублей.

Наряду с начатыми в 1902 г. обширными работами по подготовке нового крестьянского законодательства, закончено было — к 1903 г. — составление нового уголовного уложения; по общему мнению, много более «либерального», чем действующие законы; оно было опубликовано, но срок его введения в действе не был пока установлен.

Хороший урожай 1902 г. облегчил положение деревни; промышленный кризис начинал в 1903 г. сменяться новым подъемом.

За первые годы нового века в русской литературе почувствовалось оживление; появился ряд новых имен. Наряду с А. П. Чеховым, обратившимся на новое поприще драматурга, и М. Горьким, в котором «деятель» начинал уже заслонять писателя, появились Леонид Андреев, бесспорно талантливый писатель со склонностью к болезненным, мучительным переживаниям; Бунин, Куприн (особенный успех имела его повесть из быта армейского офицерства «Поединок»). Кроме этих писателей, группировавшихся вокруг «марксистского» издательства «Знание», значительно выросло и усилилось «модернистское», «декадентское» течение: вслед за «Миром Искусства» появились журналы «Новый Путь» (с 1903 г.) и «Весы» (с 1904 г.). Еще ранее было основано издательство «Скорпион»; Бальмонт, Брюсов, Гиппиус, Мережковский, Ф. Сологуб издали за эти годы едва ли не лучшие свои сборники стихов; Андрей Белый выступил со своей первой «симфонией»; А. Блок начал печатать стихи в. «Новом Пути».

Необычный для русской интеллигенции интерес к религиозным вопросам вызвал с зимы 1901—1902 г. к жизни религиозно-философские собрания в С.-Петербурге, в которых — необычайное сочетание — участвовали представители церкви и духовного ведомства, профессора богословия, «последние славянофилы» вроде ген. Киреева, наряду с писателями и журналистами, близкими к журналу «Новый Путь». Обсуждались вопросы о христианском догмате, о свободе совести, о браке. об учении Толстого. Д. С. Мережковский, смело признавший, что Св. Синодбыл прав, отлучая от церкви гр. Л. Н. Толстого, подвергся за это резким нападкам в среде интеллигенции. «В России — писал он по этому поводу — образовалась вторая цензура, более действительная. более жестокая, чем первая — цензура «общественного мнения».

Эта вторая цензура распространялась даже и на область художественной критики. «Что мне делать?» — писал в «Новом Пути» Антон Крайний [51]. «Литература, журналистика, литераторы — у нас тщательно разделены на двое и завязаны в два мешка; на одном написано «консерваторы», на другом «либералы». Чуть журналист раскроет рот — он уже непременно оказывается в котором-нибудь мешке. Есть сугубо жгучие вопросы, имена, о которых совсем нельзя высказывать собственных мыслей. Мыслей этих никто не услышит — слушают только одно: одобряешь или порицаешь. Порицаешь — в один мешок, одобряешь — в другой, и сиди, и не жалуйся на неподходящую компанию. Сам виноват… Великое несчастье — эта наша литературная теснота, недостойная даже и такого малокультурного человека, как наш современный «литератор»!.

(Эти мысли служили вступлением к меткому отзыву о значении творчества Горького: «…Жить и дышать все-таки еще можно, и человек еще человек. Нужен резкий толчок, чтобы выкинуть людей сразу в безкислородное пространство, прекратить их человеческие мучения. Этот толчок, несущий человеку окончательное смертное освобождение, фонтан углекислоты — проповедь Максима Горького и его учеников»).

В этих протестах немногих остававшихся вне борьбы, ярко сказывается трагическое раздвоение исторического момента. Все русское образованное общество, за весьма малыми исключениями, находилось в состоянии резкой, непримиримой, слепой оппозиции к власти. Именно в эти годы быль выдвинут и стал ходячей фразой краткий и категорический боевой клич «долой самодержавие», принимавший в легальных изданиях форму нападок на «бюрократию».

Среди организованных революционных сил выделялись два главных течения: социалисты-народники, мечтавшие о крестьянском восстании (а то и военном бунте — ведь армия в большинстве из крестьян) и действовавшие путем террора; социалисты-марксисты, делавшие ставку на рабочее движение и расчитывавшие пропагандой и забастовками «раскачать» город на более активные выступления.

Боевая организация социалистов-революционеров поставила себе целью, при помощи убийства непопулярных представителей власти, терроризовать правительство и вызвать «подъем духа» в обществе. Ее первыми жертвами были Н. П. Боголепов и Д. С. Сипягин. Она же в 1902 г. организовала покушения на виленского губернатора ф.-Валя, на харьковского губернатора кн И. М: Оболенского. Она открыто выносила «смертные приговоры»: «Боевая организация — (гласила революционная листовка) — находит себя вынужденной выполнить лежащий на ней гражданский долг и сместить князя Оболенского единственным оставшимся в ее распоряжении средством смертью» А на револьвер, из которого был произведен выстрел в харьковского губернатора, стояла мелодраматическая надпись «Смерть царскому палачу и врагу народа»

Социал-демократы — так назвали себя марксисты еще в 1898 г — имели заграницей регулярно выходивший периодический орган «Искру». Их учение было определеннее, чем у народников и вообще кадры их были многочисленнее. Летом 1903 г., в Брюсселе, они созвали свой второй партийный съезд, в котором приняли участие представители примерно двадцати местных нелегальных комитетов из России, а также деятели эмигрантских центров. В съезде принимал участие и еврейский «Бунд», но его делегаты, не желая отказываться от своей особой «национальной» программы, затем ушли со съезда (перекочевавшего из Бельгии в Лондон). На этом же съезде произошло разделение на «большевиков» и «меньшевиков». После ухода делегатов «Бунда», Hасъезде получилось преобладание крайней революционной группы, лидером которой был Ленин (Ульянов). При этом случае ею поддержал «ветеран» движения, известный эмигрант Г. В. Плеханов, тогда как другие лидеры — Мартов (Цедербаум), Аксельрод, Вера Засулич, Троцкий (Бронштейн), тогда еще «нажинающий», и т. д. оказались в меньшинстве.

Суть разногласия была в том, что Ленин хотел превратить партию в строго централизованную организацию, повинующуюся воле центра — пусть менее многочисленную, но зато более крепко спаянную, — тогда как «меньшевики», по образцу западноевропейских социалистов, стремились к возможно широкому привлечению рабочих масс в ряды партии и возражали против слишком широкой власти центрального комитета.

Ленин, впрочем, вскоре разошелся и с Плехановым, ушел из редакции «Искры» и основал свой собственный — тоже заграничный — орган «Вперед».

Эти организованные революционные течения были бы, однако, бессильны, если бы общественное мнение русской интеллигенции не склонилось в то время к революционным путям борьбы. Предзнаменованием такого оборота было появление в 1900 г. нелегальной книги «Россия на рубеже ХХ-го столетия», написанной некогда враждебным всякой «нелегальщине» профессором Б. Н. Чичериным. В июне 1902 г. оппозиционные несоциалистические круги сделали более решительный шаг: в Штутгарте, под редакцией П. Б. Струве, начало издаваться «Освобождение».

Та широкая оппозиционная среда, органом которой явился новый журнал, простиралась от умеренных социалистов до земской легальной оппозиции; разнородная по своим положительным идеалам, она была объединена общей враждою к власти, к «самодержавию», к «бюрократии». Ее основным требованием была — конституция. «Широких финансовых и экономических реформ, в которых так нуждается страна, нельзя ждать и нелепо требовать от г. Витте» — говорилось в передовой статье первого номера «Освобождения». «Их может дать России только хорошо организованное народное представительство». Эти слова звучат почти иронически теперь, когда даже парламентарная демократия, для проведения экономических и финансовых реформ, вынуждена прибегать к чрезвычайным полномочиям; но тогда в это верили.

В отличие от социалистических органов, представлявших собою смесь теоретических рассуждений с боевыми лозунгами, «Освобождение» поставило своей целью освещение — со своей точки зрения — всех событий русской жизни. Его «сила» была в хронике, в «корреспонденциях с мест». Обладая связями в самых разнообразных кругах, — не только в земствах, но и на верхах той же «бюрократии», «Освобождение» занялось печатанием разных секретных записок, протоколов, циркуляров, подбирая их, разумеется, в «обличительных» целях и отводя в своих корреспонденциях широкое место политическим сплетням. В первую очередь появились в свете записки Витте о «Самодержавии и земстве» и материалы о студенческих волнениях. Редакция, в известной мере, старалась выдерживать более умеренный тон, и даже порою протестовала против «фельдфебельского тона» социалистов. Значительное число экземпляров печаталось на тонкой бумаге и посылалось в Россию в запечатанных конвертах под видом частных писем.

«Освобождение» вышло в свет уже после убийства Д. С. Сипягина. Новый министр внутренних дел В. К. Плеве, назначенный Государем как бы в ответ на убийство его предшественника, был человеком умным энергичным. Но он, по-видимому, сам не верил в те начала, которые был призваны защищать; в частных беседах он не раз это высказывал. Считая, что самодержавная власть себя «изжила», и в то же время приняв на себя обязанность ее защищать, В. К. Плеве не мог придумать ничего, кроме новых репрессивных мер. Охранение без творчества было основной чертой его политики. Будь то совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, или «зубатовские» профессиональные союзы, или земства, или профессорские коллегии университетов — В. К. Плеве видел во всем прежде всего опасную, отрицательную сторону. Трагедия власти была в том, что зачастую он бывал прав: все эти органы могли быть использованы врагами власти, и, конечно, эти враги не упускали ни одного удобного случая! Всякое движение поэтому требовало двойных усилий; но и отказ от движения приносил власти только мнимое облегчение.

«Беспрерывно и бесконечно возрастающая административно-бюрократическая опека, превзошедшая все примеры бывшие дотоле, приводит общественные силы к расслаблению… Так воспитываемая нация не может не терять постепенно политического смысла и должна превращаться все более в «толпу». В толпе же непременно возобладают демократические понятия верховенстве» — писал об этом времени Л. А. Тихомиров в своей книге «Монархическая государственность».

В самом начале деятельности В. К. Плеве, 6 июня 1902 г. было издано распоряжение о прекращении статистических работ по исследованию деревни в 12 земских губерниях. Было установлено, что на эти работы шли, главным образом, люди «неблагонадежные». «Постоянное общение с крестьянами дает широкое поле для противоправительственной пропаганды, бороться с которой при слабости полицейского надзора в селениях представляется крайне затруднительным», говорилось в правительственном сообщении. Приводился также любопытный факт: при 20 — 25 постоянных статистиках на губернию, штат «временных» достигал 30—70 человек, а в Полтавской губернии, где как раз произошли крестьянские волнения, «временных» статистиков было до шестисот!

«Политическая неблагонадежность земской статистики есть, конечно, несомненный факт — (отзывалось на это «Освобождение») — и было бы жалкой уловкой отрицать или замалчивать ее… Вся идеалистически настроенная интеллигенция неблагонадежна».

Этот эпизод весьма характерен: регрессии, несомненно имели серьезные основания; в то же время В. К. Плеве в сущности как бы признавал, что «благонадежных» людей почти нет, и что только и можно — прекратить работы, хотя бы по существу и полезные. Дальнейшая подготовка реформ, намеченных Государем, конечно, продолжалась; но дух пессимизма исходил от нового министра внутренних дел. Казалось, он был согласен с революционными кругами в том, что существующий строй не выдержит никакой серьезной реформы. Он старался убедить Государя отложить преобразования в виду роста смуты в стране. Но смута углублялась; вражда к политике власти проявлялась все сильнее. Выработался целый ряд условных понятий: на вечерах, на концертах декламировали стихи о «ночи», и о «заре», которая должна ее сменить, о грозе, которая должна грянуть… «Лес рубят! молодой, еще зеленый лес» — звучало с эстрады, и публика бурно аплодировала, понимая, что речь идет — о студенческих волнениях…

В начале 1903 г. деятельность Особого Совещания о нуждах с. х. промышленности начала замирать. «Плеве испрашивает повеление остановить работы Совещания — и на них ставится крест» пишет по этому поводу Н. А. Павлов. Это не вполне точно: работы по ряду вопросов (о мелком кредите, о путях сообщения) продолжались еще весь год. Но наиболее серьезные вопросы были сняты с обсуждения.

В начале марта в Златоусте разразились серьезные рабочие волнения, возникшие из-за недовольства новыми расчетными книжками, но быстро принявшие угрожающий характер. Полиция оказались бессильной в борьбе с толпой рабочих, осаждавших здание заводского управления и квартиры начальствующих лиц. На четвертый день с начала волнений, 13 марта, на завод был приведен отряд войска. Но и речи военного начальства не подействовали: толпа начала наступать на солдат. После троекратного сигнала, в толпу был произведен первый залп; рабочие сперва легли на землю, но потом поднялись и снова двинулись вперед; и только после трех залпов бросились бежать. Убито было 45 человек и ранено 83. Такого кровопролитного столкновения еще не было за все царствование Государя. И хотя действия власти были вынуждены горькой необходимостью, в обществе эти события вызвали громкие протесты; в петербургском университете состоялась снова неразрешенная сходка.

В начале 1903 г. произошло событие, весьма значительное по своим последствиям: кишиневский погром. О нем сложилось не мало легенд, и поэтому необходимо тщательно восстановить основные факты. Кишинев — город со значительным еврейским меньшинством; остальное население представляет собою пеструю смесь молдаван, русских, цыган и т. д. Революционного брожения в городе не замечалось; между евреями и другими группами населения, как в большей части южнорусских городов, бывали некоторые трения, но резких вспышек вражды до 1903 г. не бывало. В городе издавалась антисемитская газета «Бессарабец» (П. Крушевана)[52], но особого влияния в неграмотной, да и в большинстве нерусской, массе населения она не имела. Эта газета, между прочим, поместила в марте 1903 г. сообщение о ритуальном убийстве в селении Дубосары, но это известие было в ней же опровергнуто местными властями.

6 апреля, в первый день Пасхи, на городской площади возникли инциденты между евреями и христианами — показания об этих инцидентах так и остались противоречивыми — и затем, в какие-нибудь полчаса, значительная часть города была охвачена беспорядками: громили и грабили еврейские магазины, а затем и дома. Полиция, застигнутая событиями врасплох, растерялась; губернатор фон Раабен, благодушный старик, отставной генерал, метался по губернаторскому дому, телефонировал в участки, в казармы — где большинство офицеров и часть солдат были в отпуску из-за праздника Пасхи. В течение нескольких часов в городе царил хаос. К вечеру беспорядки затихли, но волнение не улеглось. В громившей толпе царило сильное возбуждение и озлобление, рассказывали всевозможные басни о жестокости евреев; на следующий день с утра беспорядки возобновились; слабые попытки к сопротивлению со стороны евреев только увеличили ожесточение нападавших и началось избиение евреев, в некоторых домах чуть не поголовное: озверевшая толпа не щадила порою ни женщин, ни детей. К середине дня на улице появились вызванные из казарм войска, и начали рассеивать толпы громил; те стали разбегаться, бросая награбленное имущество. Когда порядок восстановился, выяснилось, что 45 евреев было убито, 74 — тяжело ранено, а легко пострадало около 350 человек. Разгромлено было 700 жилых домов и 600 магазинов. Из «христиан» было убито 3—4 человека; это показывало, насколько слабо было сопротивление.

Такого погрома в России не было свыше двадцати лет. Беспорядки в Шполе (1897 г.), в Николаеве (1899 г.), сводились к разграблению еврейских лавок; тут же была пролита кровь… Было несомненно, что местные власти не проявили достаточной энергии и расторопности, и только на второй день, с помощью войск, овладели положением. Об этой нерасторопности властей говорилось и в циркуляре министра внутренних дел.

Кишинев был объявлен на положении усиленной охраны. За участие в погроме арестовано было около тысячи человек. Губернатор Раабен был уволен от должности; вице-губернатор и полицмейстер переведены были в другие города. «Государь Император Высочайше соизволил подтвердить начальникам губерний и городов, что им вменяется в долг, за личной их ответственностью, принимать все меры к предупреждению насилий и успокоению населения, дабы устранить поводы к проявлению к какой-либо его части опасений за жизнь и имущество», — гласил циркуляр Плеве от 24 апреля.

Помощь пострадавшим была оказана в первую очередь за счет правительства; затем широкой рекой стали притекать пожертвования, в значительной мере из-за границы.

В первый момент возмущение было всеобщим. Не только левые, но и правые органы печати громко его высказывали. «Человеческих жертв сотни, как после большого сражения», писал «Киевлянин», — «а между тем и драки то не было. Били смертным боем людей безоружных, ни в чем неповинных». — «Такого погрома, как Кишиневский, не было еще в новейшей истории, и дай Бог, чтобы он не повторился никогда… Невежество, дикость всегда одинаковы и злоба во все времена ужасна, ибо она будит в человеке зверя», стояло в передовой статье «Нового Времени». — «Самый факт остается гнусным и постыдным не только для среды, в нем участвовавшей, но и для тех, кто должен был предупредить и возможно скорее прекратить безобразие», писал «Русский Вестник».

Епископ Антоний Волынский (Храповицкий), в житомирском кафедральном соборе, произнес 20 апреля резкое слово о громилах. «Под видом ревности о вере, говорил владыка, они служили демону корыстолюбия. Они уподоблялись Иуде: тот целованием предавал Христа, омраченный сребролюбия недугом, а эти, прикрываясьименем Христа, избивали его сродников по плоти, чтобы ограбить их стяжания… Так поступают людоеды, готовые на убийство, чтобы насытиться и обогатиться».

Признавая, что одной из причин обострившейся племенной вражды было вынужденное скопление евреев в городах черты оседлости, правительство (22 мая) опубликовало указ. об открытии для поселения евреев еще около 150 городов и местечек.

Если бы прискорбный факт погрома произошел в иной общей атмосфере, эта вспышка племенной злобы была бы единодушно осуждена; полиция, отвыкшая от борьбы со стихийно возникающими волнениями, подтянулась бы, выработала бы более быстрые приемы прекращения беспорядков. Виновные понесли бы наказание по суду; потерпевшие, в меру возможного, получили бы возмещение убытков; и эта печальная страница закрылась бы.

Но в отравленной политической атмосфере 1903 г. кишиневский погром был использован врагами русской власти, как сильнейшее средство политической борьбы. Бездействие и растерянность местных властей были тотчас же истолкованы, как пособничество. Больше того: была выдвинута версия, будто этот погром был сознательно допущен — а затем уже прямо говорили: организован — министром внутренних дел!

В иностранную печать было пущено якобы «перехваченное» письмо Плеве к бессарабскому, губернатору, предупреждавшее о готовящемся погроме и указывавшее на нежелательность применения оружия против толпы. И хотя это «письмо» было тут же опубликовано в русской печати с категорическим заявлением о его подложности, а корреспондент «Times‘a» Брахам, явившийся передатчиком этой клеветы за границу, был выслан из России — «навет» на русскую власть пустил глубокие корни.

Князь С. Д. Урусов, назначенный губернатором на место уволенного Раабена, приобретший в Кишиневе репутацию «юдофила», (впоследствии — оппозиционный член I-й Думы) пишет в своих мемуарах, что он должен «решительным образом восстать против обвинения Раабена в сознательном допущении погрома и разрушить легенду о письме, будто бы написанном ему по этому поводу министром внутренних дел». Князь Урусов указывает, что Плеве был слишком умен, чтобы желать погрома, а Раабен, кроме того, совершенно не подходил по всему своему характеру для выполнения подобных замыслов.

Тем не мене, легенда укоренилась и нанесла огромный вред русскому государству; она имела самые разнообразные последствия. Она усилила приток денег в кассы революционеров, в особенности «Бунда», под предлогом организации защиты от погромов. Она сильно повредила престижу русской власти заграницей. Если верить известному деятелю охранного отделения Л. Ратаеву, она же толкнула еврея Азефа, верно служившего двенадцать лет «осведомителем» власти в революционных организациях, на ту страшную двойную роль охранника-террориста, с которой навсегда осталось связанным его имя…

Насколько превратные представления о русских порядках сложились заграницей, рассказывает тот же кн. Урусов: летом 1903 года в Кишинев приехал для наведения справок один англичанин, который был крайне поражен, убедившись, что участники погрома сидят в тюрьме, ожидая суда, что ведется нормальное следствие. В результате, английское правительство, на основе консульских донесений, представило обеим палатам доклад о положении в Кишиневе, опровергнувший фантастические слухи. Но еще в декабре 1903 г. в Кишиневе появился американский корреспондент, прибывший взглянуть — на рождественский погром!

Все лето разбирались «малые» дела о погроме (о расхищении имущества): судилось 566 человек; из них 314 было присуждено к тюремному заключению. В ноябре началось разбирательство процесса 350 обвиняемых в убийствах и грабежах. Чтобы не возбуждать племенных страстей пространными и неизбежно тенденциозными отчетами в газетах, было решено разбирать его при закрытых дверях; отчеты, впрочем, в тот же день переправлялись в Румынию и печатались во всей иностранной печати. Князь С. Д. Урусов, присутствовавший на процессе, отмечает две его черты: это — стремление представителей «гражданского иска», левых адвокатов, использовать суд для «обличения» правительства, — тогда как они не проявляли никакого интереса к уличению обвиняемых; и характерная недостоверность свидетельских показаний о народных смутах: «свидетели, сидевшие во время погрома в подвалах, видели то, что происходило за две улицы от них; свидетели убийств показывали на разных обвиняемых»… Процесс тянулся чуть не годы и закончился рядом обвинительных приговоров.

6 мая был убит в уфимском городском саду местный губернатор Богданович, «доблестной смертью запечатлевший свою службу Престолу и отечеству», как писал Государь его семье. Убийца на этот раз скрылся. В этом деле была рука Азефа; его заведомая причастность к охране, по-видимому, и породила нелепые толки о том, будто этого убийства желало министерство внутренних дел.

Убийство Богдановича было планомерным осуществлением плана социалистов-революционеров: «карать смертью» всех представителей власти, проявляющих энергию в борьбе с волнениями. В кн. Оболенского стреляли за подавление крестьянских беспорядков в Харьковской губ.; в Богдановича — за прекращение волнений в Златоусте. Попытка запугать представителей власти осталась, правда, бесплодной: едва ли нашлись такие губернаторы, которых от исполнения долга удержала угроза убийства от рук. революционеров! Но в интеллигенции сложилось представление о «революционном правосудии»[53]; и с «готтентотской моралью», столь характерной для периодов острой политической борьбы, общество оправдывало, а то и одобряло эти самочинные «казни» за неугодное направление, и возмущалось, когда правительство в некоторых случаях отвечало на убийства смертными казнями.

Следующая волна беспорядков возникла в июле. В Одессе началась забастовка служащих трамвайной компании и портовых рабочих. Видное участие в ней приняла независимая рабочая партия, и позиция поэтому не считала нужным вмешиваться. 17 июля была устроена грандиозная рабочая демонстрация. «Был момент, когда весьгород был во власти рабочей массы» писало об этом «Освобождение». Дело клонилось ко всеобщей забастовке сочувствия бастующим трамвайным рабочим. Были случаи насилия над лицами, не желавшими подчиниться бастующим. Командующий войсками округа, ген. Каульбарс, перепугался не на шутку; полиция была уже бессильна; были вызваны из окрестностей войска, которые к вечеру заняли город. Столкновений не было. Беспорядки на следующий же день прекратились. Однако, решив, что такие выступления при участии «зубатовских организаций — опасная игра с огнем, власти выслали из Одессы, к большому удовольствию социал-демократов, руководителя независимой рабочей партии Шаевича.

Менее мирно сошли рабочие выступления в Киеве (21—25 июля). Там во время забастовки в железно-дорожных мастерских, рабочие останавливали поезда, кидали камнями в полицию и войска; толпа била стекла в некоторых кварталах. Войска, появившиеся на сцене только на третий день беспорядков, дважды вынуждены были прибегать к оружию. в общем, было убито 4 человека и ранено несколько десятков. Происходившие в том же июле (27—29) беспорядки в Елизаветграде, в Николаеве (август) были прекращены без человеческих жертв.

Другую значительную группу волнений, наряду с выступлениями рабочих, представляли собою протесты армянского населения против передачи имущества армяно-григорианской церкви в ведение властей. Мера эта была выдвинута В. К. Плеве по последующим основаниям: армянские церковные имущества, управлявшиеся лицами назначенными армянским патриархом (католикосом), проживавшем в монастыре Эчмиадзин, давали крупные доходы, часть которых, по агентурным сведениям, шла на поддержку армянских национально-революционных организаций в России и в Турции. Желая это прекратить, В. К. Плеве представил Государю проект передачи этих имуществ в управление казны (с тем, чтобы все выдачи на законные церковные и культурные потребности армянского наделения удовлетворялись по-прежнему — но только под контролем власти). 12 июля был издан соответствующий Высочайший указ.

Армянское население восприняло этот указ., как попытку отобрать в казну его церковные имущества, как посягательство на его священные права, и во всех городах, где было много армян, наблюдались сцены, сильно напоминавшие то, что можно было видеть во Франции примерно в те же годы при описях церковного и монастырского имущества: толпы собирались вокруг церквей, не допускали совершения описей, бросали камнями в представителей власти. В Александополе, Елисаветполе, Эривани, Баку, Тифлисе, Карсе, Шуше происходили (в июле—сентябре) столкновения, порою кровавые (так, в Елисаветполе было 7 убитых, 27 раненых). В итоге, эти меры едва ли сильно повредили армянским революционным организациям, но восстановили против власти лояльную «толщу» армянского населения.

Особое место в ряду волнений 1903 г. занимают беспорядки в Гомеле (29 августа — 1 сентября). В этом городе евреи составляют большинство населения, и уже и раньше проявляли умение постоять за себя. Так еще в апреле 1897 г., вследствии слухов о готовящемся погроме, толпы евреев высыпали на улицы; и в результате получился процесс — об избиении нескольких русских солдат еврейской толпой. Суд признал, что произошла драка, виновников которой трудно определить, но приговорил 5 евреев к тюремному заключению за сопротивление полицейскому патрулю.

Вести о Кишиневском погроме, рост революционного движения в рабочей среде, влияние «Бунда», начавшего побеждать в Западном крае независимую рабочую партию, все это создавало нервное настроение и в Гомеле. 29 августа на рынке возникли пререкания между еврейскими и русскими рабочими, быстро перешедшие в драку. «В этой первой драке перевес был на стороне евреев» — отметило «Освобождение» 31 августа группы русских рабочих, желая «отомстить за поражение», направились в еврейский квартал и начали бить стекла и громить дома; пострадало 140 домов. Еврейская самооборона выступила в свою очередь, энергично отбиваясь и отстреливаясь.

В город как раз возвращались войска из летних лагерей; до них дошли слухи о том, что «евреи режут русских», и первые их удары были направлены против тех домов, из которых отстреливались евреи. Это затем навлекло на власть обвинение в пристрастии. Волнения, впрочем, были быстро подавлены. Число жертв достигало: со стороны русских — 4 убитых, 5 раненых; со стороны евреев — 2 убитых, 9 раненых. Гомельские беспорядки, в отличие от кишиневского погрома, носили «встречный» характер, что отразилось и на составе подсудимых соответствующего процесса: евреев и русских было примерно поровну.

В тот самый день 17 июля, когда в Брюсселе открывался съезд социал-демократов, а в Одессе происходили массовые рабочие демонстрации, застигнувшие врасплох местные власти, — на другом конце России совершались события совершенно иного порядка: Государь прибыл в Саровскую пустынь, на перенесение мощей св. Серафима Саровского.

Саровские дни были значительным событием в жизни Государя. Он живо интересовался личностью преподобного Серафима (старца— подвижника, скончавшегося в 1833 г.); когда Синодобъявил о причислении Серафима Саровского к лику святых. Государь пожертвовал большие средства на украшение обители, на сооружение раки для хранения мощей святого, и на устройство торжественных празднеств по этому случаю.

Приготовления к торжествам длились полгода; левая «легальная» печать по своему выражала к ним свое отношение, храня полное молчание: заграничные издания, в том числе и «Освобождение». иронизировали по поводу готовившихся празднеств и доказывали, между прочим, будто канонизация преподобного Серафима незаконна, так как его тело не осталось нетленным…

Саровская пустынь расположена среди густых лесов, на рубеже Нижегородской и Тамбовской губерний, в сотне верст от ближайшей железной дороги. Около монастырской ограды, в предвидении большого числа паломников, были построены временные бараки на несколько десятков тысяч человек. Молва о торжествах разнеслась по всей России, и с самых разных концов стали собираться в Саров богомольцы и больные, жаждущие исцеления. Вместе с населением окрестных уездов, массами повалившими в пустынь — отчасти на богомолье, отчасти, чтобы увидеть Царя — в Сарове собралосьне менее трехсот тысяч человек.

Государь, обе Императрицы, Великие Князья Сергий Александрович, Николай Николаевич и Петр Николаевич, другие члены Царской Семьи, митрополит с.-петербургский Антоний, епископы нижегородский, казанский, тамбовский, прибыли в Саров к вечеру 17 июля. На следующее утро Государь отправился пешком в скит, куда удалялся временами св. Серафим. Вдоль всей дороги теснились паломники, гл. обр. крестьяне, громко приветствовавшие Царя… Днем, после богослужения в Успенском соборе, шествие проследовало в Зосимо-Савватиевскую церковь, где стоял гроб св. Серафима; Государь, Великие Князья и архиереи подняли гроб и понесли его на носилках в собор. Это было уже вечером; по обе стороны шествия стояли ряды молящихся с зажженными свечами.

«Выйдя из церкви — пишет участник торжеств —мы очутились, поистине, в другом храме. Наполнивший монастырскую ограду народ стоял в благоговейном молчании, у всех в руках горящие свечи. Многие, стоя на коленях, молились по направлению к собору. Вышли за монастырскую ограду, — там та же картина, но еще величественнее, еще грандиознее: там стоят еще большие толпы народа и также со свечами, иные держат целые пукиих. Было так тихо, что пламя свечей не колыхалось.

«Тут был в буквальном смысле стан паломников. Среди масс народа стояли телеги и разных видов повозки, с привязанными к ним лошадьми… Из разных мест доносилось пениe. То кружки богомольцев и богомолок пели разные церковные песнопения. Не видя поющих, можно было подумать, что звуки пения несутся с самого неба… Минула полночь, a пение не умолкало».

На третий день торжеств, после литургии, говорил проповедь архиепископ казанский Димитрии. «Уединенная подвижническая обитель превратилась в многолюдный город», — говорил он. «Всегда пустынный молчаливый лес саровский полон ныне волнения и говора, движения и шума. Но это — не шум житейской суеты… Это могучий подъем и неудержимо-сильное проявление сильного и здорового духа благочестия, которым живет и дышит православная Русь».

За саровские дни, Государю также представлялись нижегородские дворяне с их предводителем А. Б. Нейдгардтом, и тамбовские с предводителем кн. Чолокаевым. Государь разделял братскую трапезу монахов обители. Когда, на четвертый день, 20 июля, настал момент отъезда, епископ тамбовский Иннокентий, служивший молебен в часовне барачного поселка паломников, указал на великое значение тесного общения Царя со Своим народом, пережитое за эти памятные дни.

Саровские торжества укрепили в Государе веру в Его народ. Он видел вокруг себя, совсем близко, несчетные толпы, охваченные теми же чувствами как и Он, трогательно выражавшие Ему свою преданность. Он видел и крестьянство, и духовенство, и дворянство, и невольно Ему казалось, что та смута, которая тревожила Его за последний год, и казалась такой грозной Его министрам, — что эта смута наносное, внешнее, чисто городское явление, тогда как сердце России еще здорово и бьется за одно с сердцем ее Государя.

В этом убеждении, игравшем большую роль во всех действиях Государя, была и доля правды, и доля самообмана. Та часть населения которой не было в Сарове, которая в эти самые дни все более углублялась в упорную, предвзятую враждебность к власти. была необходимым звеном в строении государства. Между Государем и массой не хватало промежуточных звеньев; не хватало исполнителей Его воли «не за страх, а за совесть».

Попытки вызвать к жизни идейные правые организации делались, но не имели большого успеха. В С. Петербурге возобновило деятельность «Русское Собрание». Среди студенчества получили некоторое распространение союзы «академистов», восстававших против засилья политики. В Харькове — проф. А. С. Вязигин, в С.-Петербурге — приват-доцент Б. В. Никольский организовали правые кружки, читали доклады. Интеллигенция применяла против таких отдельных «смельчаков» оружие морального террора и клеветы: рядовой интеллигент был глубоко убежден, что те, кто не разделяют его воззрений, либо подкуплены, бесчестные личности, либо, в лучшем случае, люди не совсем нормальные…

За границей первые три года ХХ-го века не принесли заметных внешних перемен. Во Франции правил левый «блок» Вальдека Руссо; в Германии — Бюлов, в Англии — еще держался консервативный кабинет. Не было ни новых войн (англо-бурская закончилась в начале 1902 г.), ни революций в больших странах. На этом бледном фоне выделилсяпереворот 29 мая 1903 г. в Сербии, убийство короля Александра Орбеновича с супругой и приближенными. Это убийство вызвало в Европе глубокое возмущение; заговорили о возможности разрыва сношений с Сербией. Однако, новая династия Карагеоргиевичей сумела приобрести авторитет и популярность в стране; и — что было особенно существенно для России— с этой переменой австрийская ориентация сербской политики сменилась снова ориентацией русской. Семья Карагеоргиевичей имела давние связи с Россией; сыновья кн. Петра, Георгий и Александра воспитывались в С.-Петербурге, первый в Александровском корпусе, второй — сначала в Императорском Училище Правоведения, потом в Пажеском Его Величества корпусе. Мать их была сестрой русских великих княгинь Анастасии Николаевны и Милицы Николаевны.

Между Россией и Францией поддерживались корректные союзные отношения, несмотря на явное взаимное несочувствие в вопросах внутренней политики. В сентябре 1901 г. Государь во второй раз посетил Францию. Он присутствовал на маневрах французского флота в Дюнкерке и на маневрах армии в Реймсе. В Париже Государь не был, к великому разочарованию парижан. Но тон отношений с Францией, при новом правительстве был несколько иным: сам Государь не высказал желания посетить столицу, да и французское правительство на этом не настаивало… Приходится сказать, что этот второй приезд русской царской четы не вызвал прежнего общего порыва народной радости» — отмечала «Revue des deux mondes».

Весною следующего года, (7—9 мая 1902 г.) отдавать визит приехал в Петербург французский президент Лубэ. В тех речах, которыми при этом обменялись Государь и французский президент, не было ничего, кроме общих слов о неизменности союза.

Отношения с Германией за этот период были несколько сложнее. Германское правительство отвергло английские попытки завязать с ним союз, длившийся почти три года (1898—1901 г.). Ошибочно считая интересы Англии абсолютно несовместимыми с интересами Франции и России,Германия с некоторой тревогой наблюдала за первыми шагами в сторону англо-французского «сердечного согласия» Император Вильгельм II старался поддерживать связь сРоссией, главным образом путем личной переписки с Государем.

Хотя Царская семья за первое десятилетие царствования Государя насколько раз гостила в Германии у родственников Императрицы, эти приезды не имели характера политических визитов. Но независимо от этого, оба монарха имели за 1901—1903 годы три серьезных «деловых» свидания: в Данциге (сентябрь 1901 г.), Ревеле (август 1902 г.) и Висбадене (конец октября 1903 г.).

Брат Императора Вильгельма, принц Генрих Прусский, гостил у Государя в Спале осенью 1901 г., и вынес из этого длительного общения с Ним совершенно иные представления о русском монархе, нежели те, которые господствовали в германских правящих кругах. «Царь благожелателен, любезен в обращении, но не так мягок, как зачастую думают», — докладывал принц Генрих германскому канцлеру. — «Он знает, чего хочет, и не дает никому спуску (lasst sich nichts gefallen). Он настроен гуманно, но желает сохранить самодержавный строй. Свободно думает о религиозных вопросах, но никогда публично не вступит в противоречие с православием. Хороший военный». Принц Генрих далее отметил, что Государь «не любит парламентов», и что Он сказал об Эдуарде vII; «он в своей саране ровно ничего не может делать».

Отношения с Австрией продолжали оставаться в рамках соглашения 1897 г. о поддержании status quo на Балканах. В 1903 г. эти отношения подверглись испытанию вследствие волнений в Македонии, вызвавших жестокие репрессии со стороны турок и заступничество за повстанцев со стороны Болгарии. Дело еще осложнилось убийствами двух русских консулов — Г. С. Щербины в Митровице, в марте, и А. А. Ростковского в Битоле, в июле 1903 г. Отправка русского флота к турецким берегам (в августе) быстро заставила Турцию принять энергичные меры для наказания виновных.

В сентябре 1903 г. Государь, в сопровождении министра иностранных дел Ламздорфа, прибыл в Вену, и там, во время охоты около горного курорта Мюрцштег, Он имел беседу с Императором Францом-Иосифом при участии обоих министров иностранных дел (гр. Ламздорфа и гр. Голуховского).

«С самого начала волнений, возникших в Македонии — писал по этому поводу официальный Journal de st. Petersbourg (19. IX. 1903) — обе соседних и дружественных империи, верные соглашению, которое с 1897 г. служило основой для их балканской политики, не переставали деятельно работать в целях замирения». Стремясь к сохранению status quo, Россия и Австрия действовали также и простив македонских повстанцев, поддерживаемых Болгарией: «Комитеты эти, говорилось в русском правительственном сообщении 17 сентября, — в своекорыстных целях добиваются изменения административного строя провинции в смысле образования «Болгарской Македонии» в ущерб правам и интересам других христианских народностей, и интересы коих одинаково дороги православной России».

«Мюрцштегская программа» реформ в Македонии сводилась к следующему: в управлении Македонией должны были участвовать прикомандированные к губернаторам представители России и Австро-Венгрии; в жандармерию должны были быть введены иностранные инструкторы; в судах должно было быть поровну христиан и мусульман. Турция приняла эти требования, но их выполнение и в дальнейшем «оставляло желать лучшего».

Не будет преувеличением сказать, что ключом ко внешней — и визвестной степени ко внутренней политике первого периода царствования Императора Николая II следует считать вопросы Дальнего Востока, «большую азиатскую программу». Во время Ревельского свидания, Государь сказал Императору Вильгельму, что Он питает особый интерес к Восточной Азии, и рассматривает укрепление и расширение русского влияния в этих областях как задачу именно Своего правления.

Государь и в ревельской, и в данцигской беседах, соглашался в принципе, что всякая ссора между Россией и Германией была бы только в интересах революции. Его однако в первую очередь интересовало другое: какую позицию займет Германия в делах Д. Востока? А в этом отношении Вильгельм II избегал принимать на себя какие либо определенные обязательства. «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана» — таким сигналом прощался в Ревеле германский император с русским Царем. В этом приветствии было больше заносчивости, чем лести: Россия была в ту пору близка к первенству на Тихом океане, тогда как германский флот в 1902 г. не мог равняться не только с английским, но и с французским флотом.

Рост русской мощи тревожил все другие державы, в том числе и Германию. «Если Англия и Япония будут действовать вместе, писал Бюлову (5. III. 1901) Вильгельм II, они могут сокрушить Россию… Ноим следует торопиться, — иначе русские станут слишком сильными».

Еще определеннее выражался Бюлов в любопытном меморандуме от 12 февраля 1902 г.: «Бесспорно, к самым примечательным явлениям момента принадлежит постепенное выявление антирусского течения, даже там, где этого меньше всего ожидаешь… Для меня растущая руссофобия — установленный факт, в достаточной мере объясняющийся событиями последней четверти века». Бюлов указывает затем на быстрый рост русской мощи в Азии, на ожидающейся распад Турции… действительно, при обеспеченном азиатском тыле, Россия могла бы и на Ближнем Востоке за говорить по новому. Линия России шла вверх; со страхом и завистью смотрели на нее другие.

Примечательно — и трагично — что «большая азиатская программа», оцененная по достоинству иностранной дипломатией, встречала полное непонимание в русском обществе, которое что то лепетало о «маньчжурской авантюре», и готово было искать причины русской политики на Д. Востоке, единой в течение всего первого периода царствования Государя, в материальной заинтересованности каких-то «царских адъютантов»… в лесных концессиях на территории Кореи. Это поняли задним числом и представители русского «марксизма»: «Нет более убогого взгляда на вопрос, чем взгляд буржуазных (?) радикалов, сводивших все дело к концессионной авантюре на Ялу» — пишет коммунистический «Красный Архив» (№ 52) и повторяет в другом месте: «Концепция об авантюризме различных придворных клик является не только недостаточной, но и убогой».

Главным препятствием на пути к русскому преобладанию на Д. Востоке была, конечно, Япония. Столкновение с нею предвиделось Государем уже давно, хотя всегда была надежда, что страх перед силой России удержит Японию от нападения. Государь учитывал, что близость к театру возможной войны и отсутствие удобных сообщений между Европейской Россией и Д. Востоком даст Япониина первых порах преимущество, и не желал столкновения и вообще, а особенно пока не был закончен Великий Сибирский путь.

«Я не хочу брать себе Корею, говорил Государь принцу Генриху (в октябре 1901 г.), но никоим образом не могу допустить, чтобы японцы там прочно обосновались. Это было бы casus belli. Столкновение неизбежно; но надеюсь, что оно произойдет не ранее, чем через четыре года — тогда у нас будет преобладание на море. Это — наш основной интерес. Сибирская дорога будет закончена через 5—6 лет».

Поздней осенью 1901 г., видный японский государственный деятель, маркиз Ито, приезжал в Россию, для того чтобы попытаться заключить соглашение о размежевании сфер влияния. В основе, его предложение сводилось к тому, чтобы за Россией осталась Маньчжурия, а Япония бы получила свободу действий в Корее. В то время, Россия уже владела Маньчжурией, а Япония еще искала возможности найти опорную точку на азиатском материке. Соглашение не давало России ничего нового. «Полный отказ от Кореи составит слишком дорогую цену для соглашения с Японией», высказался по этому поводу военный министр А. Н. Куропаткин. Государь пометил на докладе о переговорах с маркизом Ито: «России никак нельзя отказаться от прежнего ее права держать в Корее столько войск, сколько там находится японских». Трудно сомневаться в том, что Япония, укрепившись в Корее, заявила бы дальнейшие притязания; не следует также забывать, что лишение покровительства Кореи, полагавшееся на русскую защиту против Японии, нанесло бы тяжкий удар престижу России в Азии.

Следующим ходом в дипломатической игре на Д. Востоке было заключение англо-японского союза, — 30/17 января 1902 г. Англия и Япония обещали друг другу дружественный нейтралитет в случае войны против одной державы, и военную поддержку — в случае борьбы с двумя.

Русская дипломатия тотчас же учла значение этого шага и приложила большие усилия для того, чтобы побудить Францию и Германию на «контрвыступление». Германское правительство, однако, уклонилось от участия, вопреки настояниям германского посла в С.-Петербурге, Альвенслебена, оказывавшего, что Государь, придает этому выступлению большое знамение, и что отказ может сильно повредить русско-германским отношениям. Франция, со своей стороны, корректно выполнила свой долг союзницы: 16/3 марта была опубликована франко-русская декларация, отвечающая на англо-японский союз, хотя и насколько расплывчатая по содержанию: в случае «агрессивных действий третьих держав» или «беспорядков в Китае», Россия и Франция оставляли за собою право «применить надлежащие средства».

Корея сохраняла, между тем, формальную независимость; а корейское правительство еще с ранних времен русско-корейской дружбы выдало лесные концессии нескольким русским военным. В виду надвигавшейся опасности столкновения с Японией, эти концессии, расположенные преимущественно в районе пограничной (между Маньчжурией и Кореей) реки Ялу, открывали возможность не только изучить местность, но и подготовить некоторую передовую оборонительную линию, «заслон» перед маньчжурской границей. Об этих стратегических задачах, разумеется, нельзя было открыто писать, и в русском обществе сложилось превратное представление, будто речь шла о каких то исключительно выгодных концессиях, которые «жадная придворная клика» никак не хочет отдавать Японии, хотя бы это грозило России войной.

В 1902 г. С. Ю. Витте совершил поездку на Дальний Восток, и вынес из нее весьма пессимистические впечатления. Он склонялся к мнению, что русское дело там проиграно, и готов был советовать самые крайние уступки. Государь, со своей стороны, посылал от себя на Д. Восток «разведчиков», (из которых наибольшую известность получил статс-секретарь А. М. Безобразов). Считая азиатскую политику «задачей своего правления», Государь не мог согласиться с пессимистическими выводами Витте; если многое еще не доделано — необходимо удвоить усилия; если сейчас соотношение сил невыгодно — следует «лавировать»; но никоим образом нельзя отказываться от выполнения исторической миссии России.

На опасность положения указывал и командующий русскими вооруженными силами на Ляодунском полуострове, адм. Алексеев; но он требовал принят срочных мер по усилению обороны на Д. Востоке, а не давал совета «свертываться».

Япония энергично готовилась к войне; она построила себе в Англии значительный флот и вела переговоры о покупке некоторых южноамериканских судов. Наступал опасный момент: Сибирская дорога была не вполне закончена (сквозное движение открылось в августе 1903 г., но не хватало Круго-Байкальской дороги, а переправа через Байкал на судах-паромах создавала «пробку» посреди пути); а из русских броненосцев новейшего образца был готов только один («Цесаревич»).

Государь считал, что в 1905—6 годах Россия будет достаточно сильна на Д. Востоке, чтобы более не бояться Японии. Но был еще 1903-й год. Ближайшие полтора-два года были периодом наибольшего риска. Война становилась реальной возможностью, причем ее повод, конечно, нельзя было угадать заранее.

25 января 1903 г., в особом совещании по делам Д. Востока обсуждалось создавшееся положение. Русский посланник в Токио, барон Р. Р. Розен, указывал, что риск столкновения существует. Япония готовит захват Кореи — «иначе — к чему японские вооружения?». Посланник в Пекине, Лессар, сообщил о новой политике китайского правительства, поощряющего колонизацию Маньчжурии китайцами. Военный министр, А. Н. Куропаткин, заявил, что именно стихийный характер китайской колонизации Маньчжурии «должен побудить к решительным мерам, иначе в короткий срок вся местность до Амура окажется заселенной, и тогда трудно будет сдержать наплыв желтой расы в Приамурье».

Витте на этом совещании отстаивал политику непротивления, и доказывал, что никакой реальной опасности войны нет, что с Японией вполне можно сговориться. А на чрезвычайном военном совете 26 марта Витте утверждал, что предположения русского военного агента на Д. Востоке ген. Вогака «могут и не сбыться», и что вообще положение там «вовсе не столь угрожающее»!

Было ли это тактическим приемом — из нежелания резко разойтись с планами Государя, или действительным непониманием положения на Д. Востоке, — но С. Ю. Витте вообще занял своеобразную позицию: он предлагал уступать, не принимать военных мер, говоря, что в будущем Маньчжурия или должна присоединиться к России или стать от нее в полную зависимость, но что нужно «предоставить совершение этого процесса историческому ходу дела, не спеша и не насилуя естественного течения событий»[54]. Между тем, этот «естественный ход» — в случае отступления России — вел прямо к закреплению Японии на материке, в Корее, и к быстрой колонизации Маньчжурии китайцами. Та пассивность, которую проповедовал Витте, вела к вытеснению России с Д. Востока. Это понимали даже столь далекие от власти люди, как некоторые сотрудники «Освобождения».

Князь Г. М. Волконский, возражая другому автору в «Освобождении» (№ 49) писал: «Я бы согласился с мнением г. Мартынова, если бы мне доказали, что при нашем экономическом и политическом бездействии в Маньчжурии, Япония не заняла бы по порядку Корею, Порт Артур, Маньчжурию, Приморскую область и Приамурский край». Сопротивление, даже в случае неудачи, было все-таки менее рискованным, нежели пассивность.

То отношение к самому ответственному вопросу момента, которое проявилось у С. Ю. Витте, привело бы к его немедленной отставке, если бы в России в ту пору существовал объединенный кабинет. В данном случае однако «разнобой», — умеряемый, но не устраняемый воздействием Государя, — продолжался почти год; и, можно думать, нежелание С. Ю. Витте считаться с потребностями активной политики на Д. Востоке сыграло известную роль в недостаточной подготовленности России к войне. Ведь, противодействие Витте не уменьшало шансов войны: оно только уменьшало шансы русской победы.

Вернувшись из Сарова с возросшей верой в силы русского народа, Государь принял две меры, имевшие целью упрочить положение на Д. Востоке и устранить в этом вопросе колебания: 30 июля было учреждено наместничество Д. Востока; 16 августа С. Ю. Витте был уволен с поста министра финансов.

Учреждение наместничества (причем наместником был назначен адм. Алексеев, уже начальствовавший несколько лет в Квантунской области) — должно было объединить все органы русской власти на Д. Востоке для общей цели противодействия ожидавшемуся нападению. Наместнику подчинялись войска, флот и администрация, (включая полосу Китайской Восточной дороги).

Отставка С. Ю. Витте была, по-видимому, для него неожиданной, хотя теперь, на расстоянии, скорее трудно понять, что она не имела места раньше. Хотя была избрана весьма почетная форма отставки — назначение председателем Комитета Министров (на место скончавшегося в начале лета И. Н. Дурново), — Витте воспринял ее, как личную обиду; и не будет преувеличением сказать, что с этой минуты он сделался личным врагом Государя, хотя, по обстоятельствам момента, и старался временами это скрывать.

Русская печать была озадачена отставкой Витте; существо дальневосточных вопросов было ей чуждо и неясно; газеты указывали на недочеты экономической поли гики Витте, но выражались сдержанно. И даже «Освобождение» не могло сразу решить — «опала» ли это или повышение?

«Гражданин» писал: «В результате, на ряду с развитием фабрики, у нас стало замечаться падете сельского хозяйства, что обрушилось всею тяжестью на два важнейших сословия — дворянство и крестьянство». «Новое Время» в передовой статье осторожно смешивало похвалы с критическими замечаниями.

Во время свидания в Висбадене (в конце октября 1903 г.) Государь говорил императору Вильгельму, что внутреннее положение Франции ему не нравится; абсолютное безверие Его отталкивает; виною этого масоны, которые сильны и в Италии. Но Он должен поддерживать связь с Францией, чтобы та не перешла в лагерь Англии.

Царь хочет избежать войны с Японией, — отметил при этом Бюлов, — если только сами японцы не нападут на Владивосток или Порт-Артур. Это значит: Он не хочет войны, ни готовится к ней.

В это время уже начал вырисовываться и повод войны: не Корея, как думали долгое время, а сама Маньчжурия. Россия, после боксерского восстания, помогла Китаю выйти из затруднений без особого урона, и хотела заключить с ним договор об особых преимуществах России в Маньчжурии. Этот вопрос был снят с очереди, так как все другие державы в тот момент (начало 1901 г.) этому воспротивились. Русские, однако, занимали Маньчжурию; и хотя в соглашении 1902 г. говорилось, что область будет постепенно передана китайским властям (за исключением полосы отчуждения Китайской Восточной ж. д.) — державы фактически примирились с русским господством в Маньчжурии. Германия открыто объявила о своей незаинтересованности в этом вопросе; Франция была с Россией в союзе; Япония, через маркиза Ито, попыталась получить «компенсацию» в Корее. Англияи Америка интересовались преимущественно вопросом об открытых дверях (равных условиях торговли) в Маньчжурии.

Но когда приблизился «критический момент», Япония начала выступать в качестве защитницы прав Китая, и настаивать на том, чтобы Россия выполнила русско-китайское соглашение 1902 г. и эвакуировала Маньчжурию в установленный им срок (к концу 1903 г.). Россия в ответ указывала, что условия эвакуации не выполнены Китаем. Одновременно Япония протестовала против русских предприятий в Корее.

Переговоры тянулись почти весь 1903 г. Россия готова была на значительные уступки в Корее, но она не могла признать за Японией права становиться арбитром русско-китайских отношений. В сущности, Япония только искала повод для сведения счетов в благоприятный для нее момент, и она выбрала повод довольно удачно — англо-саксонское общественное мнение сочувствовало требованию об уходе русских из Маньчжурии, тогда как его едва ли бы пленила перспектива японского захвата Кореи.

Отдельные перипетии переговоров не имеют особого значения. Япония требовала; Россия, в основном, не могла уступить. От Японии зависело, в какой момент прервать переговоры, так как Россия вообщене имела желания вступать в конфликт и нападать бы не стала. России оставалось только одно: деятельно готовиться к отпору. В конце 1903 г. на Д. Восток были отправлены только что выстроенный в Тулоне броненосец «Цесаревич» и броненосный крейсер «Баян»; вслед за ними вышли броненосец «Ослябя» и несколько крейсеров и миноносцев.

В западноевропейских столицах все более проникались представлением о неизбежности войны. Германский поверенный в делах в Лондоне, гр. Бернсторф, писал, что Японии необходимо действовать теперь же: в Англии назревает охлаждение к англояпонскому союзу, да и русские силы в Восточной Азии растут с каждым днем.

Французское правительство сочло нужным разъяснить, что франко-русский союз относится только к европейским делам. Германия заверяла и Россию, и Японию в дружественном нейтралитете.

Русская внутренняя борьба, между тем, шла своим чередом. Ярким фактом на рубеже 1904 г. были репрессии против тверского земства. Это всегда было одно из наиболее либеральных земств, и как раз в декабре губернское земское собрание вступило в конфликт с тверским уездным земством, высказавшимся в пользу передачи земских школ в введение Синода. Губернское земство решило прервать с уездным всякие сношения. и, в меру возможности, лишить его кредитов. В это время для ревизии общего положения в губернию был прислан из С.-Петербурга директор департамента общих дел Б. В. Штюрмер. На основании его доклада, Плеве испросил у Государя Высочайшее повеление о чрезвычайных мерах против тверского земства.

17 января 1904 г. в газетах появилось сообщение о том, что выборная тверская земская управа (и уездная новоторжская) устраняются от должности; созыв губернского земского собрания отменяется; новая управа назначается правительством; министру внутренних дел предоставляется право «удалить из губернии лиц, вредно влияющих на ход земского управления».

Эти чрезвычайные меры, не предусмотренные в законах о земстве, мотивировались тем, что среди земских служащих, и особенно в народных школах новоторжского уезда, распространены революционные течения. Доказательством этому служили данные о характере преподавания в школах, об антирелигиозных чтениях, о «туманах картинах», изображавших пугачевский бунт с сочувственными комментариями и т. д.

Опять таки, как в вопросе о мерах против земской статистики, эти обвинения были, в сущности, обоснованы. Среди народных учителей было не мало социалистов, — особенно там, где земство бывало либеральным. Социалисты, со своей стороны, даже рискуя увольнением, считали своим долгом распространять свои учения.

Получался заколдованный круг: непротивление поощряло пропаганду, — репрессии восстанавливали против власти весьма широкие, даже и умеренные круги. Земскую статистику еще можно, пожалуй, было просто «сократить», но как поступить со школами? Нельзя же было их закрыть — и где было найти заместителей? Как во всех других вопросах, власть и тут наталкивалась на трагичное для нее явление: недохват лояльно настроенных представителей — интеллигенции и полуинтеллигенции. То же было с земской статистикой; то же с рабочими организациями…

Легальная печать не имела возможности отозваться на меры против тверского земства и только «красноречиво молчала» (включая «Новое Время»).

В эти самые дни, не выждав даже последнего русского ответа на свою ноту, Япония заявила о разрыве дипломатических сношений.

«Японский посланник передал ноту о решении Японии прекратить дальнейшие переговоры и отозвать посланника», — говорилось в русской циркулярной ноте 24 января 1904 г. — «Подобный образ действий токийского правительства, не выждавшего даже передачи ему отправленного на днях ответа Императорского Правительства, возлагает на Японию всю ответственность за последствия».

26 января (8 февраля) русский посол в Лондоне, гр. Бенкендорф, еще обращался к английскому министру иностранных дел лорду Лэнсдоуну с просьбой о посредничестве для предотвращения конфликта. С той же целью явился к лорду Лэнсдоуну французский посол, крайне взволнованный. Английский министр отказался что-либо сделать; он сказал, что поздно; кроме того — «Япония не желает ничьего посредничества».

Момент разрыва сношений (который по существу был предрешен давно) был выбран с большой точностью: купленные в Италии (точнее, перекупленные у Аргентины) броненосные крейсера «Ниссин» и «Кассуга» только что миновали Сингапур, и их уже не могли нигде задержать в пути; тогда как последние русские подкрепления («Ослябя», крейсера и миноносцы) еще находились в Красном море.

Вечером 26 января (8 февраля) Япония, без официального объявления войны, начала под Порт-Артуром военные действия.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Переломные годы 1904—1907.

Глава 9.

Значение русско-японской войны. — Подготовка и силы сторон. — Отклики на войну: патриотические манифестации. — Отношение других держав. — Назначение Кропоткина. — Морские операции под Порт-Артуром; адм. Макаров. — Англо-французское соглашение 30.III (12.Iv) 1904 г. Бой на Ялу. — Циньчжоу и начало осады Порт-Артура. — Ген. Куропаткин и адм. Алексеев; Вафангоу. — Убийство Бобрикова и Плеве. — Морской бой 28 июля. — Рождение Наследника. — Ляоян. — Весна кн. Святополк-Мирского. — Бои на Шахэ. — Рост пораженчества. Выход 2-й эскадры и инцидент на Доггербанке. — Проект русско-германо-французского соглашения. — «Земский съезд» 6—9 ноября 1904 г. — Манифест 12 декабря. — Сдача Порт-Артура. — Приказ по армии и флоту на 1 января 1905 г.

С тех дней, когда Петр Великий прорубал «окно в Европу», ни одна война не была в такой мере борьбой за будущее России, как русско-японская война. Решался вопрос о выходе к незамерзающим морям, о русском преобладании в огромной части света, о почти незаселенных земельных просторах Маньчжурии.

Иначе, как поставив крест над всем своим будущим в Азии, Россия от этой борьбы уклониться не могла. О «двух несогласимых судьбах» говорит американский летописец русско-японской войны, С. Тайлер: «Россия, — пишет он, — должна была прочно утвердиться на Печилийском заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком».

«Только неразумное резонерство — писал Д. И. Менделеев — спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело… путь к океану — Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана».

Государь в полной мере сознавал все историческое значение «большой азиатской программы». Он верил в русское будущее в Азии и последовательно, упорно прокладывал пути, «прорубал окно на океан» для Российской Империи. Преодолевая сопротивление и в своем ближайшем окружении, и в сложной международной обстановке, Император Николай II на рубеже ХХ-го века был главным носителем идеи имперского величия России.

Государь не любил войну; Он даже готов был отказаться от многого, если бы этой ценой действительно удалось достигнуть «мира во всем мире». Но Он также знал, что политика капитуляций и «свертывания» далеко не всегда предотвращает войну.

С давних пор — еще с 1895 г., если не раньше — Государь предвидел возможность столкновения с Японией за преобладание на Д. Востоке. Он готовился к этой борьбе, как в дипломатическом, так и в военном отношении. И сделано было не мало: соглашением с Австрией и восстановлением «добрососедских» отношений с Германией, Россия себе обеспечивала тыл. Постройка Сибирской дороги и усиление флота давали ей материальную возможность борьбы.

Но если основные вехи русской политики были поставлены правильно, то практическое исполнение оставалось весьма несовершенным. В частности, для укрепления русских позиций на Д. Востоке было сделано недостаточно. Постройка Порт-Артурской крепости подвигалась крайне медленно, средства на нее отпускались скудно, в то самое время, как на оборудование огромного порта в Дальнем на том же Ляодунском полуострове истрачено было до 20 миллионов. В этом едва ли была чья либо сознательная злая воля — тут сказывалась характерная черта С. Ю. Витте: на то, что было в его непосредственном введении, всегда находились средства из бюджетных «остатков», тогда как требования других ведомств, в том числе военного, подвергались строгой предварительной урезке.

Но и военное министерство, в лице ген. А. Н. Куропаткина, не проявляло подлинного живого интереса к дальневосточным начинаниям. Военный министр еще в 1903 г. упорно доказывал невозможность отправки значительных подкреплений на Д. Восток, утверждая, что это слишком ослабило бы Россию на западной границе. С этим сопротивлением «ведомств», никогда, разумеется, не принимавшим форму прямого неповиновения, а только всевозможных оттяжек и отговорок, Государю было нелегко бороться. Все значение столь нелюбимых министрами, и столь вообще непопулярных «квантунцев», как их называли — А. М. Безобразова, адм. Абаза, отчасти и наместника Е. С. Алексеева — в том и было, что они должны были сообщать Государю обо всем, что недоделано; они являлись как бы «Государевым оком», наблюдавшим за исполнением Его велений; — «орудием, которым Государь колол нас», «горчичником», не дававшим министрам уснуть, как выразился Куропаткин в своем дневнике. Но, конечно, творили «большую политику» не эти люди: основные вехи были поставлены Государем, и уже давно.

За весь 1903-й год, когда военные агенты на Д. Востоке сообщали в один голос об энергичных приготовлениях Японии, русские силы в Приамурье и в Порт-Артуре были увеличены на каких-нибудь 20.000 человек, хотя, напр., статс-секретарь Безобразов настаивал на сосредоточении в Южной Маньчжурии армии хотя бы в 50.000 человек. Военный министр всячески от этого уклонялся. «Я не переставал в течение двух лет ему говорить (писал Государь в апреле 1904 г. императору Вильгельму), что надо укрепить позиции на Дальнем Востоке. Он упорно противился моим советам до осени, а тогда уже было поздно усиливать состав войск».

Если в высших правительственных кругах относились холодно к дальневосточным начинаниям, то в обществе преобладало равнодушное, а то и прямо отрицательное отношение кним.

Япония, в то же время, готовилась к этой борьбе с отчаянной энергией. Престиж неодолимой силы европейских держав стоял в то время очень высоко. Япония быстро усваивала европейскую технику и многие внешние формы; старалась заручиться поддержкой среди «белых», приноравливаясь умело ких понятиям.

Идея войны с Россией возникла в японской народной психологии задолго до 1904 г. Так известный англо-японский писатель Лафкадио Хирн, описывая возвращение японских войск после войны с Китаем (в 1895 г.) отмечает, как нечто обычное, естественное, слова старого японца о мертвых, которые вернутся: «Из Китая и из Кореи они придут, и те, кто покоятся в морских глубинах… Они услышат зов и в тот день, когда воинства Сына Неба двинутся против России»… Японский народ сжился с этой мыслью.

С 1895 по 1903 г., японская армия мирного времени была увеличена в два с половиной раза [55]; число орудий — более чем утроилось; были кроме того подготовлены кадры, давшие возможность выставить армию гораздо более многочисленную, чем расчитывали военные агенты всех стран. На эти сооружения были истрачены поступления по китайской контрибуции за войну 1894—95 г.г., а отчасти за боксерское восстание, причем, по иронии судьбы, России в свое время была поручительницей за исправную уплату Китаем своего военного долга!

Еще значительнее было увеличение флота. Он был прямо создан наново, преимущественно на английских верфях; вместо флота, который был количественно слабее китайского, или хотя бы голландского, возникла боевая сила великодержавного масштаба.

Все эти усилия делались в виду серьезной борьбы наступательного характера, борьбы за первенство на Д. Востоке, и Япония выбрала для начала войны наиболее удобный для нее момент. Было бы лицемерием укорять ее за то, что она преследовала с железной последовательностью свои цели; но в то же время следует признать, что в конфликте 1904 г. она и по существу, и по форме была нападающей стороной. Россия могла бы избежать борьбы только путем капитуляции, путем самоустранения с Д. Востока. Никакие частичные уступки —а их было сделано много, и в их числе была задержка отправки подкреплений в Маньчжурию — не могли не только предотвратить, но и отсрочить войну.

Русско-японская война была — после перерыва в несколько десятков лет — первой большой войной, с применением современного оружия — дальнобойной артиллерии, броненосцев, минного флота. Но тогда еще не было ни аэропланов, ни дирижаблей; а беспроволочный телеграф и подводные лодки еще только-только начинали применяться, и почти не играли роли в этой борьбе.

Хотя русская армия мирного времени и насчитывала около миллиона бойцов, в январе 1904 г. вооруженные силы России на всем Дальнем Востоке не достигали ста тысяч человек. Из них около 20.000 составляли гарнизон Порт-Артура; до 50.000 было сосредоточено в Уссурийском крае, менее двадцати тысяч стояло гарнизонами по Маньчжурии. Сообщение с Россией поддерживалось одноколейной Сибирской дорогой, только что достроенной и пропускавшей всего четыре пары поездов в день. Кругобайкальская дорога еще заканчивалась; а местное население русского Д. Востока, откуда могли в первую очередь прибыть призванные под знамена запасные, не достигало и миллиона. Япония в момент мобилизации могла выставить, по расчетам военных агентов, армию в 375.000 человек (потом оказалось, что мобилизовано было свыше 500.000). И она обладала достаточным транспортным флотом, чтобы одновременно перевозить две дивизии со всем необходимым оборудованием. А от японских портов до Кореи было меньше суток пути.

Но самая возможность японских операций на материке всецело зависила от того, за кем останется господство на море. Русский флот на Д. Востоке представлял собою значительную силу: семь эскадренных броненосцев, четыре бронированных крейсера, семь легких крейсеров (в том числи быстрейший в мире крейсер «Новик», с 25—26 узловым ходом), 25 миноносцев новейшего образца и немалое количество канонерок, посыльных судов и более старых «номерных» миноносцев. Русское морское ведомство даже считало, что преобладание России на море уже обеспечено. Это, однако, было «предвосхищением». Действительно, к началу или середине 1905 г., когда были бы готовы суда, строившиеся в Балтийском море, русский флот достиг бы внушительной по тому времени силы пятнадцати эскадренных броненосцев [56]. Но в момент начала войны, Япония имела и в отношении флота заметное численное преобладание: шесть эскадренных броненосцев, шесть бронированных крейсеров, к которым присоединились в первый же месяц еще два, — те самые «Ниссин» и «Кассуга», которые миновали Сингапур в момент разрыва дипломатических сношений. В отношении легких крейсеров, миноносцев, вспомогательных судов преобладание Японии было еще заметнее.

Япония также имела огромное преимущество в обилии морских баз. У Россииих было всего две. Русский флот стоял почти весь в Порт-Артуре. Эта гавань, со внутренним рейдом, защищенным со всех сторон высокими холмами, в свое время была идеальным убежищем для флотов; но при размерах современных судов она уже становилась недостаточно просторной и глубокой; а главным ее недостатком был узкий вход на внутренний рейд; суда могли выходить из него только по одиночке. Дальний, с его великолепной бухтой, был совершенно не укреплен. Другая база — Владивосток — была несколько месяцев в году закрыта льдами. Четыре крейсера — в том числе три бронированных — тем не менее находились во Владивостоке; а легкий крейсер «Варяг» стоял в корейском порте Чемульпо, в распоряжении русского посланника в Корее.

Порт-Артурская эскадра производила частые учения и стояла под парами на внешнем рейде. Когда последовал разрыв дипломатических сношений, Наместнику на Д. Востоке была дана инструкция: лучше, если военные действия начнут японцы; их высадке в Корее — кроме северо-западного побережья — поэтому не следует препятствовать; и только если они зайдут севернее 36-й параллели, — надо остановить их флот. Русская власть видимо еще сохраняла некоторую надежду на то, что японцы не решатся напасть первыми; она также полагала, что Япония не отступит от старого международного обычая — торжественного объявления войны, забывая, что и войну с Китаем в 1894 г. Япония начала внезапным нападением.

Когда японские миноносцы атаковали в ночь на 27 января стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура русскую эскадру, они застали ее врасплох, и первые же мины сильно повредили лучшие броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан», а также крейсер «Палладу». Но русские моряки быстро овладели положением, тут же начали давать отпор; японские миноносцы были отогнаны; поврежденные суда направились на внутренний рейд; паники в городе удалось избежать. И когда на следующее утро 27 января под Порт-Артуром появилась японская эскадра, русский флот вышел ей навстречу и, поддержанный береговыми батареями, быстро заставил ее удалиться.

Известие о начале войны поразило, всколыхнуло Россию. Почти никто ее не ждал; огромное большинство русских людей имели самое смутное представление о Маньчжурии. Но всюду почувствовали: на Россию напали. В первый период войны это настроение преобладало: на Россию напали и надо дать отпор врагу.

В Петербурге, а затем и в других городах, возникли сами собой, давно невиданные уличные патриотические манифестации. Их необычной чертой было то, что в них участвовала и учащаяся молодежь. В университете состоялась сходка, завершившаяся шествием к Зимнему Дворцу с пением «Боже Царя храни». Те, кто не сочувствовал, — а их было немало — в этот день примолкли, стушевались. Только Высшие Женские курсы выделились на общем фоне; курсистки на бурной сходке заявили чуть ни единогласно протест против молебна о даровании победы, который хотели отслужить в здании курсов совет профессоров; по-видимому в связи с этим возник — не подтвержденный и не опровергнутый — слух о приветственной телеграмме, посланной курсистками микадо. В Баку армянскими революционерами была брошена бомба в армянское духовенство, служившее молебен о победе; было два убитых и несколько раненых.

Оппозиционные круги, в начале января 1904 г. устроившие в Петербурге первый нелегальный съезд Союза Освобождения и выбравшие тайный руководящий комитет, оказались застигнутыми врасплох этими настроениями. Земские и дворянские собрания, городские думы принимали верноподданнические адреса. Земские конституционалисты, собравшиеся 23 февраля на совещание в Москве, приняли решение: в виду войны, всякие провозглашения конституционных требований и заявлений прекращаются, по крайней мерена первые месяцы; это решение мотивировалось патриотическим подъемомв стране, вызванном войной.

«Вестник Европы» писал: «Война, вызвавшая подъем духа во всех слоях русского народа, раскрывшая всю глубинуих преданности государственному благу, должна — мы этому глубоковерим — рассеять множество предубеждений, мешавших широкому размаху творческой мысли. Общество, добровольно разделяющее правительственную заботу, будет признано созревшим и умственно и нравственно. С такой надеждой легче переносить потери и жертвы, неразрывно связанные с войной». «Русское Богатство»,не высказывая своего мнения, иронически назвало эти слова «любопытной тирадой»: «конечно, с надеждой жить легче… но самый факт войны, — замечал социалистический орган — еще не дает никаких гарантий»…

В сложном положении оказалось «Освобождение», связанное и с земцами, и с более левыми кругами. «Кричите: да здравствует армия, да здравствует Россия, да здравствует свобода!» писал П. Б. Струве в «письме к студентам»; но ему на страницах того же журнала отвечали: «Не будем мешать наших криков с их криками… Останемся во всяком случае самими собой, и к крику «да здравствует Россия» не забудем всякий раз прибавлять «свободная». А так как это слишком длинно для уличного крика, лучше всего эти три слова заменить испытанными двумя — долой самодержавие»…

В литературных кругах — по признанию 3. Н. Гиппиус — «война произвела мало впечатления… чему помогала, вероятно, и ее далекость. К тому же никаких внутренних перемен от нее не ждали — разве только торжества и укрепления самодержавия, потому что в первое время держалась общая уверенность, что японцев мы победим». Только Брюсов отозвался сильными стихами «К Тихому океану».

Настроение масс отчасти проявилось в усиленном спросе на лубочные военные картинки, на портреты героев войны. Революционеры-террористы, скрывавшиеся под видом странствующих торговцев, вынуждены были сами торговать этими картинками. «Гонят народ как на бойню и никакого протеста», — со злобным раздражением говорил террорист Каляев своему товарищу Сазонову. «Всех обуял патриотизм… Повальная эпидемия глупости… На героев зевают, разинувши рот»…

Министру внутренних дел Плеве по поводу начала войны приписываются слова о том, что маленькая победоносная война» была бы только полезна… Такое суждение было обоснованным: война короткая и победоносная, конечно, могла оздоровить внутреннюю атмосферу 1904 года (нет, конечно, оснований выводить из этих слов Плеве, что война, начатая Японией в наиболее подходящей для нее момент, была в какой либо мере вызвана русским министром внутренних дел!).

Но война не могла быть «короткой и победоносной». Она начиналась при неблагоприятных для России условиях; только время и упорные усилия могли их исправить. А первый порыв — желание дать отпор врагу, — при полном непонимании значения войны не только в массах, но и в образованных слоях — скоро стал заменяться совершенно иными настроениями

За границей к войне отнеслись очень разно. Англия и Америка определенно стали на сторону Японии. Борьба Японии за свободу» — так назвалась еженедельная иллюстрированная летопись войны, начавшая выходить в Лондоне. Президент Рузвельт «на всякий случай» даже предупредил Германию и Францию, что, буде они попытаются выступить против Японии, он «немедленно станет на ее сторону и пойдет так далеко, как это потребуется». Тон американской печати, особенно еврейской, был настолько враждебен России, что Меньшиков в «Новом Времени» воскликнул: «Вся нынешняя война есть чуть не прямое содействие еврейской агитации в техстранах, где печать и биржа в руках евреев… Нет сомнения, что без обеспечения Америки и Англии, Япония не сунулась бы с нами в войну». Это было, во всяком случае, значительным преувеличением одного из факторов сложного международного положения.

Франция без сомнения была очень недовольна этой войной; Россия ее интересовала прежде всего, как союзница против Германии. И хотя французская печать, кроме крайней левой, выдерживала корректный союзнический тон, правительство Комба-Делькассэ повело в спешном порядке переговоры о соглашении с Англией. В Германии — левыегазеты были против России, правые — в большинстве за нее. Существенное значение в этот момент имело личное отношение германского императора к возникшему конфликту: «Tua res agitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего засилия желтой. Поэтому наши симпатия должны быть на стороне России» — пометил Вильгельм II на секретном докладе германского посланника в Японии, графа Арко.

Китай поспешил объявить нейтралитет: этим он надеялся обеспечить себя от репрессалий победившей стороны.

Для борьбы с великой державой — каковой оказалась Япония — нужны были величайшие усилия. Между, тем, ее предположено было вести как «колониальную войну». «Мы, начиная войну с Японией — (пишет Куропаткин в своих «Итогах войны») — признавали необходимым сохранить в готовности на случай европейской войны свои главные силы и потому для отправления на Д. Восток была предназначена лишь небольшая часть сил, расположенных в Европейской России. Войска Варшавского военного округа, наиболее многочисленные, не выделили ни одного корпуса на Д. Востоке». Отношения с Австрией и Германией не давали в то время оснований опасаться нападения с их стороны. Но по-видимому принятое решение объяснялось франко-русским союзом, не позволившим России заключить с Германией конвенцию о нейтралитете: Россия, по договору 1892 г., была обязана выставить от 700.000 до 800.000 человек в случае германского нападения на Францию, — а таковое не считалось исключенным.

Главнокомандующим маньчжурской армией в самом начале войны, 7 февраля, был назначен военный министр А. Н. Куропаткин. Его назначение соответствовало настроению общества: Куропаткина помнили, как начальника штаба у Скобелева. Человек осторожныйи не слишком решительный, новый главнокомандующий менее подходил на первые роли («Куропаткина назначили — хорошо, а где же Скобелев?» выразился о нем ген. М. И. Драгомиров). Рассчитав потребное количество войск и провозоспособность дороги, учитывая неизбежность огромного перевеса японцев за весь первый период войны, Куропаткин внутренне склонялся к «тактике 12-го года», к постепенному отступлению вглубь Маньчжурии до Харбина, если не дальше. «Прошу быть только терпеливыми», — говорил он депутации петербургской городской думы 27 февраля, — «и спокойно, с полным сознанием мощи России, ожидать дальнейших событий. Первые наши шаги связаны с передвижением войск через громадные пространства… Терпение, терпение и терпение, господа!».

Но в то же время А. Н. Куропаткин не имел ни должной «крепости нервов», ни достаточно широких полномочий для того, чтобы последовательно сыграть роль «Барклая де Толли». Свою внутреннюю тягу к отступлению ему даже приходилось скрывать. Уже на следующий день после слов о «терпении», при проводах на вокзал, главнокомандующий обещал «в скором времени обрадовать добрыми вестями Царя и матушку Русь».

Командование флотом было возложено на адмирала С. О. Макарова, одного из лучших русских моряков, пользовавшегося огромной популярностью во флоте. Адм. Макаров тотчас же выехал на Д. Восток, и 24 февраля уже был в Порт-Артуре.

Общее руководство военными действиями оставалось за Наместником Д. Востока, адм. Е. С. Алексеевым. В случае разногласий между высшими инстанциями, решающий арбитраж принадлежал Государю. В отношении флота двоевластие почти не проявилось; но между Куропаткиным и Алексеевым не замедлило возникнуть разногласие, т. к. Наместник стоял за иной, более активный, более рискованный образ действий, нежели командующий армией.

За первые два с половиной месяца войны операции сосредоточивались почти исключительно вокруг Порт-Артура. Японские суда, правда, показались 22 февраля перед Владивостоком; в свою очередь русская крейсерская эскадра из этого порта совершила набег на северное побережье Японии. У берегов Кореи японская эскадра атаковала 27 января крейсер «Варяг» и канонерку «Кореец», еще не знавшие о начале войны, но мужественно принявшие неравный бой, в котором они нашли гибель. После этого японцы начали высаживать войска в западной Корее; они захватили власть в Сеуле, посадив под стражу корейского императора. Русские передовые отряды, проникшие для разведки в северную часть Кореи, медленно отходили по мере усиления противника. Но центром борьбы оставался Порт-Артур.

В первые дни после начала войны там царила подавленность. На собственных минах взорвались небольшой крейсер «Боярин» и минный транспорт «Енисей». Поврежденный ночной атакой суда были введены в порт, но починка их требовала много времени. 12 февраля японцы предприняли первую попытку использовать слабую сторону порт-артурской гавани — заградить выход из внутреннего рейда, затопив в нем «брандеры».

С приездом адм. С. О. Макарова дух во флоте поднялся. Новый командующий флотом поднял флаг на быстроходном крейсере «Аскольд», постоянно выходил в море, вступал в перестрелку с японским флотом, когда тот показывался перед Порт-Артуром, и даже предпринял «вылазку» в поисках ближней базы вражеской эскадры. С. О. Макаров был высокого мнения о качестве русского флота, и не давал себя парализовать неблагоприятным численным соотношением (хотя в то время русский флот насчитывал всего шесть боеспособных бронированных судов, а японский — четырнадцать); он не боялся идти на риск, учитывая, что японцы едва ли отважатся на решительный бой, так как им больше неоткуда ждать подкреплений, а в Балтийском море уже готовилась новая русская эскадра, численно равная первой.

Но 31 марта адм. С. О. Макаров погиб вместе с броненосцем «Петропавловск», затонувшим в каких-нибудь двеминуты от взрыва мины. Гибель С. О. Макарова была роковым ударом для русского флота. Она произвела во всей стране угнетающее впечатление. «Тяжелое и невероятно грустное известие… Целый день не мог опомниться от этого ужасного несчастья. Во всем да будет воля Божья. но о милости Господней к нам грешным мы должны просить»… написал в этот день Государь, обычно не выражавший чувств в своей повседневной записи.

Так как от мины в этот день пострадал еще один броненосец («Победа»), русская эскадра фактически сошла со сцены на целых два месяца. Преемником адм. Макарова был назначен адмирал Скрыдлов; но ему так и не удалось достигнуть эскадры.

Только владивостокский крейсерский отряд сохранял свободу действий, и в течение первого полугодия войны несколько раз переходил в наступление, то спускаясь к югу до Корейского пролива, то проникая в Тихий океан и крейсируя у берегов Японии. Ему удалось потопить несколько японских транспортов с войсками, а также с тяжелыми орудиями, предназначенными для осады Порт-Артура (это на два-три месяца задержало обстрел крепости). Но, конечно, три бронированных крейсера [57] не могли вступить в открытую борьбу со всем японским флотом.

30 марта (12 апреля), за день до катастрофы с «Петропавловском», подписано было англо-французское соглашение, установившее «сердечное согласие» между этими странами на основе отказа Франции от притязаний на Египет, в обмен за признание ее прав на (в ту пору еще независимое) Марокко. Значение этого соглашения было огромно. Это оно положило начало «Антанте». Сближение Франции, союзницы России, с Англией, союзницей Японии, вызвало известное недоумение. Но формального противоречия с союзными договорами не было, — соглашение касалось, как будто, только конкретных вопросов. Французская печать утверждала, что Россия только от этого выиграет — явится возможность оказывать на Англию «умеряющее влияние». Pyccкие круги почти не реагировали на этот важный дипломатический акт, хотя в «Новом Времени»[58] промелькнула фраза «Почти всепочувствовали веяние холода в атмосфере франко-русских отношений»…

Англо-французское соглашение вызвало толки о готовящемся посредничестве между Россией и Японией, которые были пресечены решительным циркулярам русского правительства: Россия сочтет недружественным актом всякое вмешательство в навязанную ей войну.

Во второй половине апреля выпал следующий удар — на суше. Японская армия, сосредоточиваясь в северной Корее, имела перед собою, за широкой долиной реки Ялу, немногочисленные русские части, которые ген. Куропаткин, по своей теории глубокого отхода, именовал «арьергардом». Им было поручено возможно дольше задерживать противника, не вступая, однако, в серьезный бой. Между тем, первое столкновение на суше имело большое психологическое значение. Японцы с особой тщательностью готовились к нему. Они приняли все меры для того, чтобы обеспечить себе бесспорное преобладание. У них было около 45.000 человек; у русских, на всем фронте Ялу, около 18.000, а у Тюренчена, где фактически произошел бой, японцы имели пятикратный численный перевес.

Русские войска (которыми командовал ген. Засулич) занимали хорошую позицию на возвышенном правом берегу реки. Но японцы, переправившись через Ялу выше русских позиций, 18 апреля атаковали их с фланга; сибирские стрелки оказали мужественное сопротивление, но перевес противника был слишком велик; двум батальонам пришлось пробиваться сквозь кольцо японских войск, чтобы избежать плена. От этого боя остался образ полкового священника Щербаковского, который с крестом в руках вел русский отряд во время прорыва. Русские потеряли 2268 человек убитыми и ранеными, а также несколько орудий; потери японцев были вдвое меньше.

В Британской Энциклопедии говорится, что этот бой — как сражение при Вальми в 1792 г. — был «началом новой эпохи» — первой победой над «белыми». Но, конечно, сам по себе Тюренченский бой не получил бы такого значения, если бы война в дальнейшем пошла иначе…

18 апреля японцы с боем перешли Ялу; в ночь на 20-е была сделана новая попытка заградить «брандерами» вход в порт-артурскую гавань, причем на этот раз это отчасти удалось им. 21-го японские войска начали высаживаться у Бицзыво, в северной части Ляодунского полуострова. 23 апреля Наместник успел еще проехать из Порт-Артура в Мукден; но в тот же вечер железнодорожное сообщение с Квантуном было прервано. Оно еще было восстановлено на два дня русскими разъездами; удалось пропустить на юг два поезда со снарядами; затем в ночь на 30-е оно окончательно прервалось. С этого времени, Порт-Артур общался с внешним миром только при помощи судов, изредка прорывавших блокаду.

Эти события, в их быстрой последовательности, вдруг заставили русское общество почувствовать, что положение серьезнее, чем думали. Порт-Артур был отрезан от маньчжурской армии; флот почти целиком выведен из строя. Нельзя было даже предвидеть начала поворота. «У нас — писал Суворин о медленном прибытии подкреплений — даже не ручеек, а капли»… — «Терпение!» гласила передовая статья «Нового Времени», напоминавшая слова Куропаткина при его отъезде.

В начале мая военное счастье повернулось на мгновение против Японии: два броненосца натолкнулись на мины перед Порт-Артуром. «Хатцусе» затонул на месте, в 50 секунд, на глазах русских, а «Яшима» был уведен на буксир и затонул в пути; в течение года японцы успешно скрывали его гибель. В тот же день столкнулись два японских крейсера, — один из них затонул — и на мине взорвалось посыльное судно. Японский флот после этого «реванша» за «Петропавловск» уже не решался близко подходить к Порт-Артуру.

Японские войска, высадившиеся у Бицзиво,оставив заслон на севере против маньчжурской армии, направились прежде всего на юг. Квантунский полуостров в одном местесуживается; получается как бы естественная крепость — Цинь-Чжоуская позиция. Она была наскоро укреплена и снабжена тяжелой артиллерией. Но командующий войсками Квантунского района, ген. А. М. Стессель, счел, что эта позиция слишком далека от Порт-Артура, что на охрану побережья между ними не хватает сил гарнизона, и дал генералу Фоку, защищавшему позицию, такой же приказ, какой был дан ген. Засуличу на Ялу: задерживать противника, но не слишком рисковать.

13 мая японцы двинулись штурмовать Цинь-Чжоуские высоты. Они несли огромные потери, наступая без прикрытия под огнем; позицию защищал только 5-й восточносибирский стрелковый полк, поддержанный с моря огнем одной канонерки «Бобр». После шестнадцати часов боя русские отступили, бросив тяжелые орудия, приведенные в негодность. Японские потери в этом бою были по крайней мере втрое больше русских (до 5.000 человек). Но главная естественная преграда на пути к Порт-Артурской крепости была преодолена и японцы без боя овладели портом Дальний, с его драгоценными портовыми сооружениями, которые они тотчас же использовали, как базу для высадки целой армии.

Начиналась осада Порт-Артура. В отрезанном от армии крепостном районе было три власти: командующий войсками ген. А. М. Стессель, комендант крепости ген. Смирнов и командующий флотом (за отсутствием адм. Скрыдлова) адм. В. К. Витгефт. При затрудненности сообщений с внешним миром, отсутствие единого бесспорного начальства могло бы иметь опасные последствия, если бы среди командного состава не нашлось ген. Р. И. Кондратенко, который с редким умением и тактом сумел согласовать, в интересах общего дела, противоречивые взгляды отдельных начальников; он справедливо считался душою обороны Порт-Артура.

Но из последних порт-артурских впечатлений и из тревожных донесений ген. Стесселя, Наместник вынес впечатление, что крепость не готова и не может продержаться сколько нибудь долго. А в Порт-Артуре находился флот — взятие крепости означало бы верную гибель эскадры. Наместник поэтому потребовал от ген. Куропаткина наступления на юг, на выручку осажденной крепости.

Ген. Куропаткин считал, что период отступления еще далеко не закончился. С востока, из Кореи, через горные перевалы уже наступала во фланг армия ген. Куроки; между Ляодуном и Кореей, у Дагушаня, начиналась высадка еще одной японской армии. При таких условиях, движение на юг казалось Куропаткину опасной нелепостью, «стратегической авантюрой».

Из столкновения двух противоположных мнений, переданных на решение Государя, получилась половинчатая, нерешительная операция, нехотя проделанное Куропаткиным движение на юг на каких-нибудь 15—20 верст, с недостаточными силами; бой 1—2 июня у Вафангоу и отход на прежнюю линию под японской контратакой. «Куропаткина следовало бы повесить!» говорили в Штабе Наместника. Все же, эта операция недели на две отдалила начало осады Порт-Артура.

Инициатива действий после этой попытки опять перешла к японцам, но на севере они двигались только очень медленно.

10 июня порт-артурская эскадра, впервые после гибели адм. Макарова, вышла в море в полном составе: починены были все суда, пострадавшие за первые два месяца войны. Конечно, японский флот оставался сильнее, несмотря на гибель «Хатцусе» и «Яшимы», но силы были все же опять «соизмеримы»[59]. Но адм. Витгефт, вышедший в море с намерением попытаться без боя уйти во Владивосток из угрожаемого Порт-Артура, вернулся к ночи обратно, так как встретил японскую эскадру.

Частные мобилизации сперва касались только немногих округов; и Россия очень мало ощущала войну. Внутренняя жизнь, после первой встряски, продолжала двигаться как бы по инерции. Сенатор Зиновьев ревизовал московское губернское земство; Д. Н. Шипов не был утвержден при своем переизбрании председателем московской губернской управы. В печати много места уделялось работам орфографической комиссии при Академии Наук, обсуждавшей (с 12 апреля) проект реформы правописания. Левые круги злорадствовали по поводу военных неудач, но пока еще не считали, что положение серьезно. В обывательской массе, не имевшей никакого представления об огромных трудностях войны, считавшей японцев ничтожным врагом, «макаками», отсутствие русских успехов вызывало досаду и нарекания на власть.

Государь неоднократно выезжал к войскам, отправляющимся на фронт; Он за 1904 год буквально «исколесил» Россию, считая своим долгом проводить тех, кто шел умирать за родину. Он также навещал судостроительные заводы, где спешно заканчивались корабли Второй тихоокеанской эскадры. Новый министр финансов В. Н. Коковцов (назначенный в первые дни войны) успешно выпускал внешние займы на французском и отчасти на германском рынке для покрытия военных расходов, не вводя новых налогов и сохраняя свободный размен банковых билетов на золото. Провозоспособность Сибирской дороги летом возросла вдвое — до восьми пар поездов в день.

Глухая агитация против войны велась на верхах из ближайшего окружения С. Ю. Витте. Бывший министр финансов упорно твердил, что России Маньчжурия не нужна, что война — результат интриг «Безобразовых» и прямо заявлял, что не желает победы России — не только в письмах к А. Н. Куропаткину, с которым сохранил приятельские отношения, но и в беседе с германским канцлером Бюловым: «как политик — говорил Витте в начале июля 1904 г., — я боюсь быстрых и блестящих русских успехов; они бы сделали руководящие с.-петербургские круги слишком заносчивыми… России следует еще испытать несколько военных неудач».

3 июня молодой финский швед, сын сенатора, Евгений Шауман, выстрелами из револьвера смертельно ранил финляндского генерал-губернатора Н. И. Бобрикова, и тут же покончил с собой. Государь болезненно ощутил утрату человека, шесть с лишним лет проводившего в жизнь Его веления. «Огромная, трудно заменимая потеря», отметил Он в своем дневнике. Преемником ген. Бобрикова был назначен харьковский губернатор кн. И. М. Оболенский.

На шесть недель позже, 15 июля, был убит министр внутренних дел В. К. Плеве, взрывом бомбы Е. Сазонова, разнесшей в щепы его карету, убившей кучера и ранившей десять человек, в том числе трехлетнюю девочку. Это было выступление боевой организации социалистов-революционеров, уже давно отохотившейся» за министром.

Смерть Плеве произвела огромное впечатление. «Строго посещает нас Господь гневом Своим» — писал Государь. Среди интеллигенции радость была всеобщей. Оппозиционные круги молчали: то, что могли сказать они, еще не было согласимо с цензурой. «Либералы и постепеновцы несомненно были заодно с динамитчиками в систематической вражде к В. К. Плеве и в сочувствии, если не организации катастрофы, то ее результатам» не без основания писали «Московские Ведомости». Но и в правых кругах вдруг послышались голоса, отрекавшиеся от погибшего министра. Кн. Мещерский первым решился выступить с осуждением политики Плеве, говоря, что в его лице «атрофирующий дух петербургский бюрократии… уничтожал в зародыше свободу инициативы и самодеятельности». — «Пройдет год, и о В. К. Плеве, как государственном деятеле, будут пожалуй помнить лишь немногие» — двусмысленно замечало «Новое Время». Сурово отзывался о Плеве Л. И. Тихомиров в своем дневнике: «Все было: ум, характер, честность, деловитость, опытность… Множество людей, преданных Государю, России и порядку предлагали ему свои силы… Он всех слушал, лгал, морочил всех… Постепенно всех честных людей устранял, а сам только душил и больше ничего»… «Убийц ругали — отмечает тот же Тихомиров свои впечатления от поездки по Волге — но о самом Плеве я не слышал ни одного слова сожаления».

В Маньчжурии все еще продолжался постепенный отход русских войск к северу. Японцы наступали тремя армиями: одна — вдоль железной дороги; другая, преодолевая горные хребты, шла с востока, из Кореи; третья поддерживала между ними связь, держась ближе к той, которая шла вдоль железнодорожной линии. Четвертая высаживалась беспрепятственно в Дальнем; она предназначалась для осады Порт-Артура.

Арьергардные бои с короткими русскими контратаками (при одной из них погиб в бою ген. граф Ф. Э. Келлер) продолжились до конца июля Под Дашичао (11 июля) pyccкие нанесли японцам серьезный урон; но на следующий день опять отступили, следуя общему плану. Подкрепления, между тем, постепенно прибывали: у Ляояна готовились укрепленные позиции; там, по общему мнению, отход должен был закончиться. Сам Куропаткин не вполне был уварен, что уже настает перелом в соотношении сил, но соглашался дать бой под Ляояном.

На Квантунском полуострове японцы два месяца высаживали войска и устраивали свою базу в Дальнем; но с 12 июля они перешли в энергичное наступление, после упорных трехдневных боев завладели передовыми позициями у Лунвантана, через два дня — следующей линией на Волчьих горах; 26—27 июля они уже были в нескольких верстах от города. Начиналась осада самой крепости. Отдельные японские снаряды из осадных орудий, перелетая через гребень холмов, падали на порт-артурский внутренний рейд.

Командный состав порт-артурской эскадры считал, что выход в море не сулит успеха, что лучше оставаться в Порт-Артуре, участвовать в защите крепости и ждать выручки. Часть орудий среднего и мелкого калибра уже была с судов отправлена на форты; из судовых команд были выделены отряды в помощь гарнизону крепости. Но когда был получен определенный приказ Государя — идти во Владивосток, когда на порт-артурский рейд начали падать снаряды — командующий эскадрой адм. В. К. Витгефт решился на выход.

Утром 28 июля порт-артурская эскадра двинулась в путь. Шли шесть броненосцев, четыре крейсера и восемь лучших миноносцев (бронированный крейсер «Баян», дней за десять до выхода поврежденный миной, пришлось оставить в Порт-Артуре). Слабой стороной эскадры было то, что три броненосца не могли делать больше 13 узлов в час, тогда как японский флот мог развивать скорость до 17 узлов. В нейтральный (китайский) порт Чифу был послан миноносец «Решительный»; он должен был там разоружиться; этою ценою оплачивалась возможность отправить телеграмму Наместнику и владивостокскому крейсерскому отряду, чтобы он выходил навстречу эскадре. Японцы следом за «Решительным» явились в порт Чифу и с явным нарушением международных обычаев увели с собой разоруженный миноносец.

Японцы выслали навстречу русской эскадре 4 броненосца и 4 бронированных крейсера (а также старый броненосец «Чин-Иен» и легкие суда); остальные четыре бронированных крейсера сторожили в Корейском проливе владивостокский отряд.

При первой встрече, русской эскадре удалось уклониться от боя и, оставив японский флот позади, двинуться в сторону Владивостока. Но японцы, пользуясь преимуществом в скорости, нагнали русский флот примерно в 150 верстах от Порт-Артура, и завязался бой — первый большой эскадренный бой за всю войну. И японские, и русские суда сильно страдали от огня, особенно флагманские броненосцы «Цесаревич» и «Микаса». У японцев уже начинали истощаться снаряды, и (по свидетельству американских и английских наблюдателей, находившихся на «Микасе») адм. Того уже готов был примириться с прорывом русской эскадры во Владивосток, как случай снова помог японцам: большой снаряд попал в рубку «Цесаревича» и убил на месте адм. В. К. Витгефта. Несколько минут эскадра продолжала следовать за флагманским судном, но тут другой снаряд повредил руль «Цесаревича». Тогда на нем был поднят сигнал о передаче командования адм. кн. Ухтомскому, находившемуся на «Пересвете»; но мачта этого броненосца была сбита, и с него было трудно подавать сигналы. Возникло замешательство. Адм. Рейценштейн на крейсере «Аскольд» поднял сигнал «следовать за мной» и двинулся на юг; «Ретвизан» повернул обратно к Порт-Артуру после неудавшейся отчаянной попытки приблизиться к японской эскадре. Кн. Ухтомский последовал за «Ретвизаном», часть крейсеров за «Аскольдом».

«Два случайных снаряда — (пишет в своей истории русско-японской войны на море С. К. Терещенко) — убившие адм. Витгефта и выведшие из строя флагманское судно, определили нравственный перевес боя»…

28-е июля было концом Первой тихоокеанской эскадры. В Порт-Артур, правда, еще вернулись пять броненосцев, крейсер «Паллада» и три миноносца; но больше они уже и не пытались действовать. Из остальных судов только маленький быстрый «Новик», обогнув всю Японию с восточной стороны, достиг 7 августа о. Сахалина, но когда он грузил там уголь, его настигли и потопили два более сильных японских крейсера. Другие суда разоружились в нейтральных портах: «Цесаревич»» и три миноносца — в немецком Циндао [60]; «Аскольд» и один миноносец в Шанхае; «Диана» дошла до Сайгона в Индокитае, и там, к удивлению экипажа, была тоже интернирована — французские власти видимо настояли на этом в Петербурге во избежание неприятностей с Англией.

Англия вообще зорко следила за интересами Японии; и Франция, раздираемая между старым союзником и новым другом, старалась держаться средней лиши, строго соблюдая правила нейтралитета. В этих условиях, попытка русских пароходов Добровольного флота «Петербург» и «Смоленск», вышедших из Черного моря и занявшихся летом 1904 г. ловлей судов с военными грузами для Японии в Средиземном и Красном море, была быстро пресечена протестами европейских держав (в том числе и Германии, обидевшейся на захват германского парохода «Арабия»).

Через три дня после боя 28 июля, владивостокские крейсера, вышедшие навстречу порт-артурской эскадре, встретили в Корейском проливе превосходящие японские силы. Более медленный «Рюрик» был поврежден и задержал остальные два крейсера, которые ушли на север только потеряв до трети своего личного состава, «Рюрик» затонул после геройского сопротивления. После боя 1 августа, сошел со сцены и владивостокский крейсерский отряд.

В те дни, когда участь флота еще была неизвестна, в России произошло долгожданное радостное событие: 30 июля родился у Государыни сын, — Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. Манифестом 1 августа Государь определил, что в случае Его кончины при малолетстве сына, Правителем назначается Великий Князь Михаил Александрович, тогда как воспитание Наследника поручается Императрице Александре Феодоровне. Крестным отцом Цесаревича был выбран Император Вильгельм, отношения с которым значительно улучшились у Государя за время войны. 11 августа, по случаю крестин, был издан манифест с традиционными льготами и милостями (прощением недоимок, смягчением кар), содержавший также важную законодательную меру — отмену телесных наказаний во всех тех случаях, когда оно еще предусматривалось законом. Эта мера вызвала глубокое удовлетворение в обществе; ее приветствовало даже «Освобождение», хотя и писало иронически о «милостях младенца Алексея».

Двухнедельный период сильных дождей прервал в Маньчжурии военные действия; как только земля подсохла, под Ляояном 16 августа началось первое (из трех) генеральных сражений этой войны. И в русской армии и в стране господствовала уверенность в победе. Численность обеих сторон была примерно одинаковой. Как раз перед боем были получены добрые вести из Порт-Артура: гарнизон успешно отразил первый неистовый приступ врага, длившийся две недели, японцы потеряли 15.000 человек.

Три японских армии полукругом атаковали русские позиции:с юга были армии Оку и Нодзу; на восточном фланге — Куроки. А. Н. Куропаткин, после того как три дня pyccкие успешно отражали атаки к югу от Ляояна, решил, собрав «кулак», перейти в наступление против Куроки. Но эта операция в первый день не дала ожидаемых результатов; наоборот, японцы потеснили русских в район Янтайских копей. Тогда А. Н. Куропаткин, преувеличивший силы японцев, решил, что противник может отрезать железную дорогу к северу от Ляояна, и приказал снова отступать. 22 утром японцы заняли Ляоян.

Pyccкие отошли в полном порядке, не потеряв. ни одного орудия. Тем не менее, этот бой был тяжелым моральным ударом. Все ожидали, что именно здесь будет дан решительный отпор. И опять это оказался «арьергардный бой» и притом чрезвычайно кровопролитный. (Русские потери определяются в 19.000 убитыми и ранеными, японские — в 23.000). Только после Ляояна в русском обществе впервые возникла мысль, что конечная победа Poccии, пожалуй,не обеспечена.

Государь не допускал возможности примириться с поражением Poccии. («Буду продолжать войну до конца, до дня, когда последний японец будет изгнаниз Маньчжурии», писал Он 6/19 октября Императору Вильгельму). Отправка подкреплений, подготовка II-и эскадры усиленно продолжились. Но Государь счел нужным также сделать попытку призвать к содействию в национальном деле — русское общество. Он видел земских уполномоченных, работавших по оказанию помощи раненым; их отношение было искренне патриотичным. Казалось, в такую минуту этим элементам можно пойти навстречу.

Место В. К. Плеве полтора месяца оставалось незамещенным; (ведомством это время управлял товарищ министра П. Н. Дурново). После Ляояна, Государь решил назначить преемником Плеве виленского генерал-губернатора кн. П. Д Святополк-Мирского, который был товарищем министра при Сипягине. Смысл этого назначения был так определен «Новым Временем»: «Только наибольшая сплоченность и солидарность правительственных и общественных усилий смогут дать достойный Poccии отпор внешнему неприятелю и умиротворить всякие недовольные элементы»…

Новый министр (на две недели задержавшийся в Вильне ради открытия памятника Екатерине II) не замедлил высказать свои воззрения корреспонденту французской газеты «Echo de Paris»: «Мы дадим земствам самую широкую свободу», говорил он, — более неопределенно, но также благожелательно отозвавшись о веротерпимости и об евреях. «Как вы хотите, чтобы я не был сторонником прогресса?».

Подобные же заявления кн. Святополк-Мирский делал и для берлинского «Lokal—anzeiger», и для американского агентства «associated Press» и русские газеты перепечатывали их — сперва без комментариев.

16 сентября, принимая чинов своего ведомства, новый министр произнес известные слова о «доверии»: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства». Тон был, в сущности, близок к горемыкинской записке 1899 г. (на которую возражал Витте), его одобряли консерваторы-славянофилы, вроде ген. Киреева или Л. Тихомирова. Но контраст с недавним временем был таков, что слова эти произвели сенсацию.

Тон печати сразу переменился; цензура усомнилась в том, что допустимо и что нет. «Шаг вперед… впервые за сто лет» — гиперболически выражалось «Новое Время» (24 сентября) — «поистине, струя свежего воздуха». — Раз есть «назревшее стремление общественных сил принять участие в государственной деятельности, то нет иного выхода, как усилить это участие, а вместес тем и общественную ответственность… Тогда общество перестанет сваливать вину на правительство и даст отпор несвоевременным посягательствам», оптимистически писал в «Киевлянине» (8 сентября) проф. Д. Пихно.

«Разве слова министра — не всякие весны, не явный ее признак?» восклицал А. С. Суворин. Этот момент в русской жизни так и был прозван «весной» или «эрой доверия».

В юридическом журнале «Право» 26 сентября появилась яркая политическая статья кн. Е. Н. Трубецкого, одного из тех немногих, которые умели говорить и на языке власти, и на языке общества; к которым можно было применить слова гр. А. К. Толстого: «Двух станов не боец»… Не примыкая до конца к т. н. «освободительному движению», такие люди порой становились его рупором — для воздействия на власть; левые пользовались ими, но сами сих мнениями не считались.

Статья называлась «Война и бюрократия»: «Погруженная в тяжелый многолетний сон, Poccия не видела врага в то время, как он уже стоял под стенами Порт-Артура… Русское общество… спало по распоряжению начальства… Россия за последние годы походила на дортуар при участке… Пока оно спало, над ним бодрствовала всесильная бюрократия… Не армия и флот терпели поражения! То были поражения русской бюрократии!».

Кн. Е. Н. Трубецкой писал далее, что только крайние пользуются свободой слова: нелегальные листки распространяются повсюду, тогда как люди умеренные вынуждены молчать; в этом — грозная опасность. Он заключал: «Бюрократия должна стать доступной общественному контролю и править с обществом, а не вопреки обществу. Она должна быть не владыкой над безгласным стадом, а opyдием Престола, впирающегося на общество… Престол, собравший вокруг себя всю землю будет славен, велик и силена». — «До тех пор, пока твердыня самодержавия не сломлена, все, что против самодержавия, есть не грозная опасность, а великое благо» возражало кн. Трубецкому «Освобождение» (переселившееся с 1 октября из Штутгарта в Париж). — «Русское общество не было рабом бюрократии и не спало в участке, а работало для России и творило ее силы» — отвечал со своей стороны Д. И. Пихно в «Киевлянине». В день появления статьи кн. Трубецкого, М. Меньшиков в «Новом Времени» высказывал почти теже мысли: «Все бессилие России, — писал он, — в искусственном сне народном, который для чего то поддерживается»…

Слова кн. Святополк-Мирского и первые статьи, свободно критикующие власть, как бы пробили брешь; русское общество заговорило. Земские управы, городские думы стали присылать новому министру приветственные адреса.

В то же время, и враги власти начали действовать гораздо смелее. Революционные партии мало интересовались войной, пока считали обеспеченной победу России. Теперь они почувствовали, что перед ними открываются широкие возможности. Они стали развивать агитацию и в стране, и в армии. «Всякая ваша победа грозит России бедствием укрепления порядка», писала партия с.-р. в воззваниик офицерам русской амии — «всякое поражение приближает час избавления. Что же удивительного, если русские радуются успехам вашего противника?».

На две недели общее внимание было отвлечено от вопросов внутренней политики к театру военных действий, где русская армия, неожиданно для всех, перешла в наступление.

А. Н. Куропаткин после отступления от Ляояна ожидал, что японцы вскоре займут и расположенный на 100 верст севернее Мукден, и уже подготовлял дальнейший отход к Телину, где он уже давно «облюбовал» позиции. Но японцы не пошли дальше ст. Янтай (в 40 в. от Мукдена). Русская армия, отступившая в порядке, получила за месяц пополнения в 50.000 человек, с лихвой возместившая потери в последнем бою. В то же время, из Петербурга, 10 сентября, пришла телеграмма о формировании 2-й маньчжурской армии; ее командующим был назначен ген. О. К. Гриппенберг. Ген. Жилинский, сообщая об этом Куропаткину, прибавил, что если бы японцам удалось нанести хороший удар — «вероятно, не понадобилось бы и сформирование 2-й амии». Ген. А. Н. Куропаткин принял тогда, несколько неожиданно, решение о переходе в наступление, хотя вызванныеим на совещание генералы Штакельберг и Случевский высказались против этого.

«Вчера подписал, перекрестясь, диспозицию для перехода в наступление» — отметил 16 сентябряв своем дневнике командующий маньчжурской армией. 19 сентября был издан приказ по армии «Настало желанное и давно ожидаемое время идти вперед навстречу врагу. Пришло для нас время заставить японцев повиноваться нашей воле», говорилось в нем.

В столичных газетах этот приказ появился только 27 сентября, когда наступление фактически началось. Он вызвал общее волнение и ожидание.

Русская армия прошла обратно от Мукдена верст двадцать-тридцать к югу; японцы предприняли встречное наступление. 26 сентября завязался упорный бой на фронте в несколько десятков верст. Он длился целые девять дней и перед ним, как писали газеты, бледнели Тюренчен, Вафангоу, Ляоян». Позиции переходили из рук в руки; орудия терялись и отбивались. Но ни прорвать японский фронт, ни обойти его с фланга не удалось. На небольшом русском тактическом успехе — занятии «сопки с деревом», прозванной Путиловской сопкой по взявшему ее генералу, с захватом 14 японских орудий, — кровавая борьба затихла 5 октября. Начались осенние ливни. Армии застыли на своих позициях. Русские потери были огромны: 42.000 убитых и раненых. Японцы потеряли вдвое меньше — около 20.000.

Битва на Шахэ показала, что между силами сторон установилось некоторое равновесиe; это не было поражение — противники как бы разделили между собою поле битвы. Но наступление, так торжественно возвещенное, оборвалось на первых шагах. Тем не менее эта битва укрепила положение А. Н. Куропаткина и заставила умолкнуть тех, кто требовал похода на выручку Порт-Артура. 10 октября Государь назначил Куропаткина Главнокомандующим, и отозвал в С.-Петербург Наместника, адм. Е. С. Алексеева. «Много внутренней борьбы понадобилось, чтобы я пришел к этому решению» — отмечает Государь. Адм. Алексеев был ярким представителем русской активной политики на Д. Востоке, и часто оказывался более прав в своих предвидениях, нежели А. Н. Куропаткин. Но он не имел престижа ни в армии, ни в стране. Вопрос о единстве командования разрешился в пользу б. военного министра; его же Государь запросил, кого назначить командующими 1-й и 3-й маньчжурскими армиями; А. Н. Куропаткин указал ген. Линевича и ген. Каульбарса.

На фронте настало долгое затишье.

Политика снова вступила в свои права: Союз Освобождения, через свое земское крыло, начал подготовлять выступление с открытыми конституционными требованиями; нужна была только основа, вокруг которой могли объединяться разрозненные усилия.

Идея готовящегося земского совещания дошла до сведения нового министра внутренних дел и он отнессяк ней вполне благожелательно. Ожидали, что съезд будет разрешен. Политика довериясначала не вызывала возражения; только тверской губернатор кн. Алексей Ширинский-Шихматов подал в отставку, объяснив Государю, что делает это из-за несогласия с новым курсом.

В печати, между тем, все сильнее разгоралась кампания против власти под флагом критики ведения войны. Недооценка противника и переоценка русских сил побуждала многих вполне добросовестно — не скорбеть, а негодовать по поводу того, что война не принесла до сих пор успехов. Забывая, что Полтава была только через пять лет после Нарвы; забывая, что Англия так недавно была вынуждена воевать три года, чтобы одолеть несколько десятков тысяч буров, не имевших даже артиллерии; не учитывая тот факт, что Россия продолжала держать свои главные силы на европейской границе — русский обыватель искренне возмущался — как это за восемь месяцев мы не справились с «какой-то» Японией?

И этим настроением наивных и неосведомленных умело пользовались враги власти, преувеличивая недочеты, тенденциозно извращая факты. Как это за восемь месяцев не могли снарядить второй эскадры? Как не построили второй колеи сибирской дороги? лицемерно возмущался в «Праве» заведомый противник войны А. Пешехонов, едва ли не знавший, что броненосца нельзя закончить «вдруг», что вторую колею на дороге, протянувшейся на восемь тысяч верст, нельзя построить быстро, когда та же дорога день и ночь занята воинскими поездами…

С 30 сентября по 9 октября происходили в Париже совещания оппозиционных и революционных партий Российского государства. Это была первая организованная встреча т. н. «конституционалистов» с открыто революционными партиями. В ней участвовали: Союз Освобождения, представленный В. Я. Богучарским, кн. Петром Долгоруковым, П. Н. Милюковым и П. Б. Струве; польские националисты во главе с Романом Дмовским; польские и латышские социалисты, армянские и грузинские социалисты-федералисты, социалисты-революционеры (В. М. Чернов, Натансон и «Иван Николаевич», т. е. Азеф); и наконец финны-активисты во глав с Конни Циллиакусом, главным инициатором этой встречи противников русской власти. Из левых партий отсутствовали только социал-демократы (как большевики, так и меньшевики), занятые в то время своими внутренними раздорами.

На конференции были вынесены резолюции об «уничтожении самодержавия» и об его замене «свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов». а также о «праве национального самоопределения» народностей, населяющих Россию. Революционные партии еще заседали затем отдельно, без «конституционалистов», и вынесли решения определенно пораженческого характера, а также высказались в пользу широкого применения террора. (По словам П. Н. Милюкова, «оппозиционные» участники парижского совещания в то время ничего не знали об его революционном продолжении).[61]

2-ая эскадра вышла в путь 28 сентября, когда шел бой на Шахе. В ней числилось 7 броненосцев, 2 бронированных крейсера и 6 легких; и 9 новейших миноносцев. Количественно она была почти не слабее порт-артурской; но качество четырех новых броненосцев было ниже, напр. «Цесаревича» и «Ретвизана», а два броненосца и два крейсера [62] были старее порт-артурских. Ее командующий, адмирал З. П. Рожественский, сам мало верил в силы своей эскадры. Конечно, в момент ее выхода, в Порт-Артуре еще стояли пять броненосцев, «Баян» и «Паллада»; но путь до Порт-Артура был еще далекий. Снабжение эскадры углем в течение всего ее плавания было хорошо обеспечено соглашением с германской пароходной компанией «Гамбург — Америка».

Проходя в ночь с 8 на 9 октября Северное море, эскадра пересекла флотилию английских рыбаков. Командирам некоторых судов показалось, что их атакуют. До сих пор не установлено с полной достоверностью, находились ли там японские миноносцы или подводные лодки; скорее, что это была ошибка. Как бы то ни было, эскадра открыла огонь по рыбачьей флотилии и быстрым ходом направилась дальше; она уже миновала Ла-Манш, когда английские рыбаки вернулись в свой порт — Гулль — и вся английская печать подняла негодующий крик против «нападения на мирных граждан».

Раздражение в Англии было настолько сильно, что возникла возможность русско-английской войны. Правительство Бальфура еене желало; но общественное мнение требовало принятия мер. Английские крейсера пустились вдогонку за 2-й эскадрой, остановившейся виспанском порте Виго.

В такой критический момент Император Вильгельм II сказал русскому послу Остен-Сакену, что в этом конфликте Россия и Германия должны стоять вместе. Министр иностранных дел Ламздорф усмотрел в этом только «попытку ослабить наши дружеские отношения с Францией»; но Государь ему ответил: «Я сейчас за соглашение с Германией и с Францией. Надо избавить Европу от наглости Англии», — и Он 16 октября телеграфировал Императору Вильгельму: «Германия, Россия и Франция должны объединиться. Не набросаешь ли ты проект такого договора? Как только мы его примем, Франция должна присоединиться к своей союзнице. Эта комбинация часто приходиламне в голову».

Если бы английское правительство, следуя за раздраженным общественным мнением, предъявило к России неприемлемые требования, — Государь считал таковыми задержание плавания 2-й эскадры или репрессии в отношении ее командования — если бы Англия после этого попыталась бы силою остановить эскадру Рожественского — это было бы нападением на Россию со стороны европейской державы, и Франция, по союзному договору, должна была бы объявить в свою очередь войну Англии. В таком случае, конечно, она не могла бы возражать против того, что и Германия оказалась бы на стороне франко-русской коалиции. В эти же дни, помимо Германии, между Россией и Австрией было подписано соглашение о нейтралитете, дополняющее договор 1897 г., на случай нападения «третьей стороны» (Англии на Россию или Италии на Австрию).

Но Англия — уже 17 октября — поспешила согласиться на русское предложение о передаче конфликта на разрешение международной комиссии на основании Гаагской конвенции. Она благоразумно воздержалась от каких либо попыток задержать 2-ую эскадру. Срочность германо-русского соглашения отпала. Когда Вильгельм II поставил условие, чтобы его подготовка велась в тайне от Франции, пока договор не будет подписан, — Государь на это не согласился, и после обмена письмами, длившегося два месяца, проект был оставлен. «Первая неудача, которую я лично испытываю!» — с раздражением писал Бюлову германский Император.

2-я эскадра продолжала свой путь — главные силы обогнули Африку, часть судов прошла через Суэцкий канал. 16 декабря адм. Рожественский достиг порта С.-Мари на Мадагаскаре. Там его застали вести, поставившие под вопрос дальнейшее плавание его эскадры: вести о падении Порт-Артура.

Внутри России все внимание общества сосредоточилось на вопросах внутренней политики; о войне вспоминали только, чтобы возмущаться ее ведением.

Кн. Святополк-Мирский предложил земским деятелям представить ему программу съезда, и испросил у Государя на него разрешение. Государь, однако, знал, что съезд созывают заведомо оппозиционные элементы; что его состав при «импровизированном» созыве будет благоприятен более организованным левым: и, вопреки желанию Святополк-Мирского, потребовал, чтобы съезд был отложен на три-четыре месяца, до начала следующего года. За это время должны были состояться губернские земские собрания, которые и могли выбрать подлинных уполномоченных всего земства, а не ставленников более или менее подобранных «инициативных групп».

К тому времени земские деятели уже начали съезжаться в столицу,. и министр внутренних дел дал им знать, что съезд собственно не разрешен, но что он будет «смотреть сквозь пальцы», если они «негласно» соберутся на совещание. 2 ноября в Москве состоялось собрание земской конституционной группы. Она признала, что «неразрешение только развязывает нам руки», и что следует все-таки считать совещание полноправным съездом.

Совещания начались в Петербурге 6 ноября; из предосторожности собирались каждый раз в новом месте. Отдельные делегаты — (гр. Стенбок-Фермор, председатель петербургской управы Марков) высказывали недоумия: какже так? нас вызывали будто с Высочайшего соизволения, а его то и нет! Но сплоченное большинство игнорировало эти протесты, и сразу приступилок разработке политической декларации. Состав совещания оправдал надежды конституционной группы: резолюции, касавшиеся отмены чрезвычайных положений, прекращения административных репрессий, амнистии, равенства прав без различия сословий. национальности и вероисповедания, расширения прав земств — приняты были единогласно. Но и в краеугольном вопросе об ограничении царской власти, вопреки возражениям председателя съезда, Д. Н. Шипова, большинством 60 против 38 победили конституционалисты; меньшинству было дано право сделать оговорку насчет этого пункта.

9 ноября заседания закончились, декларация была подписана. Когда земцы принесли ее кн. Святополк-Мирскому, он был сильно смущен: в результате допущенного им совещания, в страну была брошена, от имени земств, конституционная политическая программа! ..„Мирский, допустив обсуждение, сделал gaffe» — отметил в своем дневнике В. К. Константин Константинович. Государь остался крайне недоволен действиями министра; он, однако, не принял пока его отставки, поручив самому Святополк-Мирскому «выправлять» линию правительственной политики.

Вокруг резолюций земского совещания началась планомерная организованная кампания. Стали устраиваться по всей России многолюдные банкеты, с политическими речами, неизменно завершавшиеся резолюциями с требованием конституции. Земские собрания присоединялись к решениям совещания. Тон повышался: черниговский предводитель дворянства прямо отправил Государю по телеграфу «конституционную» резолюцию земского собрания. «Нахожу этот поступок дерзким и бестактным» — написал на телеграмме Государь. «Заниматься вопросами государственного управления — не дело земских собраний, круг занятий которых ясно очерчен законом».

Уже с начала ноября, после шести недель «весны», Государь убедился, что политика, имевшая целью объединить общество с властью для борьбы против внешнего врага, обращалась против войны. Если статья кн. Е. Н. Трубецкого была продиктована патриотической тревогой за успех исторической борьбы, то вслед за нею, и в том же «Праве», началась все более откровенная проповедь прекращения войны и перемены всего строя. Возникшие в ноябре новые газеты, «марксистская» «Наша жизнь» и «народнический» «Сын Отечества»[63] внесли новый тон в русскую легальную печать.

„Дома ли я?» — писал в «Новом Времени» (24 и 25 октября) вернувшийся с фронта кн. Андрей Ширинский-Шихматов. «Часть нашего общества заболела тяжелым недугом сомнения… Тот ли это народ, который всего несколько месяцев назад поднялся, как один человек?.. Там не сомневаются», добавлял он, вспоминая про армию.

Весь ноябрь продолжались безуспешные попытки ввести движение в берега. Мобилизация в Царстве Польском вызвала уличные демонстрации и столкновения. 28 ноября произошла уличная манифестация и в Петербурге: толпа в несколько тысяч человек, с красными флагами, часана три прервала движение по Невскому.

В начале декабря у Государя состоялось совещание высших сановников и Великих Князей по вопросу о реформах [64]. Был составлен проект указа «о предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», получивший известность под неточным обозначением манифеста 12 декабря. В него предполагалось внести пункт о призвании местных людей к разработке законов, но Государь, опасаясь, что это будет принято за обещание конституции, вычеркнул его из окончательной редакции. Одновременно с указом о реформах (м. п. в нем говорилось о свободе совести и о пересмотре законов о печати), было опубликовано правительственное сообщение, предупреждавшее, что «земские и городские управы и всякого рода учреждения и общества обязаны не выходить из пределов предоставленного их ведению». На это сообщение было обращено больше внимания, чем на указ: московское губернское земское собрание демонстративно прервало свое заседание, мотивируя это «волнением», которое вызвало у его членов правительственное сообщение.

На маньчжурском фронте третий месяц длилось затишье. Зато вокруг отрезанного от мира Порт-Артура не прекращалась ожесточенная борьба. Штурм 6—7 сентября дал японцам возможность завладеть некоторыми передовыми укреплениями, но главная оборонительная линия оставалась еще нетронутой. Второй японский штурм предпринятый 17 октября, чтобы взять крепость ко дню рождения императора Мутсухито, был отбит с огромными для японцев потерями. Японцы знали, что время работает против них, что 2-ая эскадра уже в пути, что маньчжурская армия усиливается с каждым месяцем; им было известно, что в Порт-Артуре большие запасы продовольствия и военного снабжения; и они, не жалея людей, снова и снова пытались взять крепость приступом: в то же время, они вели глубокие подкопы под главную группу укреплений к северу от старого города.

13 ноября начался новый штурм, продолжавшийся девять дней и стоивший японцам 22.000 человек. Доходило до рукопашных боев: русские сбрасывали вниз японцев, добравшихся до верха укрепления северо-восточного фронта. Но 22 ноября осаждающие добились существенного успеха: они завладели, на северо-западе, горой Высокой («высота в 203 метра»), с которой открывался вид на внутренний рейд Порт-Артура. В ближайшие же два-три дня, от огня японской артиллерии затонули последние суда 1-й тихоокеанской эскадры; уже давно почти весь их экипаж сражался на сухопутном фронте. Иные были затоплены на мелком месте самими экипажами. Так погибли: «Ретвизан», «Победа», «Полтава», «Пересвет», «Баян», «Паллада», только «Севастополь» вышел на внешний рейд и там в течение нескольких ночей отбивал атаки японских миноносцев; наконец и он был подорван миной и затоплен (при взятии Порт-Артура) на глубоком месте.

2 декабря, при взрыве японского фугаса, был убит лучший из руководителей обороны Порт-Артура, ген. Р. И. Кондратенко. Японцы, попеременно действуя подкопами и штурмом, пробивались сквозь самую сильную северо-восточную часть укреплений. 18 декабря они завладели первыми фортами в этом районе. Падение крепости представлялось неминуемым.

Тем не менее, и для японцев, и для гарнизона было неожиданностью, когда 19 декабря командующий войсками ген. А. М. Стессель прислал к ген. Ноги парламентеров о сдаче. Геройская оборона обрывалась на акте слабодушия: и но численности войск, и по количеству запасов возможно было еще продержаться два-три недели, может быть месяц, защищая шаг за шагом позиции. В Порт-apтуре сдалось 45.000 человек, в том числе около 28.000 способных носить оружие, и 13.000 больных и раненых в госпиталях. Японской армии осада стоила 92.000 человек убитыми, ранеными и больными.

В России сначала ждали падения Порт-Артура еще с лета, с недели на неделю; потом, наоборот, привыкли, что крепость каким-то чудом держится. Капитуляция, среди затишья, прокатилась громовым ударом. Порт-Артур казался символом всей дальневосточной политики. «Жалкие остатки победоносных легионов сложили оружие у ног победителя», с нескрываемым злорадством писали «Наши Дни», мало отличаясь по тону от «Освобождения». При этом, подробности сдачи еще не были известны, и господствовало представление, что ген. А. М. Стессель, писавший в телеграмме Государю «Суди нас» и добавлявший, что «люди стали тенями», исполнил свой долг до конца.

«Что же русский народ?» — спрашивал в проникновенной статье А. С. Суворин. «Вырос он или нет для сознания отечества, его чести, его славы и счастья? Вырос ли он для того, чтобы понять наши задачи на Д. Востоке, этот Великий Сибирский путь, эту нужду в открытом океане? Или мы великий народ — или нет? Неужели у нас все истощилось, и Порт-Артур — это гора, которая обрушилась на нас и раздавила нас? Я только спрашиваю, спрашиваю, как ничтожная былинка в великом Российскомцарстве»…

Государь был в Юго-западном крае, провожая на фронт войска, когда пришла весть о падении Порт-Артура. Вернувшись в столицу, Он издал — на 1 января 1905 г. — приказ по армии и флоту.

«Порт-Артур перешел в руки врага» — начинался этот приказ, прежде всего воздававший хвалу доблести защитников крепости. «Мир праху и вечная память вам, незабвенные русские люди, погибшие при защите Порт-Артура! Вдали от родины вы легли костьми за Государево дело… Мир праху вашему и вечная о вас память в наших сердцах.

«Слава живым! Да исцелит Господь ваши раны и немощи, и да дарует вам силу и долготерпение перенести новое постигшее нас испытание.

«Доблестные войска Мои и моряки! Да не смущает вас постигшее горе. Враг наш смел и силен, беспримерна трудна борьба с ним вдали, за десяток тысяч верст от источников нашей силы. Но Россия могуча. В тысячелетней ее жизни были годины еще более тяжелых испытаний, еще более грозной опасности, и каждый раз она выходила из борьбы с новою силой, новою мощью…

«Со всею Россией верю, что настанет час нашей победы, и что Господь Бог благословит дорогие Мне войска и флот дружным натиском сломит врага и поддержат честь и славу нашей Родины».

Глава 10.

Усиление России к началу второго года войны. — Русская смута и японские деньги. — События 9 января. — Растерянность на верхах. — Слово Государяк рабочим (19 января). Убийство В. К. Сергея Александровича. — Манифест 18 февраля и рескрипт Булыгину. — Бой под Сандепу; отъезд ген. Гриппенберга из армии. — Мукденское сражение. Проекты церковной реформы. — Указ. 17 апреля о веротерпимости. — Поход 2-й тихоокеанской эскадры. — Цусимский бой. — Рост революционного движения. — Вопрос о продолжении войны. — Военное совещание 24 мая. — Посредничество Рузвельта. — Условное согласие Государя на переговоры. — Шансы русской победы в 1905 г. Майский земский съезд. — Прием Государем делегации (6 июня 1905 г.) в Петергофе. — Революционные вспышки: Лодзь; Одесса; «Потемкин Таврический». — Инциденты «обратного характера»: Баку, Н. Новгород, Балашов. — Японский десант на Сахалине. — Витте во главе русской делегации в Портсмуте. — Меры для продолжения войны. — Свидание в Бьерке; соглашение 11 ноля; его смысл и значение. «Полевение» на земском съезде. — Петергофские совещания о Гос. Думе и Закон 6 августа. Портсмутская конференция: требования японцев; пессимизм Витте; твердость Государя. — Обращение американского посла к Государю. — Принятие японцами русских последних предложений. — Разочарование в Японии. — Роль Государя в завершении войны.

Первый год войны приближался к концу. Он принес России не мало разочарований, — отчасти потому, что только немногие сознавали реальные трудности борьбы. Наиболее тяжелые удары постигли флот, тогда когда армия оставалась нетронутой. К началу 1905 г., в Маньчжурии было сосредоточено около 300.000 человек. Сибирская дорога пропускала уже по 14 пар поездов в день (вместо 4-х в начале войны).

Россия, при этом, почти не ощущала экономических и финансовых затруднений в связи с войной. Урожай 1904 г. был обильный; промышленность снова увеличила свое производство. Налоги поступали как в мирное время; а золотой запас Гос. Банка возрос за год на 150 милл. руб.[65] и превышал количество банкнот в обращении.

Военные расходы (составившие за первый год войны около 600 милл. руб.) были покрыты отчасти свободной наличностью казначейства (бюджетными остатками прошлых лет), — отчасти займами. Подписка на оба внешних займа в несколько раз превысила сумму выпуска [66]. Кредит России стоял высоко: она занимала по 5—6 проц. тогда как Японии, несмотря на все ее успехи, приходилось фактически платить 7—8 процентов.

Время работало в пользу России; на втором году должен был сказаться ее более мощный организм — более мощный и в военном, и в финансовом отношении. Япония, раньше пустившая в ход все свои силы, еще была впереди; но Россия начинала нагонять ее. Предстоял еще один трудный момент: армии, осаждавшая Порт-Артур, должна была в феврале появиться на фронте, и дать Японии опять временный перевес. Но к весне или лету 1905 г., при нормальном развитии напряжения сил обеих сторон, русская чаша имела больше шансы «перетянуть».

Это сознавали и те, кто совсем того не желал: «Если русские войска одержат победу над японцами, что в конце концов совсем уж не так невозможно, как кажется на первый взгляд», — писал некий Н. О-в в «Освобождении»[67], — «то свобода будет преспокойно задушена под крики ура и колокольный звон торжествующей Империи».

Только дивepсия в тылу русской армии, только внутренние волнения в России могли предотвратить такой исход войны.

Но к концу 1904 г., несмотря на сильное политическое возбуждение в интеллигенции и в земских кругах, ничто, казалось, не предвещало серьезных революционных потрясений. — Что у нас есть? — спрашивало «Освобождение»[68], с некоторым преувеличением подсчитывая силы «освободительного движения»: «Вся интеллигенция и часть народа; все земство, вся печать, часть городских дум, все корпорации (юристы, врачи, и т. д.)… Нам обещали поддержку социалистические партии… За нас вся Финляндия… За нас угнетенная Польша и изнывающее в черте оседлости еврейское население».

Активное недовольство существующим строем сказывалось всего сильнее в нерусской части населения, — к общим причинам прибавлялось недовольство «обрусительной» политикой — и особенно в еврейских кругах, болезненно ощущавших лежавшие на них правоограничения [69]. Но первый удар был нанесен не с той стороны…

Внутренние волнения в России были необходимы Японии, как воздух. Несомненно, она дорого дала бы, чтобы их вызвать. Имела ли она возможность это сделать и в какой мере она это делала? Тогда, в 1904—1905 г., одно такое предположение вызывало в русском обществе только презрительное негодование. В настоящее время это уже никому не кажется столь невероятным.

Следует различать два понятия: неверно было бы утверждать, что революцию делали за иностранные деньги. Люди, отдававшие все свои силы делу революции, готовые отдать за нее и жизнь, делали это не ради получения денег от кого бы то ни было. Но в известной мере революция делалась на иностранные деньги: внутренние враги русской власти (вернее — часть их) не отказывались от помощи ее внешних врагов. Об одном факте такого рода, относящемся к зиме 1904—05 г., открыто пишет в своих воспоминаниях руководитель боевой организации с.-р.; Б. В. Савинков [70]. «Член финской партии активного сопротивления, Конни Циллиакус, сообщил центральному комитету, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от американских миллионеров в размере миллиона франков, причем американцы ставят условием, чтобы эти деньги пошли на вооружение народа, и распределены были между всеми революционными партиями. Ц. К. принял эту сумму, вычтя 100.000 фр. на боевую организацию». (В «Новом Времени» — писал далее Савинков — весною 1906 г. утверждали, что это пожертвование сделано не американцами, а японским правительством, но нет оснований сомневаться в словах Конни Циллиакуса)[71]…

Это пожертвование, конечно, не было единственным; правда, указания на значительно более крупные суммы не были документально доказаны; но надо иметь в виду, что ни дающее, ни берущее не были заинтересованы в огласке. Английский журналист Диллон, — определенный враг царской власти, — написал в своей книге «Закат России»: «Японцы раздавали деньги русским революционерам известных оттенков, и на это были затрачены значительные суммы. Я должен сказать, что это бесспорный факт». О том же свидетельствует в своих мемуарах б. русский посланник в Токио, барон Р. Р. Розен.

В такой обстановке внезапно разразилось в С.-Петербурге рабочее движение невиданной силы.

В столичной рабочей среде уже лет десять активно действовали социал-демократические кружки, и число их сторонников было довольно значительно, хотя, конечно, они оставались меньшинством. «Зубатовские» организации сначала вовсе не привились в Петербурге. Только осенью 1903 г. основалось О-во фабрично-заводских рабочих, во главе которого стал о. Георгий Гапон, священник церкви при Пересыльной тюрьме.

Гапон был, несомненно, недюжинным демагогом, а также человеком, весьма неразборчивым в средствах; его истинные убеждения так и остались неясными; по-видимому, он просто плыл по течению, поддаваясь влиянию своего социалистического окружения. Разница с Зубатовым была огромная: тот внушал рабочим, что власть им не враг, а необходимый союзник, тогда как Гапон только пользовался сношениями с властями как ширмой, а вел пропаганду совсем иного рода.

«Гапон стал мало по малу сближаться с наиболее сознательными рабочими… Это были люди, прошедшие партийную школу, но по тем или иным причинам не примкнувшие к партиям. Осторожно, но чрезвычайно настойчиво, Гапон подобрал себе кружок такого рода приближенных… План его состоял в том, чтобы так или иначе расшевелить рабочую массу, не поддающуюся воздействию конспиративных деятелей [72].

Сначала Гапон действовал «сдержанно и осторожно». Нок концу ноября 1904 г. деятельность общества «приняла характер систематической пропаганды»[73]. Гапон стал искать сближения с левой интеллигенцией и обещал подготовить рабочее выступление; только — говорил он — «я должен ждать какого нибудь внешнего события; пусть падет Артур»[74].

Петербургский Градоначальник Фуллон настолько мало подозревал истинные намерения Гапона, что еще в начале декабря 1904 г. выступил на открытии нового отдела его общества, высказывая пожелание, чтобы рабочие «всегда одерживали верх над капиталистами».

21 декабря была получена весть о падении Порт-Артура. Тотчас по окончании рождественских праздников — 28 декабря — состоялось заседание 280 представителей «гапоновского» общества: решено было начать выступление.

Действия развивались планомерно, расширяющимися кругами. 29 декабря дирекции Путиловского завода (работавшего на оборону) было предъявлено требование об увольнении одного мастера, якобы без основания рассчитавшего четырех рабочих. 3 января весь Путиловский завод забастовал; требования уже повысились, но носили еще экономический характер, хотя и были трудно исполнимы: 8-часовой рабочий день, минимум заработной платы.

Общество фабрично-заводских рабочих сразу взяло на себя руководство забастовкой; его представители, с Гапоном во главе, являлись для переговоров с администрацией; они же организовали стачечный комитет и фонд помощи бастующим. Общество в этот момент, очевидно, располагало немалыми средствами.

5 января уже бастовало несколько десятков тысяч рабочих. Министр финансов В. Н. Коковцов представил об этом доклад Государю, указывая на экономическую неосуществимость требований и на вредную роль гапоновского общества.

В тот же вечер 5 января на совещании при участии социал-демократов была составлена политическая программа движения.

Вызвав под неопределенными, но сильно действующими лозунгами «борьба за правду», «за рабочее дело» и т. д., почти всеобщую забастовку петербургских рабочих — (быстрый успех движения показывал, что почва была хорошо подготовлена) — Гапон и его окружение внезапно и резко повернули движение на политические рельсы.

6-го января 22-мя представителями гапоновского общества была выработана петиция к Царю. В этот же день, во время водосвятия на Неве перед Зимним Дворцом, произошел странный несчастный случай: одно из орудий батареи, производившей салют, выстрелило картечью. Ни Государь, никто из собравшихся на торжество высших представителей власти задет не был; осколками ранило одного городового и выбило несколько стекол во дворце. Но тотчас же пошли слухи о покушении; следствие потом выяснило, что это, видимо, была чья то простая небрежность… Этот выстрел также содействовал созданию тревожного напряженного настроения.

7-го января в последний раз вышли газеты; с этого дня забастовка распространилась и на типографии. Тогда в взволнованную рабочую массу была неожиданно брошена идея похода к Зимнему Дворцу.

Эта идея принадлежала Гапону и его окружению, а петицию помогали составлять социал-демократы. Уже из этого видно, что не могло быть речи о «порыве народа к своему Царю». Содержание петиции достаточно ясно об этом свидетельствовало. Примитивная демагогия Гапона служила в ней предисловием к весьма определенным социал-демократическим лозунгам. Она начиналась понятными всякому рабочему словами о том, как тяжело живется трудящимся; тон постепенно повышался: «Нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества… Мы немногого просим; мы желаем только того, без чего наша жизнь — не жизнь, а каторга… Разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть нам всем, трудящимся? Пусть живут и наслаждаются капиталисты и чиновники…»

После этого выдвигались требования: «Немедленно повели созвать представителей земли русской… Повели, чтобы выборы в Учредительное Собрание происходили при условии всеобщей, тайной и равной подачи голосов. Это самая наша главная просьба; в ней и на ней зиждется все, это главный и единственный пластырь для наших ран».

Затем было еще тринадцать пунктов, в том числе — все свободы, равенство без различия вероисповедания и национальности, ответственность министров «перед народом», политическая амнистия, и даже — отмена всех косвенных налогов. Перечисление требований кончалось словами: «Повели и поклянись исполнить их… А не повелишь, не отзовешься на нашу просьбу — мы умрем здесьна этой площади перед твоим дворцом».

Корреспондент парижской «Humanite», Авенар, 8(21) января в восторге писал: «Резолюции либеральных банкетов и даже земств бледнеют перед теми, которые депутация рабочих попытается завтра представить Царю»

Власти были застигнуты врасплох быстро возникшей опасностью. Политический характер движения выяснился только 7-го. Газет не было. Министр финансов В. Н. Коковцов, напр., узнал о готовящихся событиях только вечером 8 января, когда его вызвали на экстренное совещание у министра внутренних дел. Градоначальник до последней минуты надеялся, что Гапон «уладит все дело»! Угроза движения стотысячной толпы на дворец, с петицией революционного содержания, создавала для власти трудную задачу.

Допустить манифестации значило капитулировать без борьбы. В то же время, русский полицейский аппарат был слаб. Он был более приспособлен к «вылавливанию» отдельных лиц, чем к предотвращению массовых выступлений. Слабость полицейского аппарата, уже проявившаяся за 1903 год при волнениях в Златоусте, при Кишиневском погроме, при беспорядках в Одессе, в Киеве и т. д., сказалась и в январских событиях в Петербурге. Как можно было — вечером 8 января — предотвратить поход толпы на Зимний дворец? Власти французской Третьей республики, когда они желали предотвратить демонстрации, арестовывали на сутки несколько сот (а то и тысяч) предполагаемых руководителей. Но отдельные городовые, затерянные в толпе петербургских рабочих кварталов, были совершенно бессильны что-либо предпринять; да и власти не знали, при быстроте развития движения, почти никаких имен, кроме Гапона.

Единственным способом помешать толпе овладеть центром города была установка кордона из войск на всех главных путях, ведущих из рабочих кварталов ко дворцу.

Объявления от градоначальника, предупреждавшие, что шествия запрещены, и что участвовать в них опасно, были расклеены по городу вечером 8 января. Но большие типографии не работали, а типография градоначальства могла изготовить только небольшие невзрачные афишки.

Между тем руководители движения весь день 8 января объезжали город и на несчетных митингах призывали народ идти ко дворцу. Там, где Гапон сомневался в аудитории, он успокаивал, говоря, что никакой опасности нет, что Царь примет петицию и все будет хорошо. Там, где настроение было более революционным, он говорил, что если Царь не примет требований рабочих — «тогда нет у нас Царя», и толпа ему вторила.

«Выдвигается социал-демократия. Враждебно встреченная, она вскоре приспособляется к аудитории и овладевает ею. Ее лозунги подхватываются массой и закрепляются в петиции» — пишет Троцкий в своей книге о 1905-м годе.

Интеллигентские круги были застигнуты врасплох, так же как и правительство. Они сделали попытку обратиться к министрам «для предотвращения кровопролития». Витте дал двусмысленный ответ — «умыл руки», как выразилось «Освобождение». Товарищ министра внутренних дел ген. Рыдзевский резонно ответил посетившей его депутации, что ей следует обратиться к рабочим, а не к власти: если запрещенной манифестации не будет, никакой опасности кровопролития нет. Но радикальная интеллигенция, конечно, не могла отговаривать рабочих от выступления, которому она всей душой сочувствовала.

Отчасти для того, чтобы успокоить более умеренную часть рабочих, отчасти для придания демонстрации «защитного цвета» в глазах полиции и войск, Гапон и другие вожаки движения посоветовали демонстрантам нести в первых рядах иконы и царские портреты. В более «передовых» районах этой маски, видимо, не понадобилось.

9 января было воскресеньем. Рабочие шествия с утра выступили из отделов общества, с расчетом, чтобы сойтись к двум часам у Зимнего Дворца Некоторые шествия представляли собою толпу в несколько десятков тысяч человек: всего в них участвовало до трехсот тысяч.

Когда шествие от Нарвской заставы, во главе с самим Гапоном, подошло к Обводному каналу, путь ему преградила цепь солдат. Толпа, несмотря на предупреждения, двинулась вперед, подняв плакат Солдаты, не стреляйте в народ». Дан был сначала холостой залп. Ряды рабочих дрогнули, но руководители с пением двинулись дальше и повлекли за собой толпу. Тогда был дан настоящий залп. Несколько десятков человек было убито или ранено. Гапон упал на землю; прошел слух, что он убит; но его помощники быстро перекинули его через забор, и он благополучно скрылся. Толпа в беспорядке отхлынула назад.

И на Шлиссельбургском тракте, и на Василевском острове, и на Выборгской стороне всюду, с небольшими вариациями, происходило то же, что у Нарвской заставы: демонстранты доходили до кордона войск, отказывались разойтись, не отступали при холостых залпах и рассеивались, когда войска открывали огонь. Кордон был не сплошной, отдельные кучки все же проникли на Невский; там тоже несколько раз возникала стрельба; группы рабочих смешивались с обычной уличной толпой. Небольшие скопления народа то возникали, то рассеивались атакой казаков или залпами. На Василевском острове стали строить баррикады с красными флагами; но их почти не защищали. Движение распылилось; однако, до поздней ночи в городе царило лихорадочное возбуждение; оно улеглось только через два-три дня.

Молва тотчас же приумножила число жертв. По официальной сводке, появившейся позже, убито было 130 человек и ранено несколько сот. Если бы толпе удалось овладеть центром города, число жертв было бы, вероятно, во много раз больше. Но дело было не в числе жертв, а в самом факте массового «Народного движения против власти, столкновения толпы с войсками на улицах столицы. Конечно, часть демонстрантов была обманута руководителями, внушавшими ей, что движение — не против Царя, что ничего революционного в нем нет. Но также было несомненно, что революционные лозунги встретили неожиданный отклик в широких рабочих массах. 9 января как бы вскрылся гнойник; оказалось, что не только интеллигенция, но и «простой народ» — по крайней мере в городах — в значительной своей части находился в рядах противников существующего строя.

Девятое января было «политическим землетрясением» — началом русской революции. Понятно, что ее сторонники шумно возмущались действиями власти — это соответствует правилам всякой политической борьбы. Но и многие сторонники высказывали мнение, что 9-го января была совершена роковая ошибка. Едва ли это исторически верно: поскольку власть не считала возможным капитулировать и согласиться на Учредительное Собрание под давлением толпы, руководимой революционными агитаторами — никакого другого исхода не оставалось. Уступчивость в отношении наступающей толпы — либо ведет к крушению власти, либо к еще худшему кровопролитию. Конечно, при более сильном полицейском аппарате можно было принять превентивные» меры, вообще не допустить демонстрации. Но вечером 8 января, когда власти окончательно уверились в серьезности положения, уже было поздно для таких мер.

Когда враги власти затем писали, что Государю «стоило выйти к толпеи согласиться хотя бы на одно из ее требований» (какое — об Учредительном Собрании?) и тогда «вся толпа опустилась бы передним на колени», — это было самым грубым искажением действительности. Гораздо честнее был отзыв плехановской «Искры»»:

«Тысячными толпами — писал заграничный орган с.-д. (18 января), — решили рабочие собраться к Зимнему Дворцу и требовать, чтобы Царь самолично вышел на балкон принять «петицию» и присягнуть, что требования народа будут выполнены. Так обращались к своему «доброму королю» герои Бастилии и похода на Версаль! И тогда раздалось «ура» в честь показавшегося толпе по ее требованию монарха, но в этом «ура» звучал смертный приговор монархии».

Девятое января 1905 г. было прискорбным, даже трагическим днем — но оно не было позорным днем для монархии, как те события 5—6 октября 1789 г., о которых напоминала «Искра».

События в Петербурге произвели ошеломляющее впечатление и в России и заграницей.

Интеллигенция увидела в них своего рода укор — рабочие опередили ее в своих требованиях; обществу показалось, что оно было еще слишком робким. Особенно торжествовали с.-д., всегда говорившие, что революция в России придет через рабочий класс.

«Десятилетняя работа социал-демократии вполне исторически окупилась», — писала «Искра». — «В рядах петербургских рабочих нашлось достаточно социал-демократических элементов, чтобы ввести это восстание в социал-демократическое русло, чтобы временного технического организатора восстания идейно подчинить постоянному вождю пролетариата — социал-демократии».

Правительственные круги охватила паника. Градоначальник Фуллон, заним и кн. Святополк-Мирский, должны были покинуть свои посты. Петербургским генерал-губернатором был назначен Д. Ф. Трепов, только недавно покинувший пост московского градоначальника — человек твердый, глубоко преданный Государю, обладавший бесстрашием и здравым смыслом, хотя и мало искушенный в политических вопросах. За весь начинавшийся смутный период Д. Ф. Трепов оставался верным помощником Государя.

Возбуждение в Петербурге улеглось не сразу. Забастовка стала постепенно прекращаться, но газеты вышли только 15-го января. В других городах кое где возникли волнения; наиболее крупные столкновения были в Риге. Когда латино-славянское агентство ген. Череп-Спиридовича прислало из Парижа телеграмму о том, что японцы открыто хвастаются волнениями, вызванными на их деньги — этому не захотели верить даже «Новое Время» и «Гражданин».

Двое из ближайших советников Государя, министр финансов Коковцов и министр земледелия Ермолов, обратились к нему с записками политического содержания. В. П. Коковцов, в записке 11 января писал, что ни полиция, ни военная сила не могут восстановить положения; необходимо «державное слово Вашего Величества… В такую минуту, когда улицы столицы обагрялись кровью, голос министра или даже всех министров вместе не будет услышан народом».

Еще более определенно выражался А. С. Ермолов. «Агитация не прекратилась, готовятся покушения, — говорил он Государю (17 января). — «Волнения перекинулись в большую часть городов, везде их приходится усмирять вооруженной силой… Что делать, если они перекинутся в селения? Когда поднимутся крестьяне, — какими силами и какими войсками усмирять тогда эту новую пугачевщину? И можно ли тогда быть уваренным в войсках?».

Государь предложил министрам собраться на совещание, которое и состоялось 18 января под председательством Витте. Был выдвинут проект манифеста, в котором выражались бы скорбь и ужас по поводу событий в Петербурге, и указывалось, что эти события не были Государю своевременно известны. Витте даже предлагал упомянуть, что войска «действовали не по Его велению», на что гр. Сольский ответил «нельзя допустить, что Его войска действуют не по Его велению!».

Государь, однако, отверг идею такого манифеста; Он не желал перекладывать ответственности на других, и всецело разделял мнение гр. Сольского в вопросе о войсках. Вместо этого, Он поручил Д. Ф. Трепову собрать делегацию из рабочих разных заводов, и 19 января принял ее в Царском Селе, выразив в речи свое отношение к происшедшему:

«Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины, — сказал Государь. — Стачки и мятежные сборища только возбуждают толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить… Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах — преступно».

Государь в то же время распорядился отпустить 50.000 рубл. на пособия семьям пострадавших 9 января, и поручил сенатору Шидловскому созвать комиссиюдля выяснения нужд рабочих при участии выборных из их среды. Выборы в эту комиссию были только использованы для политической демонстрации: выборщики собрались и, вместо обсуждения рабочих нужд, выставили ряд политических требований, в частности — возобновление деятельности «гапоновского» общества. Комиссия сен. Шидловского так и не приступила к работам.

После того, как термин «Учредительное Собрате» появился в гапоновской петиции, самые умеренные земцы и такие газеты, как «С.-Петербургские Ведомости», «Свет», «Новое Время» открыто заговорили о необходимости Земского Собора. Из правой печати только «Московские Ведомости» (В. А. Грингмут) последовательно выдерживали свою прежнюю линию.

На дворянском собрании Московской губернии 22 января резко столкнулись два течения, и консервативное крыло, во главе с братьями Самариными, одержало верх всего большинством 219 против 147 голосов. В тот момент это был едва ли не единственный протест против революционного натиска. «Война, война трудная, еще небывалая по своему упорству, приковала к себе все силы Государства. А между тем внутренняя смута расшатывает общество и волнует народ» — говорилось в адресе. — «Ныне ли, в столь тяжелую пору, думать о каком либо коренном преобразовании государственного строя России? Пусть минует военная гроза, пусть увяжется смута; тогда направленная державной десницей Твоей, Россия найдет пути для надежного устроения своей жизни… Царствуй в сознании своей силы, самодержавный Государь!».

Характерно, что об этом адресе отозвались отрицательно и «Новое Время», и даже «Русский Вестник» со «Светом», не говоря уже о более левых органах печати.

В Русском собрании идею совещательного Земского Собора, как русскую форму представительства, в противовес Учредительному Собранию, защищали ген. Киреев и А. В. Васильев (против прив.-доц. Б. В. Никольского, противника каких либо перемен).

Высшие учебные заведения одно за другим объявляли забастовку «впредь до созыва Учредительного Собрания». В С.-Петербургском университете младшие преподаватели, еще до студенческой сходки, высказались большинством 87 против 4 за прекращение занятий. Протесты меньшинства не помогли: хотя в газетах и появились несколько сот писем студентов, высказывавшихся за продолжение занятий — само правительство решило прервать до осени занят в высших учебных заведениях.

4 февраля взрывом бомбы с.-р. Каляева был убит Великий Князь Сергей Александрович, которого, так же как и В. К. Владимира Александровича, революционные круги считали главою «партии сопротивления». В. К. Сергей Александрович, много лет занимавший пост московского генерал-губернатора, действительно был человеком твердых консервативных воззрений, способный в то же время и на смелую инициативу. Только благодаря его поддержке, С. П. Зубатому удалось организовать свои монархические рабочие союзы в Москве. Смерть Великого Князя была тяжелым ударом для русской власти.

Террористы, по слухам, готовили покушение и на Государя, который поэтому лишен был возможности прибыть в Москву на похороны своего дяди: слишком много в эти смутные дни зависело от Его жизни: Наследнику не было году, а брат Государя был еще молод и стоял далеко от государственных дел…

Гапон, бежавший заграницу, выпускал неистовые воззвания, которые даже «Освобождение» решалось помещать только «в качестве документа»[75].

Заграницей уверовали в русскую революцию, и французские финансовые круги отказались от размещения нового русскогозайма во Франции.

18 февраля, в вечерних петербургских газетах появилсяманифест, призывавший всех верных сынов отечества на борьбу с крамолой. Этот манифест был понят, как отказ в тех реформах, которых требовали все настойчивее. Но на следующее же утро был опубликован рескрипт на имя нового министра внутренних дел А. Г. Булыгина, содержавший знаменательные слова: «Я вознамерился — писал Государь — привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». Это было обещанием созывать совещательное народное представительство. Одновременно, особым указом, объявлялось, что всем русским людям и организациям предоставляется право сообщать Государю свои предположения о желательных реформах государственного устройства.

Этот акт — писал А. С. Суворин в «Новом Времени» — «мановением жезла развеет смуту… Сегодня — счастливейший день моей жизни». — «Белый флаг… символ трусости и слабости»… — отзывалось со своей стороны «Освобождение». «Нужно только навалиться всей силой на колеблющееся самодержавие и оно рухнет»…

На почти забытом страною театре военных действий за это время происходили большие события. Еще в конце декабря трехмесячное затишье на фронте было нарушено смелым набегом большого русского кавалерийского отряда, под командой ген. А. В. Мищенко, в обход левого крыла японцев, на 150 верст в неприятельский тыл, до порта Инкоу. Японцы успели вызвать подкрепления; железную дорогу в их тылу разрушить не удалось; но все же русские сожгли большие японские склады в Инкоу и почти без потерь возвратились в начале января на свои позиции.

Русское командование предполагало использовать месяц, остававшийся до прибытия японской армии ген. Ноги из-под Порт-Артура, для нанесения противнику решительного удара. Армии стояли друг против друга на фронте в несколько десятков верст, при чем восточное крыло обеих армий растягивалось по гористой местности, центр — на Шахэ — был сильно укреплен, а западное крыло стояло на плоской равнине реки Ляохэ (и ее притока Хунхэ).

12 января—когда газеты в Петербурге еще не выходили—II-я маньчжурская армия под командой ген. Гриппенберга перешла в наступление на западной раввине, охватывая левое крыло японцев. Начался бой при Сандепу — самое «спорное» сражение за всю войну.

Русская армия в этот момент имела несомненное численное превосходство. Первые удары были нанесены врагу неожиданно. И все-таки сражение, продолжавшееся четыре дня, при 20-градусном морозе, и стоившее русским около 12.000 человек, а японцам — 10.000, ровно ни к каким результатам не привело.

Большинство военных авторитетов обвиняет в этом Куропаткина, отдавшего приказ об отступлении, когда русские начинали одерживать верх. «Куропаткин без серьезных оснований отказался от борьбы». — «Этот бой был проигран главным образом командованием» — говорят историки этих боев [76]. Сам Куропаткин утверждал, что наступление было поведено с самого начала слишком медленно, и что дальнейшее продолжение боя только принесло бы ненужные потери.

Командующий II-й маньчжурской армией, ген. О. К. Гриппенберг, настолько был возмущен приказом об отступлении («этот приказ спас японцев!» писал он впоследствии в газетах), что реагировал необычным образом: он просил Главнокомандующего уволить его от командования армией «по расстройству здоровья».

На телеграфный запрос Государя, с требованием «всей правды», ген. Гриппенберг ответил, что по его глубокому убеждению с нынешним Главнокомандующим никакая победа невозможна. Ген. Гриппенбергу было разрешено прибыть в Петербург с докладом. Его отъезд из армии вызвал полемику в печати: «Новое Время» стало на сторону Куропаткина и называло отъезд Гриппенберга «дезертирством»; наоборот, известный военный авторитет, ген. М. И. Драгомиров, горячо защищал б. командующего II-й армией.

На место ген. Гриппенберга был назначен командующий III-й армией ген. А. В. Каульбарс, которого в свою очередь заманил ген. Бильдерлинг (вскоре замененный ген. Батьяновым).

Куропаткин, между тем, продолжал обсуждать планы перехода в наступление, пока прибытие армии ген. Ноги из под Порт-Артура снова не выравнило положение в пользу японцев.

На фронте (с обеих сторон вместе) было сосредоточено свыше шестисот тысяч бойцов — число, не превзойденное до тех пор в истории войн, если не считать полулегендарных сражений древности. В середине февраля японцы начали атаковать восточное крыло русской армии, угрожая глубоким обходом. Русские, в общем, успешно оборонялись, когда обнаружилось на противоположном крыле, на равнине к западу от Мукдена, быстрое наступление больших японских масс: главная опасность оказалась на правом крыле. Задерживая русский центр на укрепленных позициях к югу от Мукдена, японцы стремились выйти к железной дороге севернее этого города и перерезать русскую коммуникационную линию. В то же время, им удалось вбить клин между центром и левым крылом русского фронта (между III-й и I-й армией). Тогда их усилия сосредоточились на том, чтобы поймать в гигантский «мешок» около Мукдена II-ую и III-ю армии. Клещи, оставлявшие вне своего обхвата только I-ую армию в гористой местности к востоку, — грозили сомкнуться, когда Куропаткин отдал приказ об отступлении.

В своих «Итогах войны», Главнокомандующий писал: «Отступи мы от Ляояна днем позже, Ляоян мог обратиться для нас в Мукден; отступи мы от Мукдена днем раньше, Мукден мог обратиться для нас в Ляоян»…

Отступление от Мукдена действительно прошло менее благополучно: правда, основные массы II-й и III-й армий ушли во время из японских клещей, и когда кольцо сомкнулось, русских войск внутри не оказалось. Но потери были очень велики; около 30.000 человек было взято в плен; а П-я и III-я армии были настолько расстроены боем, что пришлось отвести их не до Телина, как предполагалось раньше, а еще на несколько десятков верст севернее. Отступление прикрывала менее пострадавшая I-я армия ген. Линевича. Впрочем японцы, истощенные боем, почти не преследовали.

Мукденский бой был несомненным поражением русской армии. Она потеряла — по сведениям главного штаба — 89.500 человек (включая пленных) — свыше четверти своего состава; японцы (по тем же сведениям) потеряли 67.500 человек [77]. Ей пришлось отступить почти на полтораста верст. Тем не менее, Мукден не был ни Седаном, ни Ватерлоо; русская армия осталась и после него грозной боевой силой, а японцы были сильно истощены, несмотря на победу. Они в последний раз воспользовались преимуществом своей более ранней готовности — и все же не добились решающего результата. Разговоры о Мукдене, как о небывалом и позорном разгроме, объяснялись политическими соображениями — желанием доказать негодность русской власти.

25 февраля японцы заняли Мукден. 5 марта был опубликован приказ Государя об увольнении Куропаткина с поста Главнокомандующего и о назначении на его место ген. Линевича. Куропаткин проявил большое смирение и самоотверженность: он просил разрешить ему остаться в армии, хотя бы на самом скромном посту. Государь назначил его командующим I-й армией: Куропаткин и Линевич поменялись местами.

«Солдаты до последней минуты боготворили Куропаткина» — писало «Новое Время». Действительно, б. Главнокомандующий очень заботился о солдате; армия была при нем всегда сыта, одета, обута, но — «все было сделано для тела солдата и ничего для души», писал в «Русском Инвалиде» П. Н. Краснов: у Куропаткина не было «Божьей искры» полководца, хотя его теория отступления по образцу 12-го года и была, как показали события, во многом правильной.

Исход Мукденского боя был воспринят русским обществом, как естественное следствие всего хода событий: удивил бы обратный результат. Толки о мире начались и на страницах легальной печати, не исключая «Нового Времени».

Указом 12 декабря был намечен ряд реформ — новый закон о печати, расширение прав «национальных меньшинств» в культурно-просветительной области, свобода вероисповеданий. Разработка этого последнего вопроса повела к постановке на очередь реформы русской церкви.

Церковные круги, во главе с митрополитом С.-Петербургским Антонием, выдвинули проект преобразований для установления большей независимости церкви от государства. 17 марта в «Церковном Вестнике» появилась записка группы 32 столичных священников. «Только свободно самоуправляющаяся церковь» — говорилось в ней — «может обладать голосом, от которого горели бы сердца человеческие. Что же будет, если свободою религиозной жизни, исповедания и проповедования своей правды будут пользоваться все виды большего или меньшего религиозного заблуждения, все религиозные общества и союзы, — и только православная церковь, хранительница подлинной Христовой истины, одна будет оставаться лишенною равной и одинаковой с ними свободы?». Записка кончалась требованием созыва поместного собора русской церкви.

Обер-прокурор Синода, К. П. Победоносцев, в это время фактически почти устранился от дел, не посещал заседаний комитета министров, и был проникнут мрачным безнадежным настроением. «Я чувствую, что обезумевшая толпа несет меня с собою в бездну, которую я вижу перед собой, и спасенья нет» — писал он Витте, с которым, по старой памяти, сохранял хорошие отношения. «Я не в силах опровергать целое мировоззрение». Самоустранение властного обер-прокурора облегчало дело сторонников реформы.

Синод,на заседании 22 марта, единогласно .высказался за восстановление патриаршества и за созыв в Москве всероссийского собора для выборов патриарха. Синоддолжен был стать совещательным органом при патриархе, каковым предполагалось избрать с.-петербургского митрополита Антония (Вадковского).

Но протесты против этого плана раздались не только из окружения обер-прокурора, но и со стороны видных богословов, убежденных сторонников восстановления приходского самоуправления. «Требуется возродить церковь. Но это возрождение надо провести правильными путями, не повторяя самовластных способов действия 1721 г.», писал М. А. Новоселов, и, критикуя решение Синода, добавлял: «Поспешность поистине поразительная, вызывающая представление скорее о т. н. Виттовой пляске, чем о серьезном обсуждении святого и великого дела!».

Перед лицом разногласий в церковной среде, Государь 31 марта положил на доклад Синода следующую резолюцию: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия и обдуманности, каково созвание поместного собора. Предоставляю Себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных Императоров, дать сему делу движение и созвать собор всероссийской церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления».

Это не задержало введения начала веротерпимости; оно было близко Государю с ранних лет, только в этой области он долгое время не желал действовать против своего учителя, К. П. Победоносцева, влияние которого, впрочем, и ограничивалось гл. обр. сферой церковных вопросов. 17 апреля, на Пасху, был издан указ. о веротерпимости, предоставлявший всякому совершеннолетнему русскому подданному право исповедовать любое христианское вероучение, отдававший старообрядцам и сектантам их молитвенные дома, и отменявший все прошлые законы, противоречащие этим началам. На основании этого указа, сразу же вернулись к униатству десятки тысяч крестьян в Западном крае, только формально числившихся православными.

Между тем, 2-я тихоокеанская эскадра свыше двух месяцев стояла в береговых водах Мадагаскара. В морских кругах сознавали, что она слабее японской; газетная кампания (в которой наиболее видное участие принимал капитан Н. Л. Кладо), побудила снарядить 3-ю эскадру, состоявшую из старого броненосца «Николай I», еще более старого бронированного крейсера «Владимир Мономах» и трех броненосцев береговой обороны, приспособленных для плавания в Балтийском море. Адм. Рожественский считал эти подкрепления сомнительными, особенно в виду малой скорости их хода; но так как и в его эскадре было два-три не более быстрых судна, он не мог убедительно возражать противих отправки. 2 февраля 3-я эскадра вышла из Либавы под командой адм. Небогатова.

Дальнейшее движение русской эскадры на Дальний Восток представлялось огромным риском. Но ее отозвание в Балтийское море было бы всеми понято, как отказ от борьбы. Ни Государь, ни морской штаб, ни сам адм. 3. П. Рожественский не взяли на себя инициативу этого шага. «Хотелось верить в чудо»: эскадра обратно отозвана не была, и продолжала свой путь после долгой стоянки у Мадагаскара. В первых числах марта она «пропала без вести». 28 марта телеграф сообщил неожиданную весть: эскадра Рожественского в полном составе проходит Малаккский пролив.

Это произвело большое впечатление — и заграницей, где в особенности англичане по достоинству оценили все трудности блестяще совершенного перехода — и даже в России, где общее внимание было занято в ту пору всевозможными проектами конституций и избирательных законов. На бирже сильно понизились курсы японских бумаг. «О, если бы Бог даровал ей победу! — писал А. С. Суворин в «Новом Времени»: — «как бы Русь воспрянула, как отлетел бы от нее весь дым и чад, все это удушье, бестолковщина и безначалье»… Левые круги встревожились: возможность русской победы нарушала все их представления и расчеты.

Но это улучшение было обманчивым, так как основывалось на несбыточной надежде победы 2-й эскадры. И количественно, и в особенности качественно она была много слабее японского флота; лишенная базы, она была стеснена в свободе движений; и к тому же сам ее командующий не верил в успех. Надо, впрочем, сказать, что не только в России, но и заграницей многие считали русскую победу возможной. Бюлов писал об этом Вильгельму II; президент Рузвельт считал, что «русская эскадра материально сильнее», и только расчитывал на дух и боевую подготовку японского флота.

Около месяца эскадра крейсировала у берегов Индокитая. Французское правительство, не желая ссоры с Англией, требовало ее ухода; но местные морские власти проявляли к русскому флоту искреннюю союзническую предупредительность. 26 апреля, в бухте Ван-Фонг 3-я эскадра присоединилась к 2-й. В этот день адм. Рожественский издал приказ по флоту: «Японцы беспредельно преданы Престолу и родине, не сносят бесчестия и умирают героями. Но и мы клялись перед престолом Всевышнего. Господь укрепил дух наш, помог одолеть тяготы похода, доселе беспримерного. Господь укрепит и десницу нашу, благословит исполнить завет Государев, и кровью смыть горький стыд Родины».

Русский флот, направлявшийся в единственный свой порт — Владивосток (где еще стояло два крейсера и чинился третий), мог выбрать более долгий путь по Тихому океану или более короткий — между материком и Японией — через Корейский пролив. Адм. Рожественский выбрал второй путь. При обилии и быстроте японских разведочных судов, все равно, почти не было шансов пройти незамеченными.

14 мая русская эскадра вошла в Корейский (или Цусимский) пролив. Японцы в тумане чуть ее не пропустили; их разведчики наткнулись только на последние русские суда. Адмирал Того тотчас вышел наперерез русской эскадре. Он отдал приказ: «От этого боя зависит все будущее Японии». На этот раз японцы не стремились беречь свои суда: даже если бы они одержали верх дорогой ценой, — никакая новая эскадра еще несколько лет не могла больше выйти из русских гаваней.

Как только завязался бой, сразу сказалось превосходство японского флота. Меньше чем через час затонул первый русский броненосец «Ослябя». Эскадры сходились и расходились; бой тянулся до темноты; но к ночи, после геройского сопротивления, погибли еще три (из четырех) новых броненосцев [78]; два из них — со всем экипажем. Адм. Рожественский был тяжело ранен осколком снаряда и перевезен с «Князя Суворова» на миноносец.

Ночью от минных атак погибло еще несколько русских судов. На заре 15 мая, от эскадры оставались лишь остатки. Отдельные корабли — «Светлана», «Адм. Ушаков» — гибли один за другим в неравных поединках. Миноносец «Бедовый», на котором находился раненый адм. Рожественский, сдался. Последняя группа судов — два эскадренных броненосца, два броненосца береговой обороны — была окружена превосходными силами врага, и адм. Небогатов — по его словам, из желания «спасти две тысячи молодых жизней» — сдался японцам с четырьмя судами.

Владивостока достигли только небольшой крейсер «Алмаз» и два миноносца; быстроходный «Изумруд» разбился о камни к северу от Владивостока, а три других крейсера, под командой адм. Энквиста, повернули на юг и укрылись в Маниле на Филиппинских островах. Флот был уничтожен целиком, тогда как японцы потеряли всего несколько миноносцев. Русские моряки показали в этом безнадежном бою большое геройство, но перевес противника оказался слишком велик.

Цусимский бой произвел во всем мире еще много более сильное впечатление, чем взятие Порт-Артура. Определенностью своего результата, он создал представление о полном торжестве Японии в этой войне. Между тем японцы имели преобладание на море с самого начала, а после боев 28 июля и 1 августа их господство в водах Дальнего Востока было безраздельным. Для исхода борьбы на маньчжурском фронте ничего, таким образом, не изменилось.

Русское общество приняло вести о Цусиме с почти нескрываемым злорадством. Оно, в своем большинстве, уже привыкло рассматривать все события на войне с одной точки зрения — поднимают они или роняют престиж правительства? Оно даже и власти приписывало такие же воззрения: «Война уже давно ведется только потому, что победа нужна, отчаянно нужна для спасения самодержавия… Вот с какой миссией шел на уничтожение флот Рожественского, вот ради чего сражается и идет навстречу поражениям (?) армия Линевича!!», писало «Оcвoбoждeниe».

В то время, как для Государя на первом плане была национальная задача — доведение до успешного конца исторической борьбы — а т. н. освободительное движение представлялось Ему в данный момент прежде всего помехой в этом насущном деле — русское общество, в своем огромном большинстве, было всецело увлечено борьбой против власти во имя коренных преобразований всего строя.

К этому времени политическое возбуждение охватило самые разнообразные круги. Появилось «Христианское Братство Борьбы», с религиозной точки зрения освящавшее и оправдывавшее революцию: «мы ведем борьбу» — говорилось в его воззвании — «с самым безбожным проявлением светский власти — с самодержавием».

Те «декадентские» круги, которые в предвоенные годы оставались в стороне от политики и даже порою едко осуждали интеллигентскую узость, теперь прониклись мистической верой в революционную стихию, и «Новый Путь» стал помещать все более резкие политические статьи. Поэт Вячеслав Иванов в стихах о Цусиме восклицал: «Огнем крестится, Русь! В огне перегори… В руке твоих вождей сокрушены кормила. — Се, в небе кормчие ведут тебя цари»…

Из целого ряда организаций «свободных профессий» сложился Союз Союзов [79], составивший как бы левое крыло открытого освободительного движения. Одним из его главных руководителей был проф. П. Н. Милюков, участник парижской конференции 1904 г. (к тому времени более известный в качестве русского историка).

На земском съезде, происходившем еще в апреле — победу опять одержало его левое крыло, высказавшееся за всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право. Решения съездов предварительно обсуждались на особых заседаниях земцев-конституционалистов и затем уже проводились от имени всего земства.

Протесты отдельных групп правых земцев (как заявление 20 московских губернских гласных о «нежелательной партийности, выразившейся в петербургском частном совещании, слывущем повсюду под громким, но не соответствующим истине названием общеземского съезда) проходили почти незамеченными. Конечно, эти съезды не были правильно организованным представительством земства: но нельзя отрицать, что за весь период нарастания революционной волны эти «инициативные группы» не встречали в земской среде сколько-нибудь заметного сопротивления, и в общем выражали ее настроения, хотя и придавая им более радикальный уклон.

Умеренные круги начали организовываться позже, и т. н. «шиповская группа» так и осталась только меньшинством на земских съездах.

Вести о Цусиме поразили Государя, до последней минуты верившего в успех. «На душе тяжело, больно, грустно» — записал Он 18 мая. Поражение флота снова ставило на очередь вопрос — возможно ли продолжать войну? В этом начинали сомневаться в ближайшем окружении Государя.

Заграницей Цусимский бой вызвал известный поворот настроения. Америка почувствовала, что торжество Японии на море начинает угрожать и ее интересам. Германский император, на основании тревожныхдонесений из Петербурга, решил, что для русской монархии, и даже для жизни самого Государя, возникает серьезная опасность.

В письмеот 21 мая (3 июня), Вильгельм II писал Государю: поражение флота «отнимает всякую надежду на то, чтобы счастье повернулось в твою сторону». Война уже давно непопулярна. «Совместимо ли с ответственностью правителя упорствовать, и против ясно выраженной воли нации продолжать посылать ее сынов на смерть только ради своего личного дела, только потому, что он так понимает национальную честь… Национальная честь сама по себе вещь прекрасная, но только если вся нация сама решила ее защищать»… И Вильгельм II советовал пойти на мир.

В тот же день Вильгельм II вызвал американского посла Тоуэра и заявил ему: «положение в России настолько серьезно, что когда истина о последнем поражении станет известна в Петербурге, жизнь Царя подвергнется опасности и произойдут серьезные беспорядки». Он просил поэтому президента Рузвельта, через американского посла в Петербурге, предложить России свое посредничество.

Рузвельт 23 мая телеграфировал послу Мейеру, чтобы тот повидал самого Государя. Мейер 25 мая, около 2 ч. дня явился в Царскосельский дворец. Это был день рождения Государыни, и подсол, не желая нарушать семейного торжества, вошел через боковой вход и просил Государя об экстренной аудиенции. Государь согласился принять посла, несмотря на неурочную обстановку.

Мейер прочел инструкции Рузвельта и произнес целую речь о необходимости скорейшего заключения мира. Государь почти все время молчал; только на один из доводов посла — о том, что мир легче заключить, пока нога неприятеля еще нигде не ступилана русскую землю — Он откликнулся сочувственно. Государь в конце аудиенции изъявил согласие на переговоры, но только при условии такого же предварительного согласия со стороны Японии; никоим образом не должно было создаться представление, будто Россия просит мира. Посол, в телеграмме Рузвельту, писал, что самообладание Государя произвело на него сильное впечатление.

В тот же день 25 мая состоялось под председательством Государя военное совещание; в нем участвовали Великие Князья Владимир и Алексей Александровичи, военный министр Сахаров, морской министр Авелан, министр Двора бар. Фредерикс, командующий войсками Приамурского округа ген. Гродеков, генералы Гриппенберг, Рооп и Лобко (государственный контролер), адмиралы Дубасов и Алексеев.

Государь поставил совещанию конкретные вопросы: 1) можно ли без флота отстоять Камчатку, Сахалин и устье Амура? 2) какое значение для исхода войны на этих отдаленных участках имела бы русская победа в Маньчжурии? 3) следует ли приступить к переговорам — хотя бы для того, чтобы узнать, каковы требования Японии?

За мир наиболее определенно высказались В. К. Владимир Александрович и адм. Алексеев, бывший наместник, настроенный чрезвычайно мрачно («дух в армии подорван», говорил он). Ген. Гриппенберг только вспомнил свою старую обиду («Ваше Величество, под Сандепу победа была наша, только Главнокомандующий»…). Все сходились на том, что Сахалин и Камчатку без флота защитить не удастся.

Первым против мира, основанного на поражении, выступил адм. Ф. В. Дубасов. В начале января он еще высказывался за прекращение войны [80], теперь он говорил, что Россия не должна кончать войну на Мукдене и Цусиме. После энергичной речи адм. Дубасова, против мира высказались ген. Сахаров и бар. Фредерикс, а также ген. Рооп, добавивший, однако, что для продолжения войны желательно созвать Земский Собор.

Никакого решения принято не было; вопрос о продолжении войны остался открытым; Государь согласился на переговоры — хотя бы для того, чтобы узнать условия Японии.

Рузвельт после этого — нотой 26 мая, обращенной одновременно к России и Японии — предложил «в интересах человечества» сойтись для переговоров, чтобы положить предел «ужасающей и прискорбной борьбе». Япония 28 мая изъявила согласие на переговоры; 29 мая предложение Рузвельта было опубликовано. После недолгого спора о месте созыва мирной конференции, было решено созвать ее в Вашингтоне [81].

В эти самые дни конфликт из-за Марокко между Германией и Францией едва не привел к войне. Но французский Совет Министров предпочел отступить. Делькассэ подал в отставку (24 мая); заменивший его премьер Рувье согласился на созыв международной конференции в Алжезирасе для обсуждения мароккского вопроса.

Если адм. Ф. В. Дубасов возмущался мыслью о том, что Россия может кончить войну «на Мукдене и Цусиме», то широкие круги русского общества именно этого и желали. Даже те, кто не радовался поражениям, считали, что из них следует «извлечь пользу» для освободительного движения. Требования прекращения войны стали открыто раздаваться везде; и все, кто пытались протестовать против мира, подвергались озлобленным нападкам или осмеянию.

Большое гражданское мужество проявил в эти дни ген. А. Н. Куропаткин. Узнав, что в общественных кругах Москвы раздаются требования прекращения войны, он телеграфировал московскому предводителю дворянства кн. П. Н. Трубецкому: «Если москвичи не чувствуют себя в силах послать нам на помощь для скорейшего одоления врага своих лучших сынов, то пусть они по крайней мере не мешают нам исполнять свой долг на полях Маньчжурии до победного конца».

«Низкое холопство», «гнусная проделка», «таким явно лживым лакейским заявлением Куропаткин окончательно погубил себя в глазах земской России» — восклицало «Освобождение». Заподазривать искренность Куропаткина нет, конечно, никаких оснований: в теже самые дни (26 мая он писал Витте: «Даже теперь, после уничтожения эскадры Рожественского, России надо продолжать борьбу, и победа (японцев) на море не должна нас особенно тревожить, ибо японцы и до сих пор хозяйничали на море… Но на суше мы стоим тверже, чем стояли когда либо и имеем много шансов выйти победителями при новом кровопролитном столкновении… Японцы напрягли крайние усилия… Они дошли до кульминационного пункта. Мы же еще только входим в силу». Куропаткин писал, что с великой радостью встретил бы вести о новом бое, так как верит в успех русского оружия. «И неужели хоть на полгода времени нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма?.. Пусть по крайней мере не мешают нам продолжать и с почетом окончить… трудное дело борьбы с Японией».

Витте на это отвечал (23 июня) совершенно в ином тоне: «Нужно пожертвовать всеми нашими успехами, достигнутыми за последние десятилетия… Мы не будем играть мировой роли — ну, с этим нужно помириться». «Следует помнить — (писал около того же времени П. Н. Милюков) — что по необходимости наша любовь к родине принимает иногда неожиданные формы, и что ее кажущееся отсутствие на самом деле является у нас наивысшим проявлением подлинного патриотического чувства»[82].

Куропаткин, однако, не был одинок в своем мнении о возможности русской победы. Так же оценивали положение и многие иностранные военные специалисты. «Японцы — писал в начале июня полк. Гэдке в «berliner Tageblatt» — достигли предела своих сил. Они никогда не добьются лучших условий мира, чем сейчас… Без нужды, победоносная армия не проводить в полной бездеятельности целых три месяца». И это убеждение крепло по мере того, как шли четвертый, пятый, шестой месяц, а японская армия так и не сдвинулась с позиций, занятых ею после Мукдена. Сибирская дорога пропускала уже до 18—20 поездов в день. Постройка Кругобайкальской дороги была закончена. Подкрепления ровным потоком притекали из Россиив Маньчжурию.

Через несколько дней после Цусимского боя в Москве состоялись съезды Союза Союзов [83] и земских деятелей. Сначала собрались отдельно умеренные (шиповцы) и конституционалисты, но 24 мая обе земские группы решили устроить совместный съезд. Мнения на нем сталкивались порою довольно резко. Умеренные говорили, что «недопустимо обнаруживать во время войны конфликт правительства с народом», что «народ не примет позорного мира»; после бурных прений было решено обратиться с адресом к Государю и отправить к Нему депутацию. Адрес был принят в редакции, составленной кн. С Н. Трубецким: левые, хотя их было больше, желали добиться единогласия. «Сойдемся на этом бледном адресе», говорил кн. П. Д. Долгоруков. Крайнее левое крыло съезда, опасаясь, что посылка депутации приведет к примирению с властью, предложило — ехать к Государю всем съездом. Однако, большинством 104 против 90 съезд высказался за посылку нормальной депутации. Было избрано 12 человек [84], к которым затем были присоединены автор адреса кн. С. Н. Трубецкой и представитель с.-петербургской думы М. П. Федоров.

Эта делегация была попыткой лояльного обращения к власти; и адрес съезда был не ультиматумом противнику, но и не верноподданническим обращением, а чем то средним между этими двумя противоположностями. Государь знал, что в составе делегации, наряду с людьми умеренными, есть и непримиримые противники того строя, в который Он верил. Тем не менее Он решил принять делегацию.

6 июня, на ферме в Петергофе состоялась эта историческая встреча — первая встреча русского Самодержца с представителями оппозиционного общества. Она прошла в примирительных тонах. От имени делегации говорил кн. С. Н. Трубецкой. Его язык существенно отличался от тона съездов. «Мы знаем, Государь, — говорил он, — что Вам тяжелее нас всех… Крамола сама по себе не опасна… Русский народ не утратил веру в Царя и несокрушимую мощь России… Но народ смущен военными неудачами: народ ищет изменников решительно во всех — и в генералах, и в советчиках Ваших, и в нас, и в господах вообще… Ненависть неумолимая и жестокая поднимается и растет, и она тем опаснее, что в начале она облекается в патриотические формы».

Кн. Трубецкой заговорил затем о созыве народных представителей. «Нужно, сказал он, чтобы все Ваши подданные, равно и без различия, чувствовали себя гражданами русскими…, чтобы все Ваши подданные, хотя бы чуждые нам по вере и крови, видели в России свое отечество, и в Вас — своего Государя. Как русский Царь не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов,не Царь сословий, а Царь всея Руси, — так выборные люди от всего населения должны служить не сословиям, а общегосударственным интересам». «Государь, — заключил кн. Трубецкой, — возвращаясь к формуле Святополк-Мирского, — на доверии должно созидаться обновление России».

Государь, сочувственными кивками подчеркивавший многие места речи кн. Трубецкого, приветливо отвечал, что Он не сомневается в горячей любви земских людей к родине. «Я скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война, и которые необходимо еще предвидеть, и о всех внутренних наших неурядицах. Отбросьте сомнения: Моя Воля — воля Царская — созывать выборных от народа — непреклонна. Пусть установится, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между Мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать Мне в этой работе».

В адресе съезда упоминалось о необходимости созыва народных представителей для решения вопроса о войне или мире, но ни у кого из делегатов (как выразился А. С. Суворин) «не повернулся язык» заговорить о прекращении войны, когда Государь упомянул о бедствиях войны, «которые еще необходимо предвидеть». Казалось, общий язык был найден. Но на самом деле, кн. С. Н. Трубецкой не выражал настроений не только интеллигенции, но даже и большинства организованных земских деятелей…

Легальная левая печать вынуждена была ограничиться туманными язвительными намеками, но заграничные органы обрушились на кн. С. Н. Трубецкого. «Набор византийских фраз»… «в этих плевелах словесных изворотов трудно отыскать пшеницу» восклицал в «Освобождении» некий «старый земец»[85].

Вскоре после приема 6 июня, в газетах появились первые сведения о проекте представительного собрания, который разрабатывался на основании рескрипта 18 февраля. Стало известно, что речь идет о совещательном органе, носящем название Государственной Думы. Старый термин «Земский Собор», выдвигавшийся с осени 1904 г., был оставлен: условия слишком изменились с XvII века для воскрешения старых форм и старых названий.

Государь принимал в июне и другие делегации — отКурского дворянского собрания, от 26 губернских предводителей дворянства, от Союза русских людей. Гр. А. А. Бобринский и гр.Шереметев призывали Государя не отказываться от принципа сословных выборов. Однако, по главному вопросу момента и в заявлении Союза русских людей и в записке 26 предводителей дворянства говорилось почти то же, что в речи кн. С. Н. Трубецкого: «Государь, — писали 26 губернских предводителей дворянства, — одно только может утишить раздражение и успокоить общество — немедленный приступ к созыву народных представителей».

Созыв Государственной Думы был предрешен: Сам Государь внутренне сомневался в полезности этого шага, но видя, насколько всеобщим становится это стремление, только старался обставить «опыт» известными предосторожностями, чтобы не открыть шлюзы перед революцией.

В июне было несколько революционных вспышек. В Лодзи, где с начала года не прекращались забастовки и отдельные убийства, 5 июня произошло столкновение рабочей толпы с войсками; убито было 12 человек. Их похороны стали поводом для настоящего восстания. Польская социалистическая партия и «Бунд» стали во главе движения. Борьба на баррикадах, стрельба из домов продолжались четыре дня (с 10 по 13 июня). Десятки тысяч мирных граждан бежали из города. По неполным официальным сведениям, убито было свыше 150 человек, ранено около 200. Лодзинские события стоили больше жертв, чем 9 января.

Не успело кончиться восстание в Лодзи, как начались рабочие волнения в Одессе (12 июня); объявлена была всеобщая забастовка; бастующие задерживали поезда, высаживая из них пассажиров; район порта оказался во власти революционной толпы.

14 июня, на самом новом броненосце Черноморского флота, «Потемкин-Таврический», команда, под предлогом выдачи несвежего мяса, восстала, зверски перебила большинство офицеров во главе с командиром и, подняв красный флаг, направила броненосец на Одессу, где в то время как раз происходили волнения.

15 июня, «Потемкин» под красным флагом появился в одесском порту. Положение стало угрожающим: тяжелые морские орудия могли разнести любое здание в городе. Войска, оцепив кордоном район порта, предотвратили дальнейшее распространение бунта; в гавани, где не было власти, начались пожары и грабежи.

17 июня, к Одессе подошла Черноморская эскадра из четырех броненосцев. «Потемкин», пользуясь своим более быстрым ходом, прорезал строй эскадры, — и не только его при этом не обстреляли, но еще один броненосец, «Георгий Победоносец», последовал за ним. Офицеров — (кроме одного, который покончил с собой) — отослали на берег на паровом катере. Возникала небывалая «революционная эскадра», — кроме двух броненосцев, в ней состоял и один миноносец.

Но уже 18 июня среди матросов «Георгия» началось отрезвление. Они не пошли так далеко, как потемкинцы; они не пролили крови. Им было легче вернуться на путь долга. Напрасно потемкинцы грозили пустить ко дну «Георгия»; его команда привела свой корабль в Одесский порт и вступила в сношения с военными властями. Уже 20 июня офицеры вернулись на броненосец, а главные участники бунта (несколько десятков человек) были арестованы.

«Потемкин» еще странствовал несколько дней по Черному морю, но он оказался на положении пиратского судна: все гавани были ему закрыты. Только насилием мог он добывать себе уголь, воду и пищу. Попытка зайти в Феодосию 22 июня показала матросам безнадежность их положения: население массами бежало за город, а солдаты, рассыпавшись цепями, обстреляли десант потемкинцев, вышедший на берег за водой и углем. На одиннадцатый день с начала бунта, 24 июня, «Потемкин» явился вторично в румынскую гавань Констанцу; там команда вышла на берег и сдалась румынским властям, которые обещали не выдавать ее. Разделив между собою судовую кассу, «потемкинцы» разбрелись по Европе, а броненосец был возвращен русским властям.

Июньские бунты, при всей их серьезности, в то же время показали, что войско остается верным, и что мятежники, даже обладая таким мощным орудием, как лучший броненосец черноморского флота, быстро «сдают» из-за внутренней неуверенности в своей правоте; в этом отношении особенно характерен случай с «Георгием Победоносцем».

28 июня был убит московский градоначальник гр. П. П. Шувалов: напоминала о себе боевая организация с.-р. Вообще же она находилась в периоде упадка: в конце февраля при случайном взрыве погиб руководитель ее петербургской группы Швейцер, а в самом центре оказался «провокатор» (Татаров), расстроивший целый ряд готовившихся покушений.

Наряду с революционными вспышками происходили и инциденты «обратного характера». Уже кровавые волнения в Баку (в феврале) были не выступлением против власти, а междоусобицей татарских и армянских элементов города. 9 июля в Нижнем Новгороде произошло столкновение революционной демонстрации с толпой портовых рабочих («крючников»), которые разогнали демонстрантов, причем был один убитый и 30—40 раненых. В Балашове (Саратовской губ.) толпа народу осадила здание, где собрались земцы и интеллигенция для обсуждения политических резолюций, и грозила с ними расправиться. Губернатор, — П. А. Столыпин, — личным вмешательством успокоил толпу, в своем объявлении по этому поводу признав, что ею руководило «несомненно оскорбленное, хотя и дико патриотическое чувство».

Государь следующим образом определил свое отношение к таким «самочинным» выступлениям против врагов строя: «Революционные проявления дольше не могут быть терпимы; вместе с тем не должны дозволяться самоуправные действия толпы».

На маньчжурском фронте продолжалось затишье. Происходили только мелкие стычки. В северной Корее вдоль берега медленно продвигался вперед крупный японский отряд, но еще и в августе он находился в нескольких десятках верст от русской границы.

Японцы воспользовались своим господством на море и 21 июня высадили на Сахалине две дивизии. Русских войск на острове было 3—4.000 человек, включая ополчение из каторжан. Борьба была слишком неравная; она растянулась почти на два месяца только вследствие больших размеров острова.

Созыв конференции для переговоров о мире был намечен на вторую половину июля. После некоторого колебания, Государь назначил главным русским уполномоченным С. Ю. Витте. Выбор этот мог показаться странным ввиду почти открыто «пораженческой» позиции бывшего министра финансов. Но Государь учел, что Витте — человек талантливый, быстро осваивающийся с возложенной на него ролью; кроме того, в случае неуспеха переговоров, было бы меньше нареканий. если бы разрыв произошел при таком определенном стороннике мира, как Витте. К тому же, последнее слово Государь сохранял за собой.

Витте выехал из Петербурга 6 июля. Проезжая через Берлин, он виделся со своим другом, банкиром Мендельсоном, и говорил ему, что России, конечно, придется отдать Японии Сахалин и заплатить большую контрибуцию. Опасаясь сопротивления со стороны Государя, он просил устроить так, чтобы германский император повлиял на Него в сторону уступок.

Государь, между тем, делал все от Него зависевшее, чтобы обеспечить возможность продолжения войны. Он ловил всякое заявление против немедленного мира, выражал свое согласие с ним и свою благодарность. На телеграмму группы Оренбургского духовенства Он (18 июля) ответил: «Русские люди могут положиться на меня. Я никогда не заключу позорного или недостойного Великой России мира». На телеграмме Хабаровской городской думы, просившей не заключать мира до победы, Государь начертал: «Всецело разделяю ваши чувства». Но Он в то же время не мог не видеть, как малочисленны были эти резолюций…

Заграничная русская печать упорно требовала немедленного мира. «Продолжение войны будет стоить гораздо дороже той контрибуции, о которой мы могли бы сговориться с японцами… Государственный расчет предписывает нам примириться с уступкой Сахалина», писало «Освобождение». Ему вторила и легальная левая печать, причем «Наша Жизнь» уже в мае советовала отдать японцам Сахалин, пока они его еще не заняли, а в «Сыне Отечества» проф. Бодуэн-де-Куртенэ рассуждал о том, что и Владивосток уступить в сущности не более позорно, нежели Порт-Артур.

Только из армии шли более бодрые вести. Отдохнув, пополнившись молодыми силами, ощущая непрерывное нарастание своей мощи, маньчжурская армия была опять готова к борьбе; солдатской массе внушали мысль, что для возвращения домой надо разбить японцев — иначе придется опять отступать, а Сибирь велика, и войне тогда конца не будет…

Государь произвел большие перемены в руководящих кругах военного и морского ведомства: 23 июня военный министр ген. В. В. Сахаров был заменен ген. А. Ф. Редигером. 30 июня — морской министр адм. Авелан — адм. Бирилевым; начальником генерального штаба был назначен ген. Ф. Ф. Палицын. За лето были объявлены еще две частные мобилизации, прошедшие совершенно спокойно. После неудачи военного займа во Франции, в мае был заключен краткосрочный заем на 150 милл. в Германии, а 6 августа бал выпущен внутренний заем на 200милл. р. Золотой запасза первое полугодие 1905 года еще возрос на 41 милл. р.

7 июля Государь послал Императору Вильгельму приглашение прибыть в финские шхеры. Этот вызов сильно заинтересовал германские правящие круги. Вильгельм II последовал зову Государя, и 10—11 июля состоялось свидание на рейде Бьерке, на яхте «Полярная звезда». После обмена мнениями о создавшемся международном положении, германский. Император напомнил Государю о проекте русско-германского оборонительного союза, возникшем в момент обострения англо-русских отношений из-за инцидента в Северном море, и указал, что с новым французским министром иностранных дел Германии стало гораздо легче ладить. Государь выразил удовлетворение по этому поводу, и сказал, что в таком случае ничто не мешает заключению договора. Вильгельм II тут же представил Государю свой проект соглашения, и оба монарха скрепили его своими подписями. Желая подтвердить формальное значение этой бумаги, Вильгельм II дал на ней расписаться своему адъютанту фон-Чиршки, а с русской стороны, не читая, по предписанию Государя, свою подпись поставил морской министр адм. Бирилев.

Бьеркский договор устанавливал взаимное обязательство для России и для Германии оказывать друг другу поддержку в случае нападения на них в Европе. Особой статьей указывалось, что Россия предпримет шаги для привлечения Франции к этому союзу. Договор должен бал вступить в силу с момента ратификации мирного договора между Россией и Японией. Острие договора было явно направлено против Англии.

Этот договор не стоял в противоречии с франко-русским союзом. В обоих случаях речь шла об обязательстве оказывать поддержку против нападения. Еще Император Александр III хотел внести в франко-русскую военную конвенцию особую оговорку о том, что русские обязательства отпадают, если нападающей стороной является Франция, и французский представитель ген. Буадеффр в ответ указал, что такое указание излишне, раз весь договор носит оборонительный характер. (Обязательство оказывать помощь против нападающей стороны легло впоследствии в основу Локарнского договора и ряда других). Когда поэтому Витте впоследствии утверждал, будто Бьеркский договор стоял в явном противоречии с франко-русским союзом — это было либо проявлением юридического невежества, либо намеренным искажением истины.

Разумеется, этот шаг не соответствовал настроениям руководящих французских кругов; но едва ли можно было отрицать за русским Царем право принимать меры для обеспечения своего тыла, когда Франция — также на юридически безупречном основании — так недавно вошла в тесное соглашение с союзницей Японии, причем это бесспорно отразилось и на русских интересах во время морской войны.

Бьеркский договор, как союз трех материковых держав против Англии — вполне соответствовал тем воззрениям, которые Государь неоднократно высказывал, начиная с весны 1895 г. Но в данный момент он имел еще одно, гораздо более непосредственное значение. Государь подготовлял возможность продолжения войны с Японией. Союзный договор вступал в силу только после окончания войны; это побуждало Германию желать приемлемого для России мира. Но если бы война все-таки возобновилась, то, при наличии Бьеркского договора, нападете Германии на Россию можно было считать исключенным; Государь мог расчитывать добиться и обязательства не нападать и на Францию, особенно после перемен во французском кабинете.

Это открывало возможность переброски значительной части лучших перволинейных русских военных частей с западной границы на маньчжурский фронт. Такая переброска, произведенная в момент, когда у Японии начинали истощаться кадры, могла сравнительно быстро решить исход борьбы в пользу России.

Договор в Бьерке был сохранен в полной тайне, — сначала даже от русского министра иностранных дел гр. Ламздорфа. Вильгельм II, однако, сообщил о нем канцлеру Бюлову, и тот, считая договор невыгодным для Германии, неожиданно стал грозить своей отставкой (Бюлов возражал против условия о помощи только «в Европе», так как считал, что в случае войны с Англией помощь России должна была выразиться в походе на Индию. Вильгельм II, со свойственной ему импульсивностью, ответил канцлеру, что застрелится, если тот его оставит).

В начале июля в Москве собрался четвертый земский съезд. На нем впервые, в лице кн. Н. Ф. Касаткина-Ростовского, избранного курским земством, раздался голос правых. Но огромное большинство съезда было настроено еще левее, чем прежде. То, что было известно о «Булыгинском проекте», не удовлетворяло конституционные круги. Июньские вспышки не смутили земцев, а скорее убедили их в необходимости принять более резкий тон. «На реформу расчитывать нечего, говорил И. И. Петрункевич. — Мы можем расчитывать на себя и на народ. Скажем же это народу. Не надо туманностей… Революция — факт. Мы должны ее отклонить от кровавых форм… Идти с петициями надо не к Царю, а к народу». (Это заявление вызвало демонстративный уход со съезда трех правых делегатов).

Съезд постановил обратиться с воззванием к народу, и решил уполномочить свое бюро «в случае надобности, входить в оглашение 1С другими организациями». Эта краткая формула вызвала больше всего прений, и прошла только 76-ю голосами против 52-х. Она открывала возможность соглашений между земской организацией и другими, открыто революционными силами, в первую очередь Союзом Союзов.

Государь был возмущен и встревожен такими решениями, принятыми через какой-нибудь месяц после приема делегации, — после так лояльно и искренне звучавшей речи кн. Трубецкого. Он поручил сенатору Постовскому запросить руководителей земских съездов — как понимать такое противоречие между словами и делами? Запрошенные лица доказывали, что никакого противоречия нет, что обращение к народу — только «новый шаг на прежнем пути»; а фактически руководившая июльским съездом группа «земцев-конституционалистов» прямо постановила: «посылка депутации 6 июня не представляется актом земских конституционалистов, а актом коалиционного съезда, и результат ее ни в чем не связывает нас».

Таким образом, когда Государь захотел снестись с «земскими людьми», которые приходили к Нему с хорошими словами— вдруг оказалось, что обращаться не к кому. Это оставило горький след в Его душе и создало в Нем убеждение, что на эти круги «положиться нельзя». Между тем, сознательной неискренности тут не было ни с чьей стороны: земские съезды не были организованной силой; они бывали только орудием других, более сплоченных групп и прежде всего «Союза Освобождения».

18 июля в Петергофе начались совещания по поводу проекта Государственной Думы. В них участвовало несколько десятков человек — Великие Князья, министры, наиболее видные члены Гос. Совета, несколько сенаторов, а также известный историк проф. В. О. Ключевский. Председательствовал Государь. Когда статья была достаточно обсуждена, Государь объявлял, утверждает ли Он ее или нет; это заменяло голосование.

Наибольшие споры вызвала статья, по которой проекты, отвергнутые Гос. Думой, не могли представляться на утверждение Государя: в этом усмотрели ограничение царской власти; статья была изменена.

Во время прений об избирательном законе, некоторые члены совещания настаивали на том, чтобы можно было избирать и неграмотных, которые — элемент благонадежный и говорят «эпическим языком», — на что министр финансов В. Н. Коковцов, с присущим ему сухим юмором, заметил: «Не следует слишком увлекаться желанием выслушивать в Думе эпические речи неграмотных стариков… Они будут только пересказывать эпическим слогом то, что расскажут им другие»; Требование грамотности для депутатов было сохранено.

Проект, обсуждавшийся в Петергофе с 19 по 26 июля, был затем опубликован в день Преображения, и получил прозвание «закон 6 августа» или «Булыгинской Думы». Он устанавливал совещательное народное представительство, имеющее право обсуждать проекты законов и государственную роспись, задавать вопросы правительству, и указывать на незаконные действия властей путем непосредственного доклада своего председателя Государю. Наряду с Думой сохранялся существующий Государственный Совет, как учреждение, имеющее опыт в разработке законов. Государь мог из давать законы и вопреки заключениям Думы и Совета; но обсуждение проектов в двух «палатах» давало возможность выяснить отношение общества, и можно было ожидать, что без серьезных оснований монарх едва ли стал бы действовать против ясно выраженного мнения выборных от населения.

Избирательный закон был всецело основан на идее лояльности крестьянства. Все крестьяне, а также землевладельцы, могли участвовать в избрании выборщиков, которые затем сходились для выбора депутатов. В городах, наоборот, избирательное право было очень ограниченным; голосовать могли только домовладельцы и наиболее крупные плательщики квартирного налога. Рабочие и интеллигенция были почти совершенно исключены.

«Привлекши без всякого ценза огромную крестьянскую массу к выборам в Думу» — писало «Освобождение» — «самодержавная бюрократия признала, что народное представительство в России может быть основано только на демократической основе»…

Закон 6 августа не вызвал восторга почти ни в ком: большинство общества не мирилось с совещательным характером Гос. Думы, а в дворянских кругах были недовольны отказом от сословного начала при выборах, и преобладанием крестьянских выборщиков. Некоторые правые круги были также недовольны тем, что евреи допускалиськ выборам на общем основании.

Государь надеялся, что крестьянская Дума будет соответствовать тому истинному облику русского народа, в который Он продолжал глубоко верить.

Портсмутская конференция началась 27 июля. На втором заседании японцы представили свои условия. Они сводились к следующему: 1) признание японского преобладания в Корее, 2) возвращение Маньчжурии Китаю и увод из нее русских войск, 3) уступка Японии Порт-Артура и Ляодунского полуострова, 4) уступка южной ветки Китайской Восточной дороги (Харбин—Порт-Артур), 5) уступка Сахалина и прилегающих островов, 6) возмещение военных расходов Японии (в размере не менее 1.200 милл. иен), 7) выдача русских судов, укрывшихся в нейтральных портах, 8) ограничение права Россиидержать флот на Д. Востоке, 9) предоставление японцам права рыбной ловли у русского побережья Тихого океана. (В первоначальный тексте, сообщавшийся Рузвельту, входило еще требование о срытии укреплений Владивостока).

Государь, давая Витте широкие полномочия, поставил, однако, два условия: ни гроша контрибуций, ни пяди земли; сам Витте считал, что следует пойти на гораздо большие уступки.

Опубликование японских условий вызвало значительный поворот в американском общественном мнении. Оказывалось, что не Россия, а Япония притязает на захват Кореи, что Порт-Артур она завоевала также для себя, а не ради «борьбы с захватами». Президент Рузвельт, однако, считал японские условия вполне приемлемыми.

Довольно быстро был принят ряд пунктов: о Корее (с платонической оговоркой о правах корейского императора), о Порт-Артуре (с оговоркой — при условии согласия на то Китая), об эвакуации Маньчжурии (одновременно русскими и японскими войсками), о Китайской Восточной дороге (решено было, что японцы получат только участок до Куанчендзы, на 250 в. южнее Харбина, т. е. примерно до линии, на которой остановились военные действия). Не вызывал особых споров и вопрос о рыбной ловле. Но по остальным четырем пунктам русская делегация ответила решительным отказом.

К 5 августа определилось, что конференция зашла в тупик. Тогда центр дальнейших переговоров был фактически перенесен из Портсмута в Петергоф.

Еще 7 августа Император Вильгельм прислал Государю телеграмму, советуя передать вопрос о войне и мире на обсуждение Государственной Думы: «Если бы она высказалась за мир, то ты был бы уполномочен нацией заключить мир на условиях, предложенных в Вашингтоне твоим делегатам… Никто в твоей армии, или стране, или в остальном мире не будет иметь права тебя порицать… Если Дума сочтет предложение неприемлемым, то сама Россия чрез посредство Думы призывает тебя, своего Императора, продолжать борьбу, принимая на себя ответственности за все последствия»…

Государь на это ответил: «Ты знаешь, как я ненавижу кровопролитие, но все же оно более приемлемо, нежели позорный мир, когда вера в себя, в свое отечество была бы окончательно разбита… Я готов нести всю ответственность сам, потому что совесть моя чиста и я знаю, что большинство народа меня поддержит. Я вполне сознаю всю громадную важность переживаемого мною момента, но не могу действовать иначе».

Государь верил в Россию и Он готов был продолжать войну; в этом была Его сила. Он не считал, что Россия побеждена, и, соглашаясь на мирные переговоры, всегда имел в виду возможность их разрыва. Было, однако, существенно, чтобы и в России, и заграницей ответственность за разрыв могла быть возложена на Японию. Вопрос о контрибуции было легко сделать понятным для масс; уже в деревнях — (кадь отмечало «Освобождение») — земские начальники «агитировали» так: «Если мы помиримся с японцами, то они потребуют большую, огромную сумму, а платить будете вы. Значит налоги на все и подати увеличатся вдвое»… Крестьяне, «как один человек захотели продолжать войну»…

Другие державы также не могли желать получения японцами крупной контрибуции. Финансисты, дававшие Японии деньги взаймы, конечно этого хотели; но правительства учитывали, что такая контрибуция в значительной мере пошла бы на увеличение японских вооружений. И на этот раз — против кого?

Президент Рузвельт решил добиться соглашения. Он придумал компромисс: пусть Япония возьмет себе южную половину Сахалина, а Россия уплатите ей значительную сумму за возвращение северной части. Таким образом, Япония получит то, что ей нужно, а самолюбие России будет спасено.

10 августа, американский посол Мейер снова явился к Государю и в двухчасовой беседе убеждал Его принять это предложение. Государь сказал, что Россия контрибуции ни в какой форме платить не будет. Россия — не побежденная нация; она не находится в положении Франции 1870 года; если понадобится, Он сам отправится на фронт. На доводы о возможности новых утрат, Государь ответил: «А почему же японцы столько месяцев на атакуют нашу армию?» Мейер указывал, что южная часть Сахалина была в русских руках всего тридцать лет, что Россия без флота все равно не имеет шансов вернуть остров. Государь ответил, что в виде крайней уступки Он готов согласиться на отдачу южной части Сахалина, но японцы должны обязаться не укреплять ее, а северную половину вернуть без всякого вознаграждения.

Этой уступкой Государь хотел показать свою готовность пойти навстречу американскому президенту; Он в то же время имел подробные сведения о трудном финансовом положении Японии, и по-видимому был уварен, что японцы никак не могут отказаться от контрибуции.

То же считали и американцы. Рузвельт послал новую телеграмму Мейеру, предлагая ему указать Государю, что Россия рискует потерять Владивосток и всю Восточную Сибирь; он обратился (14 августа) с телеграммой к Императору Вильгельму, прося его повлиять на Государя. Витте тоже считал, что следует согласиться на предложения Рузвельта и даже в разговоре с двумя видными журналистами (13 августа), предположительно указал, что Россия может заплатить 200—300 миллионов долларом за возвращение Северного Сахалина; на следующий день он поспешил опровергнуть эту беседу: Государь оставался непреклонен.

На заседании конференции 16 августа, русская делегация огласила свое предложение. Она отказывала в контрибуции, соглашаясь только уплатить за содержание русских пленных в Японии; она соглашалась уступить южную часть Сахалина при условии безвозмездного возвращения северной, и обязательства не возводить на острове укреплений и гарантировать свободу плавания по Лаперузову проливу. «Российские уполномоченные имеют честь заявить, по приказу своего Августейшего Повелителя, что это — последняя уступка, на которую Россия готова пойти с единственной целью придти к соглашению». Россия также отвергла выдачу судов, укрывшихся в нейтральных портах и ограничения своего флота на Д. Востоке.

После короткого молчания, главный японский делегат Комура ровным голосом. сказал, что японское правительство, в целях восстановления мира, принимает эти условия!

Присутствующие, — и в том числе сам Витте, — были ошеломлены. Никто не ожидал, что японцы откажутся от контрибуции и согласятся безвозмездно возвратить половину захваченного ими острова! Витте весьма быстро освоился с положением и уже в беседе с журналистами умело приписывал себе всю заслугу этого успеха. Между тем, внезапное решение японской делегации только показало, насколько Государь более правильно оценивал шансы сторон. Его готовность продолжать войну была реальной, в то время как со стороны японцев было немало «блефа». Япония была гораздо более истощена, чем Россия. Она во много большей степени зависела от внешней поддержки. За год войны, русский ввоз сократился, японский — необыкновенно возрос. Война стоила России около двух миллиардов рублей, Японии — почти столько же — около двух миллиардов иен, но налоговое бремя в связи с военными расходами выросло в Японии на 85 проц., тогда как в России всего на 5 процентов. Из этого видно, какое огромное значение для японцев имела контрибуция и насколько им был нужен мир, если они от нее все-таки отказались [86].

Тот перевес в военных силах, который Япония имела в начале войны, и который в последний раз сказался после взятия Порт-Артура, был использован до конца — а русская армия разгромлена не была; она даже не отступила до Харбина, как в начале войны предполагал Куропаткин; она стояла всего на 200—250 верст севернее, чем год назад, а ее тыловые сообщения стали много лучше. Главным «козырем» Японии были внутренние волнения в России; но быстрая ликвидация июньских вспышек и инциденты «обратного характера» показали, что нельзя с уверенностью расчитывать на успех русской смуты.

При каких условиях понятно, что японцы, поставленные перед возможностью разрыва переговоров, поспешили схватиться за предложенную им половину Сахалина, и отказаться от всех своих дальнейших требований.

Не такого мира ожидали упоенные вестями о победах японские народные массы. Когда условия договора были опубликованы, в Японии разразились сильнейшиеволнения; города покрылись траурными флагами; на улицах воздвигались баррикады, жгли здание официальной газеты «Кокумин»; но когда дело дошло до ратификации в парламенте, — протесты смолкли: «Характерен же, в самом деле, факт, — заявил, защищая договор, японский главнокомандующий Ояма — что после целого года, победоносно завершившегося для нас «Мукденом», японская армия в течение пяти с половиной месяцев не решилась перейти в наступление!»

Быть может, если бы С. Ю. Витте был менее пессимистично настроен, и если бы он попытался оказать сопротивление раньше, на каком либо другом пункте, приберегая его для последней уступки, доказывающей «добрую волю» — можно было бы избежать и уступки южной половины Сахалина.

«Мало кто теперь считает (писал в 1925 г. американскийисследователь эпохи, Т. Деннетт), что Япония была лишена плодов предстоявших побед. Преобладает обратное мнение. Многие полагают, что Япония была истощена уже к концу мая, и что только заключение мира спасло ее от крушения или полного пораженияв столкновении с Россией»[87].

Такое же мнение с большой энергией защищает в «Итогах войны» и А. Н. Куропаткин, едва ли лично заинтересованный в том, чтобы предсказывать возможность победы сменившего его ген. Линевича.

Для Государя внезапное согласие японцев на Его условия было не менее неожиданным, чем для участников Портсмутской конференции (с тою разницей, что Он желал их отклонения). «Ночью пришла телеграмма от Витте, что переговоры о мире приведенык окончанию [88]. Весь день ходил, как в дурмане», записалОн 17 августа. — «Сегодня только начал осваиваться с мыслью, что мир будет заключен, и что это вероятно хорошо, потому что должно быть так»… отмечал Он на следующий день.

В своем дневнике Великий Князь Константин Константинович 22 августа записал (со слов Королевы Эллинов Ольги Константиновны): «Государь, посылая Витте в Америку, был настолько уверен в неприемлемости наших условий, что не допускал и возможности мира. Но когда Япония приняла наши условия, ничего не оставалось, как заключить мир… Теперь, по выражению видевшей Его и Императрицу Александру Федоровну Оли, они точно в воду опущены. Наша действующая армия увеличивалась, военное счастье наконец могло нам улыбнуться»…

Государь сделал все от Него зависевшее для доведения войны до непостыдного конца. Внутренние смуты в сильной степени парализовали русскую мощь. Отказаться вообще от ведения переговоров было невозможно и по международным и по внутренним условиям. Начав переговоры, нельзя было отказать в уступке Порт-Артура или Кореи (которую Россия соглашалась уступить и до войны!). Президент Рузвельт, Император Вильгельм, русский уполномоченный Витте — все требовали дальнейших уступок, и только Государь своей твердостью предотвратил худшие условия мира.

Россия войну не выиграла; но не все было потеряно: Япония ощутила мощь России в тот самый момент, когда она уже готовилась пожать плоды своих успехов. Россия осталась великой азиатской державой, чего бы не было, если бы она, для избежания войны, малодушно отступила в 1903 г. перед японскими домогательствами. Принесенные жертвы не были напрасными.

Еще долгие годы Япония — обессиленная борьбой в гораздо большей степени нежели Россия, — не могла возобновить свое поступательное движение в Азии: для этого понадобились революция в Китае, мировая война, и русская революция…

К последним месяцам войны, когда Государю приходилось одновременно вести борьбу и против внешних, и против внутренних врагов, вполне применимы слова Посошкова, сказанные два века ранее о другом Царе, который вошел в историю с именем Великого, хотя и ему не удалось достигнуть всех поставленных им целей: «Великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору аще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет?».

Император Николай II, хотя и «миллионы под гору тянули», «успел» закончить войну так, что Россия осталась в Азии великой державой.

Глава 11.

Рост волнений после заключения мира. — Надеждына Витте. — Митинги в университетах. — Осложнения с Бьеркским договором. Всеобщая забастовка. — Условия Витте. — Остановка жизни; растущее недовольство забастовкой; народные протесты в Москве, Твери. — Общее требование уступок при дворе. — Манифест 17 октября и назначение Витте. — Революцюнные манифестации и ответная волна «погромов»: Киев, Одесса, Нижний, Томск и т. д. — Бездействие центральной власти. — Революция на окраинах. — Военные бунты (Кронштадт, Владивосток). — Совет рабочих депутатов и бесцензурная печать. — Вторая всеобщая забастовка. — Бессилие земских кругов. — Ликвидация Бьеркского договора. Бунт в Севастополе (лейт. Шмидт). — Почтовая забастовка; протест населения. — Союз русского народа. — Самоупоение революционных партий. — Гвардейские полки в Царском Селе. — «Манифест» Совета Рабочих депутатов; арест Совета. — Третья всеобщая забастовка. — Московское восстание. Новый избирательный закон. — Ликвидация революции в Сибири: отряд ген. Меллер-Закомельского. Кризис интеллигенции; разочарования и сетования. — Аграрный вопрос (проект Кутлера). — Предсоборное присутствие. — Закон 20 февраля.— Заем во Франции. — Выборы в I-ю Думу. — Основные Законы 26 апреля 1906 г. — Отставка Витте.

Война была кончена, но страна не вздохнула облегченно хотя бы уже потому, что тяготы войны ощущались очень слабо. Россия — (как отмечает «Британская энциклопедия») — использовала свою военную мощь только на одну десятую. Частичной мобилизации коснулись всего одного миллиона [89] призывных из 145-миллионного населения России.

Условия мира не были для России выигрышными, — но общество ждало много худших. «Освобождение» прямо писало, что заключен «чрезвычайно льготный мир» и объясняло это умеряющим влиянием Англии. «Сын Отечества», еще недавно принимавший и контрибуцию и отдачу всего Сахалина, теперь писал, что условия мира невыгодны, так как «бюрократия неспособна заключить выгодный мир». «Новое Время» (25. vIII) замечало: «При некоторой большей выдержки Россия могла бы достигнуть несравненно более выгодных условий и во всяком случае сохранить Сахалин целиком».

В армии Портсмутский договор произвел тяжелое впечатление. «Ни одна из испытанных нами неудач не подействовала на нашу армию таким вредным образом, как этот преждевременный, ранее победы, мир», пишет Куропаткин.

В общем, мир не давал почвы ни для ликований, ни для возмущения, и Россия, в водовороте событий, необыкновенно быстро забыла о войне.

Революционные партии деятельно готовились к борьбе; начало прибывать и оружие из заграницы. 26 августа на мель около финского побережья у Якобстада сел пароход «Джон Графтон»; команда взорвала его и рассеялась; но часть груза — 1780 ружей швейцарского образца, 97 ящиков взрывчатых веществ — попала в руки властей. «Скверное дело», — пометил Государь на рапорте об этой «находке». «Джон Графтон» был едва ли единственным судном, доставлявшим вооружение для финский и русской революции.

В конце августа в Закавказье возникли снова кровавые междоусобия между татарами и армянами. В Баку было убито и ранено свыше 300 человек. Сгорело более двух третей нефтяных вышек, несколько десятков миллионов пудов нефти; добыча сократилась более чем вдвое; это был серьезный удар русскому народному хозяйству. Много более кровавыми были события в небольшом городе Шуше, где одних убитых насчитывали свище шестисот, и сгорела значительная часть домов.

Год был неурожайный для 23 губерний. Ожидалось, что придется опять в широких размерах оказывать помощь населению местностей, постигнутых недородом.

Первая половина сентября была периодом затишья. Государь, в первый раз после долгого времени, провел две недели в шхерах со своей семьей, вдали от всяких государственных дел. Императрица Мария Федоровна уехала в Данию, где доживал последние месяцы ее престарелый отец Король Христиан IX.

Законом 27 августа была дарована широкая автономия высшим учебным заведениям: весь внутренний распорядок передавался в руки коллегии профессоров и выборных ими ректоров.

На земском съезде в Москве, 13—15 сентября, заседавшем на этот раз открыто и беспрепятственно, было постановлено продолжить борьбу за расширение прав народного представительства и за всеобщее голосование; но выдвигавшийся слева лозунг бойкота «Думы 6 августа» был отвергнут. Самой яркой чертой съезда было появление польских делегатов. После июльского съезда, бюро земских и городских деятелей вошло в соглашение с польскими националистами; на съезде была внесена резолюция о широкой автономии Польши. Против этого энергично возражал только А. И. Гучков — впервые получивший известность в широких кругах именно этим своим выступлением. Съезд принял автономию большинством 172 против 1; но московские купцы отправили к Гучкову особую делегацию, чтобы его благодарить.

15 сентября возвратился из Портсмута С. Ю. Витте. Всюду заграницей его шумно чествовали, приписывая сравнительно благоприятные условия мира его дипломатическому искусству. Витте всегда умел поддерживать хорошие отношения с иностранной печатью и с банковскими кругами — прочные связи установились еще в те времена, когда он был министром финансов — и мастерская реклама неизменно сопутствовала всем его выступлениям.

В России также ждали от него много. Репутация оппозиционности, приобретенная за последние два года, отчасти мирила с ним «общественность», тогда как бесспорные достижения эпохи его руководства русскими финансами создали ему славу крупного государственного человека. Успех в Портсмуте еще укрепил и возвеличил эту репутацию: «Все имена затмевает Витте», писал «Русский Вестник». Государь милостиво встретил русского уполномоченного и пожаловал ему титул графа. Злые языки потом называли его «графом Полусахалинским».

Занятия в высших учебных заведениях начались в непривычных условиях автономии. Начальством были теперь выборные ректоры: кн. С. Н. Трубецкой в Москве, проф. И. И. Боргман в С.-Петербурге и т. д. Студенты беспрепятственно устраивали сходки по вопросу о том, можно ли начинать учиться (в феврале, ведь решено было бастовать «до учредительного собрания»). Революционные партии, в первую очередь с.-д., воспользовались создавшимся положением. Они начали превращать студенческие сходки — в народные митинги. Контроля не было; посторонние свободно проникали в университеты, предоставленные в ведение профессуры. На митингах обсуждались все политические вопросы дня: студентам говорили — не захотите же вы пользоваться одни свободой собраний? Не станете же вы закрывать двери перед народной массой? Попутно выдвигались требования о том, чтобы уже не профессура, а студенты распоряжались в университетах. В Петербурге был объявлен «бойкот» семи профессорам «за реакционное направление»; сходка постановила не допускать их лекций. Это вызвало протесты не только в «Новом Времени», но и в «Освобождении». П. Б. Струве писал: «Нельзя ни за кем, даже за студентами, признать права на привлечение к суду за образ мыслей… Я не желаю в этом подчиняться никакому участку, все равно, чем бы он ни был украшен — двуглавым орлом или фригийской шапкой, и ведет ли его зерцало свое происхождение от Петра Великого или Карла Маркса».

Кн. С. Н. Трубецкой, сознававший, что автономия создает обязанности и перед властью, объявил, что, в случае допущения посторонних в аудитории, Университет будет закрыт — и действительно закрыл его 20 сентября. «Я гарантирую вам свободу ваших собраний, сказал он студентам, — но как ректор, как профессор, как общественный деятель, я утверждаю, что университет теперь не может быть общественным собранием». Это произвело на студентов некоторое впечатление. Часть курсовых собраний высказалось за возобновление занятий без митингов. Кн. С. Н. Трубецкой отправился в С.-Петербург, желая убедить власть издать общий закон о свободе собраний, чтобы отвлечь «политику» от университетских стен. На совещании у министра народного просвещения, 29 сентября,ему стало дурно; и в тот же вечер он скончался от сердечного припадка. Тело кн. С. Н. Трубецкого провожали на Николаевский вокзал в Петербург высшие представители власти, и Государь прислал венок из белых орхидей, а в Москве — похороны первого выборного ректора были использованы для революционной демонстрации, завершившейся рядом уличных столкновений с полицией.

Вскоре после заключения Портсмутского мира, Государь осведомил министра иностранных дел о Бьеркском договоре. Гр. Ламздорф был смущен его содержанием; он указал, что Франция едва ли пойдет на такое тройственное соглашение и затребовал от русского посла в Париже, Нелидова, заключение о неприемлемости сближения с Германией для французских политических кругов. Неожиданным союзником ар. Ламздорфа в этом вопросе оказался Витте, всегда проповедовавший — и до и после этого инцидента — именно такой союз «материковых держав»[90].

Государь 24 сентября написал императору Вильгельму. «Через несколько дней мир будет ратификован. Наш Бьеркский договор должен был бы вступить в силу… Если Франция откажется присоединиться, смысл ст. 1-й радикально меняется. У меня тогда не было при себе всех документов. Наши отношения с Францией исключают возможность столкновения с ней… Если она откажется, редакция договора должна быть изменена».

Государь, таким образом, желал сохранить самый договор, но считал нужным внести в него оговорку. На какой случай? Очевидно, речь шла о весьма мало вероятном в ту эпоху «казусе» французского нападения на Германию. Россия в таком случае, конечно, не обязана была поддерживать Францию; но в то же время близкие и доверительные отношения между штабами, сложившиеся в результате военных конвенций, не позволяли ей выступить и против Франции. Так как в Бьерке речь шла о союзе против Англии, такая чисто теоретическая возможность была оставлена в стороне; но это давало противникам договора «зацепку» для критики.

Витте в то же самое время (25 сентября) писал гр. Эйленбургу о своей «полной солидарности» с Бьерке, и о том, что надо только «устранить некоторые препятствия».

Митинги в университетах были только частью того возбуждения, которое начало нарастать со второй половины сентября. В Москве одна за другой разыгрывались забастовки — то в типографиях, то в пекарнях, то на различных заводах. Бастующие устраивали уличные шествия. 22, 24 сентября были столкновения с полицией. В С.-Петербурге, где стояли гвардейские полки, волнения не выливались на улицу; но во всех учебных заведениях происходили многотысячные митинги; толпы рабочих наполняли аудитории; революционные ораторы выступали открыто, и толпы упивались доселе неслыханными «запретными» речами.

В то же время, в высших правительственных кругах шли частные совещания о создании объединенного правительства в виду предстоящего открытия Г. Думы. Витте на них заявлял себя сторонником конституционной реформы и надменно громил всех, кто пытался ему возражать. Особенно резкие столкновения у него были с В. Н. Коковцовым. Значительное большинство высшей «бюрократии» склонялось на сторону Витте. Эти настроения на «верхах» быстро делались известными в обществе, в кругах Союза Освобождения и Союза Союзов, и увеличивали самоуверенность противников власти. Там — не хотели дожидаться Гос. Думы, считая, что избирательный закон обеспечивает правительству «покорное» крестьянское большинство. Лозунг бойкота Думы был весьма популярен среди интеллигенции, тем более, что ни она, ни рабочие не имели права голоса; но отказ идти в Думу означал переход на другие пути борьбы. Революционные и оппозиционные партии в этот момент сходились на общей цели созыва Учредительного Собрания для установления российской конституции, и на желательности выступить до созыва Думы, назначенного на середину января. Выступить — но как? Хотя революционные партии и располагали некоторым количеством оружия, вооруженное восстание казалось безнадежным, а террор, как будто, исчерпал свои возможности.

При таких условиях та коалиция партий, групп и организаций, которая составляла т. н. освободительное движение, применила новое орудие борьбы, еще неиспробованное, хотя и входившее в программу социалистических партий Запада: всеобщую политическую забастовку.

Это движение не имело «единого командования»; но сила его была в том, что при единстве ближайшей цели, каждая составная часть была проникнута решимостью: кто бы и как бы ни начал — все должны поддержать. Поэтому, когда движение началось, его размах и значение разглядели не сразу; но все в него «вложились» и при атмосфере общего сочувствия оно быстро выросло в грозную силу, обладавшую огромной психологической заразительностью.

Крупные события начались неожиданно и развернулись крайне быстро. 7 октября забастовали служащие Московско-Казанской железной дороги. На следующий день стали Ярославская, Курская, Нижегородская, Рязанско-Уральская дороги. Забастовщики валили телеграфные столбы, чтобы остановить движение там, где находились желающие работать. Железнодорожники, повинуясь своему руководящему центру, прекращали работу, не предъявляя никаких требований. «Когда все дороги станут — говорили они — тогда мы их предъявим». 10 октября стала и Николаевская дорога: Москва была отрезана от внешнего мира. Движение останавливалось и в провинции. Того же 10 октября в Москве была объявлена всеобщая забастовка.

11 октября делегаты ж.-д. съезда явились к Витте и предъявили ему требования бастующих: 1) Учредительное Собрание на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования; 2) отмена усиленной охраны и военного положения; 3) свобода стачек, союзов и собраний; 4) 8-часовой день на железных дорогах. Витте ответил, что Учредительное Собрате не представляется ему желательным («в Америке капиталисты скупают голоса»), тогда как остальные требования — приемлемы («военное положение — анахронизм», заметил он).

Рабочие обращались к Витте; он сам говорил как бы от имени власти. Это объяснялось не столько официальным положением председателя комитета министров, сколько общим мнением о том, что он — будущий глава правительства.

Как только начались забастовки, Витте поручил своему постоянному сотруднику Гурлянду составить программную записку. Эта записка (от 9 октября) разумеется сильно отличалась от «Самодержавия и земства». В тонах, доходящих до лиризма, она прославляла «освободительное движение», которое то «теплится, как раскаленный уголь в груди золы», то «вспыхивает ярким пламенем». Корни его — говорилось дальше — «в Новгороде, во Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья» (Стенька Разин!) и «говоря вообще, в природе всякого человека»… «Цель поставлена обществом, значение ее велико и совершенно несокрушимо, ибо в этой цели есть правда. Правительство поэтому должно ее принять. Лозунг «свобода» должен стать лозунгом правительственной деятельности. Другого исхода для спасения государства нет… Ход исторического прогресса неудержим… Выбора нет: или стать во главе охватившего страну движения, или отдать ее на растерзание стихийных сил. Казни и потоки крови только ускорят взрыв».

Исходя из этих утверждений, Витте предлагал: отмену всех исключительных положений; введение «свобод» и равноправия всех граждан; «конституцию в смысле общения Царя с народом на почве разделения законодательной власти, бюджетного права и контроля за действиями администрации»; расширение избирательного права; автономию Польши и Грузии, и ряд других реформ, вплоть до «экспроприации частной земельной собственности».

Перед тем, как вручить эту записку Государю, Витте всеже добавил кней, что есть и другой исход — «идти против течения»; но сам он за выполнение такого плана не берется. Программа Витте в общем была списана с резолюций двух последних земских съездов. Витте настаивал на том, чтобы Государь, назначая его главою объединенного правительства, принял эту программу.

Витте передал Государю свою записку 10 октября. Всеобщая забастовка, между тем, захватила и Петербург. Паралич путей сообщения распространялся на всю Россию. В Москве не действовал водопровод, закрылись аптеки, не работали городские бойни. Все новые группы населения бросались в водоворот забастовки. Даже ученики средних учебных заведений отказывались заниматься, устраивали уличные шествия. В Харькове уже 12 октября произошли вооруженный столкновения толпы с войсками. Первая в мировой истории всеобщая политическая забастовка развивалась стихийно, ускользая из-под руководства отдельных групп.

«Московские Ведомости» требовали военной диктатуры. На это кн. Мещерский возражал, что диктатура — фактическое упразднение царской власти, причем нет гарантий, что диктатор сам не подпадет под влияние либерального напора: «Выступать против силы свершающейся над Россией судьбы Дон Кихотом было бы смешно»…[91]. — «Идея царской власти гораздо больше может быть потрясена репрессиями, чем узаконением свободы», заявляло «Новое Время»[92]. А умеренно-либеральное «Слово»[93] призывало власть пойти навстречу тем, кто «желает лишь разумной свободы»: «Мы медлим. Мы медлили, пока накрапывал дождь, полагая, что тучи разойдутся; мы медлили, когда уже начинался ливень, и медлим теперь, под глухой гул надвигающейся бури. Уже хлынули обратно прегражденные воды; народ «зрит Божий гнев»… — «Вот она — началась революция», восклицал А. А. Столыпин [94].

14 октября в последний раз вышли газеты и в С.-Петербурге. Во всей России едва ли не один «Киевлянин», имевший свой штат убежденных правых наборщиков, продолжал выходить вопреки всеобщей забастовке.

Государь 13 октября телеграфировал гр. Витте из Петергофа в Петербург: «Поручаю вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно». Петербургскому генерал-губернатору Д. Ф. Трепову были в то же время подчинены войска петербургского военного округа. Возлагая на Д. Ф. Трепова поддержание внешнего порядка. Государь в то же время искал политического выхода из положения. Указом 14 октября была проведена та мера, о которой накануне своей смерти просил кн. С. Н. Трубецкой: чтобы прекратить митинги в университетах, разрешены были собрания в нескольких больших городских залах. Митинги, однако, продолжались везде и в этих залах, и в высших учебных заведениях…

Витте медлил принять назначение; он настаивал на том, чтобы Государь принял его программу. Он хотел связать свою судьбу с либеральной реформой, — быть может, он расчитывал, получив назначение от Государя, опереться в дальнейшем на другие силы и стать уже несменяемым. Когда Государь ответил, что такие серьезные реформы требуют торжественного провозглашения путем манифеста, Витте был этим недоволен и пытался даже возражать. Он предпочел бы, чтобы реформы вошли в общее сознание, не как решение Царя, а как «программа Витте».

Железнодорожная забастовка тянулась уже несколько дней. Министры вынуждены были ездить к Государю в Петергоф на пароходе. 15 октября состоялось опять продолжительное совещание; Витте еще раз выдвигал выбор — диктатура или конституция. Великий Князь Николай Николаевич, только что приехавший из своего имения падь Тулой через охваченную забастовкой страну, решительно стал на сторону Витте. Уже обсуждался проект манифеста, написанный кн. А. Д. Оболенским, обещавший «свободы» и законодательные права для Г. Думы. Но после многочасовой беседы, Государь в заключение только сказал: «Я подумаю».

В этот день, в коляске, приехал из Петербурга в Петергоф, по вызову Государя, б. министр внутренних дел И. Л. Горемыкин. Расставшись с Витте, Государь приступил к совещанию с его старым оппонентом, который со своей стороны составлял другой проект манифеста.

16 октября было днем неопределенности. Ходили слухи, что программа Витте отвергнута, что премьером назначается Горемыкин или гр. А. П. Игнатьев. В Петербурге было темно — электричество не действовало, улицы были пустынны.

«Наступили грозные, тихие дни — писал Государь своей матери — именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то — войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности, и конечно, такое положение не могло долго продолжаться»…

За пределами столицы шли сложные сдвиги. Забастовка несомненно отражала стихийно нараставшее настроение; но она больно ударяла по самым жизненным интересам населения и в первую очередь — городской бедноты. На рынках не было продуктов; в мясных не было мяса. Молока не хватало и для детей. А тут еще бастовали аптеки, из водопровода (в Москве) не шла вода. Когда такое состояние длилось около недели, у обывателя стало пробуждаться раздражение, направленное отнюдь не против власти. Врага начинали видеть в «забастовщиках» и корень зла в «подстрекателях» — прежде всего в студентах и в евреях. Приказчики и торговцы из Охотного ряда, лотки которых опустели от прекращения подвоза, одними из первых ополчились на забастовщиков, и уже 14—15 октября в Москве происходили уличные столкновения — не демонстрантов с полицией, а народной толпы, «черной сотни», как их называли противники, с забастовщиками всех видов Студентов избивали на улицах. Они забаррикадировались от толпы в здании университета. Рубились деревья университетского сада; жгли костры во дворе, чтобы греться долгой октябрьской ночью. Власти, в недоумении, не препятствовали ни студенческим баррикадам,ни движению уличной толпы.

Перемена настроения уже сказывалась в Москве очень явственно. 16 октября во всех церквах было прочитано обращение митрополита Владимира, призывавшего народ к борьбе со смутой. С утра 17-го начал действовать водопровод; заработали бойни; поползли по улицам конки. Служащие трех железных дорог — Казанской, Ярославской, Нижегородской — постановили прекратить забастовку. Раздавались протесты и со стороны земств. Так, Елецкое земское собрание приняло резолюцию: «Сытые бастуют, обездоленное население черноземных губерний должно будет потом оплачивать забастовку. Пусть те, кто не хотят работать, уходят с железных дорог и очистят место нуждающимся в работе крестьянам».

В Твери, вечером 17 октября, уличная толпа осадила здание губернской управы, где собрались земские служащие для обсуждения вопроса о забастовке, подожгла дом и била выходивших из него служащих, не отличая тех, кто призывал к забастовке, от тех, кто против нее возражал.

В других концах России, где забастовка началась позже, она еще разрасталась. Никто, при этом, не знал, что делается в ближайшем городе. Не было газет. «Земля полнилась слухами» один невероятнее другого.

В Петербурге, с 14 октября, начал действовать совет рабочих депутатов, состоявший из выборных от заводов и из представителей революционных партий. 16 октября, делегация совета уже явилась с требованием в петербургскую городскую думу. «Нам нужны средства для продолжения стачки — ассигнуйте городские средства на это!» — говорил большевик Радин. «Нам нужно оружие для зявоевания и отстаивания свободы — отпустите средства на организацию пролетарской милиции!». Дума, однако, отвергла требования «совета», несмотря на свист и рев толпы, наполнявшей хоры.

17 октября был выпущен первый номер «Известий Совета Рабочих Депутатов».

16-го и 17-го Государь продолжал свои совещания. Но вокруг него не было борьбы направлений. Проект манифеста, составленный И. Л. Горемыкиным, не был противоположностью проекта кн. Оболенского и Витте; он так же возвещал, что населению даруются «гражданские права, основанные на неприкосновенности личности, свободе совести и слова, а также право собраний и союзов по определению закона»; так же обещал расширение избирательного права; о Г. Думе в нем говорилось несколько менее определенно: «повелеваем в незыблемую основу подлежащих внесение в Г. Думу законодательных предположений принять даруемые Нами ныне населению государства Нашего права наводного представительства». В неясной форме это было обещанием внести в будущую Думу проект дальнейшего расширения ее прав.

Государь однако остановился на другом проекте, имевшем преимущество ясности и отчетливости. Можно было вообще не издавать в данный момент манифеста, а ограничиться борьбой с революционным движением; но в случае, издания, было существенно, чтобы он произвел впечатление определенного решения. Государь об этом писал: «Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы подтоков крови и в конце концов привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый… Другой путь — предоставление гражданских прав населен… Кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Г. Думу — это, в сущности, и есть конституция».

Государь, принимая свое решение, думал, таким образом, не об устранении непосредственной опасности, — Он считал, что власть могла силою подавить движение — а о том, как дальше строить русскую жизнь при обнаружившемся разладе между властью и широкими кругами — огромным большинством общества, если и не большинством народа.

На последнем совещании с Великим Князем Николаем Николаевичем и министром двора бар. Фредериксом, Государь окончательно высказался за второй путь. Витте был вызван в Петергоф и в 5 часов дня, 17 октября, манифест был подписан.

«Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет», писал Государь, называя свой шаг «страшным решением», которое Он «тем не менее принял совершенно сознательно». — «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию».

Манифест 17 октября гласил:

«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей, великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная — Его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единства Державы Нашей.

«Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешнейшего выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мере, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.

«На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:

«1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

«2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и

«З) Установить, как незыблемое правило, чтобы никакойзакон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы, и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.

«Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».

Одновременно был опубликован всеподданнейший доклад Витте, в сильно смягченной форме воспроизводивший положение его записки от 9 октября, с пометкою Государя «Принять к руководству». В нем указывалось, что необходимо «духовное единение с благоразумным большинством общества». — «Следует верить в политический такт русского общества», — говорилось в заключение. «Не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства».

Государь и в этот момент не слагал с себя ответственности: Он сохранял за собою право последнего решения; но на первых порах он предоставил Витте самые широкие полномочия, поручив ему выбор министров и только оставив в своем непосредственном введении министерства военное, морское и иностранных дел.

Манифест стал известен в С.-Петербурге и заграницей уже к вечеру 17-го октября; Витте поспешил его распространить. Для революционных партий он был большой неожиданностью. Они чувствовали, что забастовка ускользает у них из рук., что в народе нарастает сопротивление. У них не было ощущения победы. Издание манифеста о свободах и о законодательных правах Думы вызвало в их рядах полное недоумение. Что это — хитроумный маневр или капитуляция? Для последней, казалось, оснований не было.

Это особенно остро ощущал петербургский Совет Рабочих Депутатов и первым его движением было — не прекращать забастовки, не верить власти. «Дан Витте, но оставлен Трепов» — писали «Известия Совета» (пером Л. Троцкого). — «Пролетариат не хочет ни полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте, ни волчьей пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции»[95].

Но во всей провинции манифест произвел огромное впечатление. Вдали от столицы, революционеры приняли его за полную капитуляцию власти, тогда как в широкой массе преобладало ощущение: слава Богу, теперь конец забастовкам и смуте, — «Царь дал свободу», более нечего требовать. Эту свободу понимали по разному, представляли себе весьма туманно; но народные толпы, вышедшие на улицу с царскими портретами и национальными флагами праздновали издание манифеста, а не протестовали против него.

Появление на улицах толп, резко отличавшихся друг от друга по настроению — тех, кто праздновал Царскую милость, и тех, кто торжествовал победу над Царской властью — было главной причиной той бурной вспышки гражданской войны, которую затем называли «волной погромов», «выступлением черной сотни», и т. д. В Западном и Юго-западном крае, где наиболее видную роль в революционном движении играли евреи, вспышка народного гнева обратилась против, них; но и там, где евреи почти совсем не было, развертывалась та же картина.

18 октября даже в Петербурге состоялись демонстрации двух видов,— с национальными и с красными флагами, и дело доходило до драки. В Москве, где революционная волна уже шла на убыль, забастовщики обрадовались благовидному предлогу прекратить борьбу. Демонстрация с красными флагами направилась ко дворцу ген.-губернатора П. П. Дурново, который говорил ей с балкона приветственную речь.

Но в провинции почти везде картина была одна и та же: в Киеве, в Кременчуге, в Одессе, и т. д. 18 октября происходили революционные демонстрации: люди с красными флагами праздновали свою победу, поносили власть, рвали царские портреты в городских зданиях, устраивали сборы «на гроб Николаю II»[96], призывали народ к дальнейшей борьбе. На следующий день поднялись другие толпы, одушевленные тем же «оскорбленным, хотя и дико патриотическим чувством», как демонстранты в Нижнем и Балашове, и эти толпы везде оказались сильнее и многочисленнее. К толпе затем примешались уголовные элементы; были и грабежи, но в основе движения был протест против революции. Когда междоусобица приняла форму еврейского погрома, — революционеры начали взывать к властям о защите.

В Нижнем, где центром революционных манифестаций явился Филологический институт, толпа в несколько тысяч крестьян из окрестных деревень собралась 21 октября у собора, направилась к зданию института, потребовала, чтобы студенты пошли за нею с царским портретом, и заставила студентов и встреченных по пути евреев стать перед собором на колени и принести присягу «не бунтовать, Царя поважать».

В Томске, на другом конце России, после революционной демонстрации с красными флагами, многочисленная толпа 20 октября осадила демонстрантов в здании городского театра; те отстреливались; театр был подожжен, и в пожаре погибло около 200 человек. В Симферополе, в Ростове-на-Дону, в Саратове и Казани (где губернатор Хомутов сначала совершенно растерялся и обещал было разоружить полицию и увести из города войска), в Полтаве и Ярославле, Туле и Кишиневе, — всех городов не перечесть — прокатилась народная антиреволюционная волна, всюду бывшая ответом на выходки торжествующих левых партий, — жестокая, как всякое стихийное народное движение.

Эта волна прокатилась и быстро схлынула, в какие нибудь два-три дня: с 18—19 по 20—21-е.

Нелепы утверждения, будто это движение было «организовано полицией». Бессильная перед всяким разливом стихийных сил, как показали все события последних двух лет, полиция абсолютно была неспособна, если бы даже и захотела, вызвать по всей России массовое народное движение. «Не черная сотня, а черные миллионы», восклицал в «Новом Времени» А. А. Столыпин. Это поняли и более вдумчивые сторонники революции; в «Русском Богатстве» С. Елпатьевский указывал, что человек с низов «остался человеком старой любви к отечеству и народной гордости… старое мировоззрение, складывавшееся столетиями, не устраняется из жизни сразу ни бомбами, ни прокламациями, ни японскими снарядами. И здесь в Петербурге пусть люди не празднуют еще победы!.. Победы еще нет… темный человек стоит на распутье русских дорог и колеблется, куда ему идти»…

«Киевлянин» 19 октября писал: «Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула — падает на голову тех безумцев, которые вызвали взрыв и так безумно оскорбили народную святыню… Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но вы заставили его понять, что значить революционное насилие, вы заставили его понять, что вы предаете поруганию его святейшие верования. И его ненависть против оскорбителей разразилась в погроме евреев, которых он счел вашими соучастниками».

В Москве, 20 октября происходили грандиозные похороны Баумана — безвестного ветеринара-социалиста, которого 18 октября убил железным ломом мастеровой Михалин, бросившийся на «человека с красным флагом». Это был смотр революционных сил и первые в России «гражданские похороны». Стотысячная толпа с пением «Марсельезы» и «Похоронного марша» двигалась рядами, с несчетными красными флагами; порядок поддерживали боевые дружины. Но с тротуаров за шествием следили враждебные группы и революционеры чувствовали себя неспокойно. На обратном пути, уже вечером, дружинникам в неосвещенной улице у манежа почудилась засада «черной сотни», и они открыли огонь. Помещавшиеся в манеже казаки, решив что на них нападают, выскочили из здания и начали отвечать залпами. Дружинники рассеялись, — было 6 убитых и около сотни раненых.

Власти во время этих событий как будто и не было. Столкновения происходили между толпами, а не с войсками или полицией. Только в Минске (18 октября) солдаты стреляли в наступавших на них демонстрантов. Зато в Петербурге, в самом центре, народной толпе — ни левой, ни правой — не дали вообще овладеть улицей. 18 октября, когда толпа пыталась освободить студентов, задержанных в здании Технологического института в связи с взрывом бомбы, брошенной в казачий патруль, военное начальство энергичными мерами рассеяло нападавших. Семеновский полк, которым командовал энергичный и мужественный человек, полковник Г. А. Мин, выстроился на Загородном проспекте, и одним своим присутствием в корне пресек революционные поползновения [97]. В Петербурге поэтому число жертв было гораздо меньше, чем в других городах. Совет Рабочих Депутатов захотел было, по московскому примеру, устроить похороны жертв»но Д. Ф. Трепов ответил объявлением о том, что «когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против действий другой части» такие шествия допущены быть не могут — и Совет, по предложение «самого» Троцкого, постановил отменить демонстрацию.

Забастовка прекратилась; уличные волнения затихли; и дней через пять после издания манифеста 17 октября стало наконец возможно отдать себе отчет в совершившемся. Преобладало впечатление: освободительное движение одержало большую победу. «Начальство ушло — как выразился В. В. Розанов. Грань между запретным и дозволенным стерлась. Революционные партии собирались открыто, обсуждали вопросы о пропаганде в войсках и о вооруженном восстании. Цензура совершенно отпала, и одна за другою стали появляться газеты крайних партий. «Новое Время», устами Меньшикова, прославляло «борцов за свободу». Синодпостановил осудить послание митрополита Владимира, призывавшее народ к борьбе с крамолой. Вышло в отставку восемь министров и главноуправляющих [98] — не столько из-за несоответствия «новому курсу», сколько для того, чтобы освободить места для кандидатов графа Витте, было добавочно создано новое министерство торговли. Д. Ф. Трепов переменил должность петербургского генерал-губернатора на менее видный, но особо ответственный в эти дни пост дворцового коменданта, ведающего личной безопасностью Государя и Царской семьи.

Манифест 17 октября создал совершенно новое положение. Он раздробил единый революционный поток на отдельные, порою сталкивающиеся струи; он пробудил народные силы, верные Царской власти, воочию показав им, насколько положение серьезно. В момент его издания, даже справа его критиковали только очень немногие.

Но первые же дни зато показали полное крушение того человека, в котором многие готовы были видеть спасителя России: граф Витте жестоко ошибся во всех своих расчетах.

А. Н. Куропаткин писал в своем дневнике, 23 октября, при первом известии, дошедшем до него о манифесте: «Сергей Витте торжествует. Так отомстить, как он отомстил Государю, даже и ему не всегда представлялось возможным». Но 23 октября граф Витте уже едва ли торжествовал. Того «благоразумного большинства», того «политического такта», о которых он писал, не оказалось и в помине. В русском хаосе новый премьер не находил поддержки ни в ком. Уже 18 октября, беседуя с представителями петербургских газет, Витте просил их: «Вы, господа, постарайтесь, чтобы Государь увидел, что от добрых мер есть результаты. Вот лучший путь. На нем вы меня поддержите». В ответ он слышал только новые требования — «удалите войска», «организуйте народную милицию». «амнистию», «отмена смертной казни». 22 октября у Витте были представители земцев, программу которых он принимал, для которых «освободил» министерские портфели: они теперь настаивали на Учредительном Собрании. Витте в отчаянии, как говорят, воскликнул: «Если бы при теперешних обстоятельствах во главе правительства стоял Христос, то и ему не поверили бы!»…[99].

При Дворе и особенно в военных кругах действия Витте резко критиковались с другой стороны. Указывали, что его программа никого не удовлетворила, что она только увеличила смуту. «Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение» — писал Государь. И оставляя политическую сторонув руках Витте, Государь сам принял меры для того, чтобы охранить полицейский и военный аппарат от грозившего распада. Управляющим министерством внутренних дел был назначен (23 октября) П. Н. Дурново; командование войсками гвардии и петербургского военного округа было возложено (27 октября) на Великого Князя Николая Николаевича, за эти несколько дней сильно разочаровавшегося в Витте.

Одним из ближайших последствий манифеста 17 октября было быстрое развитие революционного движения на окраинах. В Царстве Польском начались массовые демонстрации в пользу широкой автономии, а то и независимости. В Финляндии всеобщая забастовка охватила в два-три дня всю страну и генерал-губернатор кн. И. М. Оболенский, боясь попасть в плен, переехал из Гельсингфорса на броненосец «Слава», стоявший у Свеаборга.

В отношении Финляндии Государь счел необходимым уступить. Манифестом 22 октября было приостановлено действие всех законов, оспаривавшихся финляндцами, начиная с манифеста 3 февраля 1899 г.: «Рассмотрев окончательно петицию сейма от 31 декабря 1904 г., Мы признали ее заслуживающей внимания, говорилось в новом манифесте. На 7 декабря созывался финский чрезвычайный сейм: финляндская конституция была восстановлена в прежнем виде.

Только успело «Новое Время» — 25 октября — отметить «маленький намек на успокоение» — начало занятий в гимназиях, как в Кронштадте возникли беспорядки: матросы нескольких экипажей взбунтовались, рассыпались по городу, и начались убийства, грабежи и поголовное пьянство. Два дня Кронштадт был во власти пьяной матросской толпы. Утром 27-го прибыли два батальона Преображенского полка и, поступив под команду ген. Н. И. Иванова, быстро восстановили порядок: перепившиеся матросы не оказали сопротивления.

30-го октября такие же события разыгрались на другом конце России — во Владивостоке, с тою разницей, что бунтовали толпы запасных, ждавших отправки на родину. Грабежи и пьяный разгул сопровождались избиением китайцев и корейцев. Город, за два дня беспорядков, сильно пострадал. Пьяная толпа отбушевала и успокоилась.

Земцы отказались войти в кабинет Витте, и приготовленные дляних «вакансии» были, к концу октября, заполнены либеральными чиновниками по выбору премьера [100].

Параллельно со старым аппаратом власти быстро начало вырастать новое «начальство». Совет рабочих депутатов отдавал приказы, которых слушались. Союз наборщиков учредил свою цензуру, отказываясь выпускать газеты, соблюдающие старые законы; он не соглашался печатать воззвания правых групп и наложил вето даже на печатание программы «Союза 17 октября»[101], новой умеренной организации, ядром которой была «шиповская» группа земского союза, усилившаяся рядом видных деятелей, считавших, что цель движения достигнута с изданием манифеста. Новое «начальство» держало себя все более властно; оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои «Известия». Его поддерживали новые газеты, открыто революционные, как «Новая Жизнь» и «Начало», и прежние крайние, теперь «превзойденные» — «Сын Отечества» и «Наша Жизнь», и т. д. «Новая Жизнь» «декадента» Минского и Максима Горького была органом с.-д. большевиков; в ней участвовали многие современные поэты — Минский, Бальмонт, Андрей Белый, Минский писал стихи на девиз Интернационала [102], а Бальмонт восклицал: «Рабочий, только на тебя — Надежда всей России».

31 октября — через две недели после манифеста — последовал первый акт твердой власти, касавшийся пока только одной окраины: было объявлено военное положение в Царстве Польском. «Правительство не потерпит посягательства на целость государства», гласило сообщение, перечислявшее ряд фактов смуты в Польша.

«Читая это правительственное сообщение» — писал Д. И. Пихно в «Киевлянине» (31 октября) — «не спросит ли читатель невольно: да разве в русских городах не то же делалось?.. Разве такие же вспышки самой дикой революционной оргии не последовали немедленно за манифестом 17 октября?.. Вся смута последних двух лет, и ужасная междоусобица последних дней, и все смуты окраин возникли от того, что наше русское знамя заколебалось и склонилось… Граф! ни вы, никто в мире не может заменить этого знамени. Его нужно вновь поднять высоко, высоко, чтобы вся русская земля в Европе и Азии его увидела и преклонилась перед ним… Тогда все стихийные бури смирятся».

Революционные партии ответили на военное положение в Польше новой всеобщей забастовкой. Они присоединили еще требование об отмене смертной казни для участников бунта в Кронштадте, желая внушить солдатам и матросам, что в случае восстания они найдут себе заступников. Забастовка началась 2 ноября с требованием снятия военного положения в Польше и отмены смертной казни для «кронштадцев».

Граф Витте по этому поводу выпустил воззвание: «Братцы рабочие, станьте на работу, бросьте смуту, пожалейте вашихжен и детей. Не слушайте дурных советов. Дайте время, все возможное для вас будет сделано. Послушайте человека, к вам расположенного и желающего вам добра. Граф Витте».

«Пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят… Совет Рабочих Депутатов не нуждается в расположении царских временщиков», отвечал на это петербургский совет.

Но вторая забастовка, объявленная по частному поводу,не создала стихийного движения. Железные дороги послушно стали; газеты на четыре дня прекратили свой выход; но даже на петербургских заводах работало около половины обычного состава.

5 ноября правительство дало бастующим удобный предлог для прекращения забастовки: оно издало сообщение, разъясняющее, что «кронштадцам» казнь не грозит (их будут судить не за бунт, а за пьяное буйство и грабежи), и обивающее снять военное положение в Царстве Польском, как только наступит успокоение. «Скажем прямо» — говорил Троцкий в петербургском совете — «мы все равно должны были бы призвать петербургских рабочих к прекращению забастовки… Видно, что везде в России политическая манифестация идет на убыль»…

Витте возлагал большие надежды на Земский Съезд, открывшийся в Москве 6 ноября. На нем раздались и речи о необходимости сотрудничать с властью «Наверху получилось такое впечатлениe — говорил кн. Е. Н. Трубецкой, — что манифестом недовольны ни революционеры, ни прогрессивные земцы». А. И. Гучков настаивал на необходимости дать отпор революции. Но съезд так и не счел возможным высказаться за поддержку кабинета Витте, даже в условной форме, предложенной П. Б. Струве (поддержка — если правительство примет программу съезда).

В печати начали высказывать нелестные для Витте предположения. «Если завтра эти молодцы арестуют гр. Витте и посадят его в каземат Петропавловской крепости, вместе с собственными его министрами, я нимало не удивлюсь», писал А. С. Суворин [103]. Бездействие правительства порою объясняли хитроумным планом: «Я допускаю — писал М. С. Меньшиков [104] — что гр. Витте потворствует революции, но затем лишь, чтобы ее вернее убить… Не правительство первое страдает от анархии, а общество. От повышения цены мяса вдвое и втрое страдают не министры… Тот же народ, те же рабочие… начнут облаву на революцию, и она будет убита, как хищный зверь, выпущенный из клетки».

Государь (10 ноября) писал Императрице Марии Феодоровне: «Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее… Ты мне пишешь, милая мама, чтобы я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все, чтобы облегчить его трудное положение… Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего»… Между тем, действия кабинета Витте создают «странное впечатление какой то боязни и нерешительности»[105].

За эти дни Государь, предоставив Витте внутреннюю политику, возобновил переписку с Вильгельмом II о Бьеркском договоре. «Мало шансов — писал Он 27 октября — привлечь к нашему союзу Францию. Россия не имеет оснований бросать свою старую союзницу или производить над ней насилие. Поэтому следует добавить следующую декларацию: «в виду затруднений, препятствующих немедленному присоединению французского правительства, сим поясняется, что ст. I-ая договора не подлежит применению в случае войны с Францией, и что взаимные обязательства соединяющие последнюю с Россией,будут полностью сохранены впредь до заключения соглашения втроем».

Вильгельм II настаивал однако на сохранении первоначального текста. Он утверждал, что договор юридически уже действителен. Это, по меньшей мере, было спорно: всегда при заключении договоров бывают две стадии; личное участие монарха в составлении текста договора («парафировании») не устраняет необходимость более торжественного акта ратификации. Само германское правительство, пока Бюлов возражал против подписанного в Бьерке текста, считало себя в праве потребовать изменения текста. Но теперь оно заняло непримиримую позицию, настаивая на том, что никакие оговорки недопустимы. С точки зрения добрых отношений между Россией и Германией это было несомненной ошибкой: настаивая на прежнем тексте ради чисто теоретической возможности, правительство Вильгельма II фактически уничтожало договор, устанавливавший германо-русскую солидарность против Англии. Государь счел, что с отказом Германии принять дополнительную статью отпадает и весь договор. Года через два с этой точкой зрения вынуждена была согласиться и Германия.

Еще заседал в Москве земский съезд, когда в Севастополе начались волнения, особенно серьезные потому, что в них участвовали части армии и флота. 11 ноября восстали морские команды на берегу. На их сторону перешла часть Брестского пехотного полка. Среди флота замечалось брожение. Прибывший на следующий день корпусный командир, ген. барон А. Н. Меллер-Закомельский, привел к повиновению Брестский полк, но матросы не сдавались. 13-го на крейсере «Очаков» был поднят красный флаг. 14-го вечером отставной лейтенант флота, Н. П. Шмидт, принял на себя руководство движением. Он поднял на «Очакове» сигнал «Командую эскадрой. Шмидт»; послал Государю телеграмму о том, что Черноморский флот «отказывает в повиновении правительству» и отправил, чтобы призвать к восстанию остальные войска, своих посланцев на берег. Когда они были задержаны, Шмидт распорядился перестать давать пищу пленным офицерам, пока его эмиссаров не освободят.

Но бунт, казавшийся грозным, опять рассыпался при первых же пушечных выстрелах. Крейсер «Очаков» охваченный огнем, поднял белый флаг. Остальные суда покорились без борьбы Шмидт был задержан и впоследствии расстрелян по приговору морского суда. Брестский полк, сначала бунтовавший, принял, под командой полк. Думбадзе, деятельное участие в овладении последним оплотом мятежников — морскими казармами на берегу. К утру 16-го все было кончено. Севастопольский бунт стоил около 30 человек убитыми и 70 ранеными с обеих сторон.

В тот же самый день, 16 ноября, началась почтово-телеграфная забастовка. Почтовые служащие, ссылаясь на манифест 17 октября, пожелали основать профессиональный союз. Ими ответили, что союзы государственных служащих не допускаются и заграницей, и предложили подождать до разрешения этого вопроса Г. Думой.В ответ, съезд почтовых и телеграфных служащих, с одобрения Совета Рабочих Депутатов, объявил, всероссийскую забастовку. Она вызвала отрицательное отношение со стороны широких кругов. Самые либеральные элементы недоумевали, зачем наносить такой удар всему хозяйству страны по частному вопросу, не представляющему особой срочности. Проф. Ф. Ф. Мартенс опубликовалв газетах воззвание, прибывавшее «бороться со стачкой «не словом, а делом». Сотни добровольцев явились в петербургский почтамт, чтобы разбирать и разносить корреспонденцию. Местами то же происходило и в провинции. Почтовая забастовка вызвала активное движение протеста, которое довольно быстро с нею справилось: уже 23 ноября забастовка в Петербурге кончилась; служащие были приняты обратно — с месячным вычетом из жалованья в виде штрафа. В провинции она местами длилась несколько дольше.

В эти же дни начали организовываться правые течения, стоявшие за сохранение — или восстановление — неограниченной царской власти: в Mocкве — монархическая партия, во главе с редактором «Московских Ведомостей» В. А. Грингмутом, в С.-Петербурге — «Союз Русского Народа», во главе с д-ром А. И. Дубровиным, устроивший 21 ноября в Михайловском манеже свой первый митинг, привлекший толпу в несколько тысяч человек. В том же смысле высказался и съезд Союза землевладельцев, засевавший в Москве около 20 ноября; съезд постановил просить Государя «заменить нынешнее правительство другим, т. к. настоящее не в силах установить твердую власть и справиться со смутой».

Неудачи отдельных вспышек не смущали революционные партии. «Начало» заявляло: «Революция действует со стихийной мудростью и стихийной жестокостью самой природы. Когда ей нужно достигнуть какого-нибудь результата, она делает десятки и сотни опытов: ряд частных поражений и неудач она превращаетв ступени своей победы»[106].

«Русская революция — сигнал, призывной набат», — писала «Новая Жизнь». — «Из Петербурга в Париж, из Парижа в Берлин и Вену все быстрее и огромнее помчится революционный смерч… И куда денетесь вы от него, трусливые крысы русской буржуазии?.. В Турцию, Персию, Тибет, в пустыни Сахары, в ущелья Кордельеров?.. Великая революция со временем проникнет и туда, ибо она есть владыка мира, вся вселенная принадлежит ей от вершины Гималайских гор до недр Везувия»[107].

Военные бунты вызывали в левой печати шумные восторги: «Кронштадт, Владивосток, Севастополь, Воронеж, Киев, Ревель [108]… И огненной змеей бежит по всей России, от гарнизона к гарнизону, победный клич: армия присоединяется к революционному народу! Одно военное возмущение за другим! Одна кровавая баня за другой! Не умирающему абсолютизму остановить лавину революции. Она докатится до конца»[109].

Центральный Комитет партии социал-революционеров в ноябре 1905 г. вынес решение о прекращении индивидуального террора и о переходе к иным, массовым методам борьбы. Число террористических актов от этого, впрочем, нисколько не уменьшилось.

Увлеченные собственными речами и статьями, социал-демократы и социал-революционеры, по-видимому, совершенно не ощущали, как почва уходит у них из-под ног, как в народных массах, на втором месяце «свобод», нарастает утомление, пресыщение революцией. В ответ на арест своего председателя Хрусталева-Носаря, петербургский Совет Рабочих Депутатов, на заседании 26 ноября, постановил готовиться к вооруженному восстанию.

Вести о «свободах» вызвали движение и в деревне. Местами начались аграрные волнения, особенно сильный в Черниговской, Саратовской и Тамбовской губ. Государь отправил в эти губернии генерал адъютантов — Сахарова, адм. Дубасова и Пантелеева. Появление войск оказалось достаточно, чтобы беспорядки прекратились; силу применять не пришлось. Темне менее, ген. В. В. Сахаров был убит выстрелом из револьвера в доме саратовского губернатора Столыпина, некоей Анастасией Биценко [110]. Вопреки распространенному мнению, террористы вообще не столько «мстили за жестокости», сколько планомерно убивали всех энергичных и исполнительных представителей власти, чтобы облегчить торжество революции.

Наиболее серьезные формы аграрное движение приняло в Прибалтийском крае, где к нему примешивались национальная вражда латышей к помещикам-немцам и сильное влияние социал-демократии. Лифляндия, а затем и Курляндия были сплошь охвачены восстанием; собирались съезды латышских революционных общин. Разгромлено было 573 имения; убытки исчислялись в 12 милл. рублей Борьба принимала жестокие формы: в городе Туккуме, в ночь на 30 ноября, латыши напали на спящих драгун, перерезали человек двадцать и подожгли дом, где они спали. Такое же неожиданное нападение на русских солдат было сделано в Риге, на фабрике «Проводник»; 11 драгун было убито. Для ликвидации восстания было объявлено военное положение; из Петербурга прислали подкрепления; но ликвидация революционного движения в Прибалтике потребовала немало жертв и растянулась дольше, чем на месяц.

Государь в ноябре был занят укреплением связи с войском. С 21 ноября, полки гвардии, начиная с Семеновского полка, стали поочередно прибывать в Царское Село. Государь с Государыней и маленьким Наследником приходил в собрание офицеров; Он принимал парады, обращался к полкам с приветственными речами. Гвардейские полки, после стройных торжеств в Царском Селе, возвращались в Петербург с его забастовками, революционными листками, дерзкими карикатурами, — и этот контраст еще более укреплял их в верности Царю и в ненависти к революции. Статс-секретарь Половцов пишет, что в ноябре гвардейское офицерство требовало ареста Витте и объявления диктатуры, а В. К. Николай Николаевич их от этого удерживал, обещая, что, в случае необходимости, он станет сам во главе такого движения. Из непосредственного общения с Государем. гвардейское офицерство имело случай убедиться, что Он был и остается Хозяином Земли Русской.

1 декабря к Государю впервые явились делегаты правых: монархической партии (В. А. Грингмут), Союза русских людей (кн. Щербатов), Союза землевладельцев (Н. А. Павлов, Чемодурови др.) Эта встреча не была удачной: исходя из ложного представления о том, будто на Государя легко влиять, некоторые делегаты приняли резкий тон и чуть не требовали, чтобы Государь Сам подтвердил им неприкосновенность Царской власти.

Государь ответил: «Не сомневаюсь, что вы пойдете не по иному, как только по предначертанному Мною пути... Манифест, данный Мною 17 октября, есть полное и убежденное выражение Моей непреклонной и непреложной воли, и акт, не подлежащий изменению»…

Государь не считал допустимым, чтобы Его именем пользовались для борьбы против назначенного Им правительства; правые делегаты ушли неудовлетворенными. Совершенно иначе прошел второй прием — 23 декабря. Депутация Союза Русского Народа, с А. И. Дубровиным и П. Ф. Булацелем во главе, состояла в большинстве из рабочих, извозчиков, крестьян. «Мы с нетерпением ждем созыва Г. Думы, которая дала бы возможность нам, русскому народу, избрать уполномоченных, преданных Тебе, Государь, и Отечеству», говорил А. И. Дубровин. Государь согласился принять знаки Союза для Себя и Наследника, и сказал: «Объединяйтесь, русские люди, Я расчитываю на вас».

«Правы ли мы, Государь, оставаясь верными самодержавию?» — спросил один из делегатов. Государь на это ответил несколько загадочной фразой: «Скоро, скоро воссияет солнце правды над землею Русской и тогда все сомнения исчезнут [111].

Совет Рабочих Депутатов «готовил» вооруженное восстание; но его руководители знали, что присутствие гвардейских полков делает всякую попытку в Петербурге совершенно безнадежной. Он поэтому избрал для начала другой метод — удар по государственным финансам.

2 декабря в восьми петербургских газетах появился «Манифест Совета Рабочих Депутатов. Изображая мрачными красками положение страны, Совет приходил к выводу: «Надо отрезать у правительства последний источник существования — финансовые доходы. Для этого народ призывался: 1) отказываться от платежа налогов; 2) требовать при всех сделках уплаты золотом или полноценной серебряной монетой; 3) брать вклады из сберегательных касс и банков, требуя уплаты всей суммы золотом, 4)не допускать уплаты по займам, которые правительство заключило, «когда явно и открыто вело войну со всем народом.

Таким образом, предполагалось распылить золотой запас Государственного банка, чтобы обесценить бумажный рубль, и в то же время лишить власть возможности заключать заграничные займы.

Но власть на этот раз ответила быстрым ударом. Все газеты, напечатавшие «манифест», были в тот же день закрыты, а на следующий день, 3 декабря, был арестован и весь Совет Рабочих Депутатов. Конечно, у него имелись «заместители», президиум Совета еще собирался, выносил резолюции; но история Совета, как властного учреждения, как «второго начальства», кончилась с этим арестом, и вместе с ним исчезла революционная бесцензурная печать.

Крайние партии почувствовали, что паралич власти кончается, и решили дать генеральный бой: всеобщую забастовку, переходящую в вооруженное восстание, расчитанную на присоединение войска к восставшим. Наиболее удобным местом для начала движения была признана Москва, где генерал-губернатор П. П. Дурново своим полным бездействием облегчал деятельность революционных организаций; к тому же, в войсках московского гарнизона (особенно в Ростовском полку) происходило брожение; солдаты «предъявляли требования» командирам, отказывались повиноваться.

5 декабря в Москву прибыл новый генерал-губернатор, адмирал Ф. В. Дубасов. Принимая представителей администрации, он произнес знаменательную речь: «В этой самой Москве, где билось сердце России горячей любовью к родине, свила себе гнездо преступная пропаганда. Москва стала сборищем и рассадником людей, дерзко восстающих для разрушения основ порядка… При таких условиях, мое назначение на пост московского генерал-губернатора приобретает особый характер. Это — назначение на боевой пост... Я убежден в победе над крамолой, которую можно победить не только залпами и штыками, но нравственным воздействием лучших общественных сил. Теперь крамола обращается к законной власти с дерзкими требованиями, бросает дерзкий вызов с поднятым оружием. Вот почему я не поколеблюсь ни на одну минуту и употреблю самые крайние меры: и буду действовать, как повелевает мне долг».

В тотже лень закончились беспорядки в Ростовском полку: солдаты «качали» своего командира и кричали ему «ура».

6 декабря был издан «приказ о революции», как выразилось «Новое Время»: на 12 ч. дня, 8 декабря, объявлена была всеобщая забастовка. «Пролетариат не удовлетворится никакими частичными перемещениями политических фигур правительственного персонала. Он не прекращает стачки до тех пор, пока все местные власти не сдадут своих полномочий выбранному от местного населения органу временного революционного управления», говорилось в воззвании, подписанном: партией с.-д., партией с. р., союзом железнодорожников, почтово-телеграфным союзом и московским и петербургскими Советами Рабочих Депутатов. Тщетно П. Н. Милюков в своей газете предостерегал крайние партии от такого рискованного шага.

В Царском Селе с 5 по 9 декабря происходили совещания о новом избирательном законе. Как и на летних петергофских совещаниях, резолюция Государя заменяла голосование. Приглашенные в качестве представителей умеренной общественности А. И. Гучков и Д. Н. Шипов отстаивали всеобщее избирательное право, но сочувствия не встретили. Государь не хотел «ломать» избирательный закон 6 августа, а только дополнил его присоединением новых слоев населения. Решено было предоставить рабочим 206 мест выборщиков [112], избираемых отдельно, а в городах предоставить право голоса всем частным и государственным служащим, а также всем квартиронанимателям (для С.-Петербурга напр. это было увеличение числа избирателей примерно с 10.000 до 100.000).

Третья всеобщая забастовка началась в назначенный срок 8-го декабря, но сразу же обозначился ее неуспех. Многие железные дороги прямо отказались к ней примкнуть. В Петербурге бастовала только незначительная часть рабочих. «Приказали начать забастовку, а не слушаются!» — иронически замечало «Новое Время» 9 декабря, и уже на следующий день сообщало: «Всероссийская забастовка провалилась самым плачевным образом».

Все же, дороги московского узла забастовали, (кроме Николаевской, которая усиленно охранялась войсками), и революционные партии, собравшие в Москве около двух тысяч вооруженных дружинников, решили продолжать выступление по намеченному плану

Задачей было добиться перехода войск на сторону революции. Но выступление начиналось в атмосфере народного равнодушия: не чувствовалось ни малейшей «психологической заразы». Штаб боевых дружин поэтому решил повести партизанскую войну на территории старой столицы. Дружинникам были даны следующие «технические указания»[113]: «Действуйте небольшими отрядами. Против сотни казаков ставьте одного-двух стрелков. Попасть в сотню легче, чем в одного, особенно если этот один неожиданно стреляет и неизвестно куда исчезает… Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти».

Расчет был таков: солдаты будут стрелять, попадаянев скрывшихся дружинников, а в мирное население; это озлобит его, и побудит примкнуть к восстанию.

По всему городу строили баррикады — по большей части из опрокинутых саней или телег, и выломанных ворот, с фундаментом из снега. Баррикад было много, но их вообще не защищали; они должны были только задерживать движение войск, и облегчать возможность обстрела из окон.

Такая тактика позволяла вести борьбу, почти не неся потерь: дружинники стреляли в войска и тотчас скрывались в лабиринте внутренних дворов. Они подстреливали отдельных городовых, стоявших на посту. Власти не сразу справились с этой формой борьбы. Зато драгуны и казаки, которые сначала действовали неохотно, озлобились и с подлинным азартом гонялись по городу за неуловимым противником. «Можно ли считать мужеством стрельбу из-за угла, из подворотни, из форточки?» — писал в «Новом Времени» (23 дек.) «Москвич»: «Выстрелить… а затем удирать через заборы и проходные дворы, заставляя за свою храбрость расчитываться мирных граждан жизнью и кровью — куда какое мужество и героизм, не поддающийся описанию».

Был издан приказ, предписывающий дворникам держать ворота на запоре. Дружины ответили контра-приказом: дворников, запирающих ворота, избивать, а при повторении — убивать. Несколько домов, из окон которых стреляли, подверглись артиллерийскому обстрелу.

Восстание не разгоралось, но и партизанская война не прекращалась. Она тянулась с 9-го по 14-ое декабря — среди казаков и драгун начало сказываться физическое утомление — когда адм. Дубасов обратился по прямому проводу в Царское Село к Государю. Он объяснил положение и подчеркнул, какое значение имеет исход борьбы в Москве. Государь отдал приказ отправить на подмогу лейб-гвардии Семеновский полк.

Утомление ощущалось в войсках, но и обывателю надоела стрельба, дружинники все меньше находили доброхотных помощников при постройке баррикад, все чаще наталкивались на определенную враждебность, на добровольную милицию, организованную союзом русских людей. Прибытие 15 декабря Семеновского полка в Москву окончательно решило судьбу революционного выступления. Дружинники стали отходить за город. Перед уходом, они еще явились на квартиру начальника охранного отделения Войлошникова и расстреляли его, несмотря на мольбы его детей.

Главной «коммуникационной линией» революционеров была Московско-Казанская дорога. Отряд Семеновцев, с полк. Риманом во главе, двинулся вдоль этой дороги, занимая станции и расстреливая захваченных с оружием дружинников. В городе стрельба затихла. Только в рабочем квартале Пресня, высоко поднимающемся над извилиной Москвы-реки, революционеры держались на два-три дня дольше. Наконец 18 декабря, после артиллерийского обстрела, и Пресня была занята — без боя — отрядом семеновцев. Энергия адм. Ф. В. Дубасова и ген. Г. А. Мина сломила без больших жертв попытку вооруженного восстания: за десять дней борьбы, общее число убитых и раненых не превысило двух тысяч.

Всеобщая забастовка кончилась фактически раньше прекращения борьбы в Москве. 19 декабря еще вспыхнуло восстание в Ростове-на-Дону, но через два дня и оно было подавлено.

После этого оставалось только восстановить порядок на окраинах. Самую серьезную проблему представляла Сибирь. С первой всеобщей забастовки Сибирская дорога находилась фактически в управлении стачечных комитетов. На дороге образовалось несколько революционных опорных пунктов. Молва приумножила их силу и значение. Было известно, что забастовщики пропускают поезда с запасными, возвращающимися из Маньчжурии, но по дороге подвергают их революционной «обработке». Командование на Д. Востоке растерялось. Ген. Линевич вошел в соглашение со стачечным комитетом для эвакуации запасных. Питаясь смутными слухами о русской революции, маньчжурская армия глухо волновалась. Происходили офицерские и солдатские митинги.

«Реакция выдвигает Игнатьева и ломит Витте», записывал Куропаткин 23 декабря в своем дневнике. «Николай Николаевич добивается военной диктатуры». Ген, Линевич — в беседе с Куропаткиным — «не признает нужным бороться противкрайних партий. Несколько раз повторял, что порядок не будет восстановлен в России, пока не явится свой Наполеон, способный сломить все и всех… Уж не мнит ли он себя?..

28 декабря, командование маньчжурской армией получило через Шанхай телеграмму Государя от 14 декабря, возлагающую на ген. Ренненкампфа восстановление порядка на Сибирской, Забайкальской и Китайской ж. д. Ген. Линевич и Куропаткин были смущены: сначала возникла мысль «пустить Ренненкампфа в качестве туриста»… Куропаткин считал нужным, чтобы деятельность Ренненкампфа «регламентировалась постановлениями Г. Думы(?)» Но трудно было не исполнить прямой приказ Государя.

В это время Государь нашел более быстрого исполнителя. Ген. Меллер-Закомельский принял поручение — очистить от революционеров Великий Сибирский путь. В ночь на Новый Год, с отрядом всего в двести человек. подобранным из варшавских гвардейских частей, он выехал из Москвы на экстренном поезде. Такое предприятие могло показаться безумием: говорили, что в Чите многотысячное революционное войско, что запасные, возвращающееся из Маньчжурии — а в пути их были десятки тысяч — утратили всякую дисциплину. Но горсть людей с решительным командиром оказалась сильнее анархической стихии…

Меллер-Закомельский действовал круто: встретив на ст. Узловой первый поезд с распустившимися запасными, он вывел свой отряд, выстроил половину его на платформе, а другая часть обходила вагоны и прикладами выгоняла солдат, разместившихся в офицерских купе Когда на одной станции в вагон его поезда проникли два агитатора, они были выброшены на полном ходу Двух-трех таких фактов, разнесенных телеграфом, было достаточно, чтобы следующие встречные поезда с запасными уже сами «приводили себя в порядок», и попыток агитировать среди чинов отряда больше не было.

На станции Иланской революционная толпа заперлась в ж д. депо и пробовала отстреливаться. Отряд Меллер-Закомельского отвечал правильными залпами; 19 было убито, 70 ранено, остальные сдались. После этого попыток сопротивления уже не было. На двух станциях были расстреляны стачечные комитеты. Отряд в двести человек быстро продвигался по Сибири, и революционеры, не думая о сопротивлении, спешили скрыться с его пути. Страх перед отрядом Меллер-Закомельского был так велик, что Чита, — где красные господствовали почти три месяца, где местный губернатор Холщевников называл социал-демократов «партией порядка», где в руках революционного комитета были вагоны с 30.000 ружей,— поспешила без боя сдаться ген. Ренненкампфу, подходившему с востока, от маньчжурской границы, чтобы не попасть в руки «страшного» отряда. Экспедиция ген. Меллер-Закомельского показала, как порою суровость, примененная вовремя, может предотвратить большие кровопролития.

Чита сдалась 20 января. Сибирский путь был свободен. Генералы Куропаткин и Линевич, не совершившие ничего противозаконного, но не сумевшие справиться с положением, были смещены в начале февраля приказом Государя. Командующим войсками на Д. Востоке был назначен ген. Гродеков. 9 февраля ген. Меллер-Закомельский уже представлял Государю свой отряд в Царском Селе.

Русское общество в декабре пережило глубокий психологический кризис. Третья всеобщая забастовка и попытка восстания в Москве далеко не встречали всеобщего сочувствия интеллигенции. Повелительный тон революционных органов начинал раздражать; насильнический характер крайних партий вызывал отталкивание. П. Б. Струве в «Полярной Звезде» писал (15 декабря): «Мы заклятые враги всякого насилия, исходить ли оно от власти или от анархии».

Еще смелее критиковал поведение общества кн. Гр. Н. Трубецкой: «Как была осуществлена свобода слова?.. Правда, в критике и осуждении правительства никто не стеснялся. Заслуги ораторов и публицистов в этом отношении были, однако, невелики, потому что против поверженного льва отваживаются, как известно, и не очень храбрые животные… Но против новой силы, которой все поверили и поклонились, потому что в руках ее сверкнула давно знакомая, любезная сердцу обывателя палка — много ли нашлось отважных и смелых речей?.. Не чувствовалось ли… что вместо старой поношенной ливреи люди с какой-то странной поспешностью и самодовольством торопятся облечься в новенькие холопские доспехи, и на голову надвинуть номерной картуз, на котором красуется надпись «свобода»?».

Д. С. Мережковский выступил со статьей «Грядущий Хам», направленной против грозящего царства черни, хотя он тут же пытался оговорить, что этого «Хама» он усматривает — в «черной сотне».

Но когда революционное движение потерпело полный крах, когда «начальство вернулось»ижизнь вошла опять в колею, русское общество также вернулось к своей обычной роли, и принялось жалеть побежденных революционеров и страстно возмущаться действиями власти. Умеренный «Вестник Европы» писал о «превышении самообороны»; более левые органы изо дня в день выступали с «обличительными материалами», возмущаясь расстрелами дружинников и разгромом домов, как будто не революционеры в течение целой недели охотились из-за угла за полицейскими и солдатами.

Общество жадно подхватывало всякое обличение. Во время аграрных беспорядков в Полтавской губернии, в селе Сорочинцы, толпою крестьян был убит стражник. Приехавший для следствия советник Филонов велел крестьянам стать на колени и покаяться. Эта форма регрессии вызвала страстное обличительное письмо известного писателя В. Г. Короленко в местной газете «Полтавщина»; через несколько дней Филонов был убит неизвестным. Сам Короленко после этого смущенно писал о «вмешательстве, которого я не мог ни желать, ни предвидеть»…

Еще более нашумело «дело Спиридоновой». Советник губернского правления Луженовский, ездивший прекращать аграрные без порядки в Тамбовской губ., был смертельно ранен пулей в живот на вокзале в Тамбове. Стреляла в него М. Спиридонова, девушка лет 18-ти; возмущенная толпа сильно ее избила; ее повезли в тюрьму. Оттуда она прислала письмо бредового характера, обвиняя арестовавших ее офицеров во всяческих истязаниях и оскорблениях. Произведенное следствие не подтвердило этих обвинений, и сама Спиридонова на суде уже не повторяла их. «Как можно было галлюцинации больного, тяжело ушибленного человека печатать в качестве важного обвинительного материала?» — основательно спрашивали «С.-Петербургские Ведомости». Но как и в деле, Филонова, эти «обличения» стоили человеческих жизней: оба офицера, которых называла Спиридонова, были убиты в ближайшие месяцы; убийцы их скрылись бесследно. Вообще в начале 1906 года необыкновенно увеличилось число террористических актов.

К концу 1905 г. финансовое положение власти было нелегким Налоги почти не поступали. Золотой запас Гос. Банка сильно сократился;не столько манифест Совета Рабочих Депутатов, сколько паника, охватившая состоятельные круги, была тому причиной. В. Н. Коковцову было поручено проехать во Францию, чтобы получить внешний заем. Такое поручение в разгар московских событий могло казаться безнадежным. Но Государь учитывал и события, происходившие за пределами России.В начале 1906 г. должна была собраться Алжезирасская конференция. Франции была нужна дипломатическая поддержка. Одного слова Государя о том, что Россия поддержит Францию в мароккском вопросе, оказалось достаточно, чтобы французский премьер Рувье приложил все усилия для удовлетворения финансовых нужд союзного правительства. Россия получила краткосрочный кредит в 150 милл. р., с обещанием большого займа по окончании мароккского кризиса.

Граф Витте номинально оставался у власти еще свыше четырех месяцев после декабрьской победы над революцией; но руководство событиями с начала декабря фактически снова перешло в руки Государя. Это сказывалось во всех областях. Военные и полицейские власти действовали совершенно независимо от Совета министров, и сам премьер, отказавшись от самостоятельной политики, «плыл по течению».

«Витте, после московских событий, резко изменился» — писал Государь Своей матери 12 января. — «Теперь он хочет всех вешать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона… Благодаря этому свойству своего характера, почти никто ему больше не верит, он окончательно потопил себя в глазах всех… Мне очень нравится новый министр юстиции Акимов… Дурново действует прекрасно… Остальные министры — люди sans importance!».

17 декабря Государь принял трех митрополитови беседовал с ними о созыве церковного собора. 27 декабряОн обратился с рескриптом к с.-петербургскому митрополиту Антонию.Напомнив, что еще весною возникала мысль о созыва Собора, Государь писал: «Ныне я признаю вполне благовременным произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной церкви… Предлагаю вам определить время созвания этого собора».

Для подготовки созыва образовано было предсоборное присутствие, приступившее к работам 6 марта. В нем участвовало человек пятьдесят, в том числе десять иерархов. Оно разделилось на семь отделов, ведавших различными вопросами. Председательствовал Митрополит Антоний. Видное участие в работах принимал обер-прокурор Синода, кн. А. Д. Оболенский.

В январе 1906 г., Государю довелось снова подойти к больному вопросу русской жизни, поставленному на очередь четыре года перед тем, но отодвинутому войной и революционной смутой: к земельному вопросу. Еще манифестом 3 ноября 1905 г. были отменены выкупные платежи — единственный крупный прямой налог, лежавший на деревне. В обществе ходили слухи о том, будто Государь, перед выборами в Г. Думу, намерен обещать крестьянам помещичьи земли (в виде наказания земцам за участие в смуте) и этим пробрести поддержку крестьян в борьбе с «освободительным движением». Такие замыслы были совершенно чужды Государю: Он и не помышлял «покупать голоса крестьян» путем нарушения права частной собственности. К тому же, Он полагал, что выход — не в сокращении частной земельной собственности, а скорее в ее распространении и на крестьян.

Принимая 18 января депутацию крестьян Курской губ., Государь сказал: «Всякое право собственности неприкосновенно; то, что принадлежит помещику, принадлежит ему; то, что принадлежит крестьянину, принадлежит ему. Земля, находящаяся во владении помещика, принадлежит ему на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам».

Междуведомственное совещание во второй половине января отвергло проект главноуправляющего ведомством земледелия, Н. Н. Кутлера, предусматривавшее принудительное отчуждение арендуемых земель; Н. Н. Кутлер подал в отставку.

Позиция Государя в аграрном вопросе была государственной, открытой и честной, но перед «крестьянскими» выборами в Г. Думу она давала противникам власти опасное демагогическое орудие в руки.

Революционные партии ушли «в подполье». Из Союза Освобождения, земских конституционалистов и части элемента «Союза Союзов» сложилась конституционно-демократическая партия. Ее учредительный съезд происходил, во время первой всеобщей забастовки; в ноябре и декабре она не играла никакой роли, и только отлив революции выдвинул к.-д на первый план. На съезде в начале января партия высказалась за конституционную и парламентарную монархию (вопрос этот в октябре был оставлен открытым») и решила готовиться к выборам в Г. Думу, в отличие от более левых групп, призывавших к бойкоту.

В начале февраля собрался съезд союза 17 октября. На нем обнаружилось, что провинция значительно правее либерального центра; и в то время, как ораторы центрального комитета, М. А. Стаховнч, А. И. Гучков, критиковали действия власти и требовали отмены исключительных положений, провинция реагировала совсем иначе. «Мы тем самым подпишем разрешение на вторую революцию!» — воскликнул минский делегат Чигирев. — «Только при военном положении мирные граждане вздохнули свободно» — говорили другие. Резолюция об отмене чрезвычайных положений собрала 142 голоса против 140 и Центральный Комитет, для избежания раскола, предпочел от нее отказаться. Зато другая резолюция съезда — о созыве Гос. Думы не позже конца апреля — получила быстрое удовлетворение: 14 февраля открытие Думы было назначено на 27 апреля.

20 февраля издан был манифест, развивавший, дополнявший — и вводивший в известные рамки — общие принципы, провозглашенные 17 октября. В нем указывалось, что за Государем остаются все права, кроме тех, которые Он разделяет с Гос. Думой и Гос. Советом, состоящим наполовину из назначенных, наполовину из выборных членов. «Не есть ли бесспорно заключенное в манифесте 20 февраля юридическое подтверждение того, что самодержавие упразднено — приятный сюрприз?» — писал П. Б. Струве в «Полярной Звезде».

4 марта были обнародованы временные правила о союзах и собраниях. Существенным ограничением прав Гос. Думы были бюджетные правила 8 марта. Они устанавливали, что целый ряд частей бюджета считается, как выражались тогда, «забронированным». Платежи no государственному долгу, бюджет министерства Двора, военный и морской бюджеты могли изменяться только в законодательном порядке, т. е. с согласия Думы и Совета и с утверждения Государя. По тем же правилам, при расхождении между Думой и Советом принималась цифра, более близкая к прошлогодней смете. В случае неутверждения в срок или отклонения бюджета, в силе оставалась смета предыдущего года.

Вопрос о смысле слова самодержавие оживленно обсуждался в печати. Одни толковали его как неограниченность, другие, ссылаясь на историю, говорили, что это означает лишь внешнюю независимость от какой либо другой державы.

Принимая 16 февраля депутацию Иваново-Вознесенской самодержавно-монархической партии, Государь сказал: «Передайте всем уполномочившим вас, что реформы, Мною возвещенные 17 октября, будут осуществлены неизменно, и права, которые Мною даны одинаково всему населению, неотъемлемы; Самодержавие же Мое останется таким, как оно было встарь».

Русское Собрание выпустило особый листок, излагавший его точку зрения: «Могут когда нибудь наступить обстоятельства, при которых Русский Царь будет нравственно обязан для блага своего народа действовать помимо Гос. Думы и даже отменить манифест 17 октября… Пусть никто не пытается превращать этот манифест в обязательство извне наложенное на Царя, и придавать ему форму какого либо договора или двустороннего акта».

Алжезирасская конференция была благополучно доведена до конца, и В. Н. Коковцов снова прибыл (в марте) в Париж для заключения большого займа (на миллиард рублей) для ликвидации военных счетов (гл. обр. — на погашение краткосрочных займов) и для покрытия дефицита революционного года. Левые круги вели кампанию против этого займа; приезжали в Париж с тою же целью и русские либералы; но их усилия не имели никакого успеха, и они потом не любили об этом вспоминать. Французское правительство считалось с реальным фактом отлива революции и было заинтересовано в укреплении франко-русского союза, сильно расшатанного событиями последних двух лет; Алжезирасская конференция показала, насколько ценной является русская поддержка. Поэтому, хотя кабинет Рувье сменился кабинетом Саррьена в самый разгар переговоров, даже новый министр внутренних дел Клемансо не подумал возражать против займа, и заявил русскому послу, что выпады против «царизма» на столбцах его газеты не следует «принимать близко к сердцу»: мало ли что пишут безответственные журналисты!

Заем был выпущен в апреле; он имел большой успех в публике. «Плюю тебе в глаза, прекрасная Франция!» — возмущенно восклицал Максим Горький.

Выборы в Гос. Думу начались в марте. Первые результаты не давали ясной картины; но чем дальше шли выборы, тем явственнее определялась победа партии к.-д. Она оказалась самой левой на этих выборах и привлекла к себе всю беспартийную недовольную массу. Умеренные группы, возглавлявшиеся Союзом 17 октября, и правые под названием «монархистов» или «союза русского народа», оказалисьне в состоянии конкурировать с нею.

В Петербурге к.-д. собрали 40.000 голосов, умеренный блок— 18.000, монархисты — 3.000; в Москве к.- д. имели 26.000, октябристы — 12.000, монархисты 2.000. Те же результаты получались почти во всей провинции; только в городах юго-запада процент монархистов был значительно больше, но и там, при помощи еврейских и польских голосов, большинство получили к.-д.

Когда выборщики съехались в губернские города, то выяснилось, что крестьяне имют две тенденции: провести в Думу как можно больше своих депутатов — и поддерживать тех, кто обещает им «землю». Почти все губернии послали в Гос. Думу к.-д. и безпартийных крестьян — (которые в большинстве затем оказались «левее к.-д.», в составе «трудовой группы»). Правые и умиренные проходили только в виде исключения. Невольно вставал вопрос: куда же растаяли многотысячные толпы, восставшие в октябре против революционного движения? На съезд монархистов в Москве, в начале апреля, обсуждали этот вопрос, но ответа не нашли. Вернее всего, что причин было несколько: часть — все те, кто не имел отдельной квартиры — осталась за пределами избирательного закона; другие не интересовались выборами; наконец, весьма многие возмущались революционными выходками, но ничего не имели против «заманчивых перспектив», рисовавшихся «кадетскими» ораторами. Как бы то ни было, выборы в Первую Думу были тяжким разочарованием и для власти, и для умеренных и правых партий.

В начале апреля в Царском Селе происходило обсуждение проекта основным законов. В нем повторялись положения манифеста 20 февраля; существенной чертой было то, что пересмотр Основных Законов допускался только по почину Государя. Состав совещания был обычный. Самым спорным вопросом оказалась 4-я статья проекта: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». В прежнем тексте стояло «самодержавная и неограниченная».

Государь (в совещании 9 апреля) высказался по этому поводу: «Вот — главнейший вопрос… Целый месяц я держал этот проект у себя. Меня все время мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил… Акт 17 октября дан мною вполне сознательно и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье I Основным Законов уже 109 лет. Может быть обвинение в неискренности, — не к правительству, но ко мне лично? Принимаю на себя укоры, — но с чьей они стороны? Уварен, что 80 проц. народа будут со мною. Это дело моей совести и я решу его сам».

Заявление Государя вызвало необычайное волнение в совещании:

«Витте. Этим вопросом разрешается все будущее России…

Государь.Да.

Витте. Если Ваше Величество считаете, что не можете отречься от неограниченной власти, то нельзя писать ничего другого. Тогда нельзя и переиздавать основные законы.

Гр. Пален. Я не сочувствовал 17-му октября, но оно есть. Вам, Государь, было угодно ограничить свою власть.

М. Г. Акимов. Если сказать «неограниченный» — это значит бросить перчатку. Если изданные законы губят Россию, тоВам придется сделать coup d‘Etat. Но теперь сказать это нельзя».

Члены Гос. Совета Сабуров, граф Сольский и Фриш высказались в том же смысле.

«В. К. Николай Николаевич. Манифестом 17 октября слово «неограниченный» В. И. В. уже вычеркнули.

П. Н. Дурново. После актов 17 октября и 20 февраля,неограниченная монархия перестала существовать.

Кн. А. Д. Оболенский. Вычеркнув «неограниченный», оставить «самодержавный».

Государь. Свое решение я скажу потом».

Обсуждение проекта продолжалось 11 и 13 апреля. Когда оно закончилось, гр. Сольский обратился к Государю с вопросом: «Как изволите приказать — сохранить или исключить слово неограниченный?

Государь. Я решил остановиться на редакции совета министров.

Гр. Сольский. Следовательно, исключить слово «неограниченный»?

Государь. Да — исключить».

21 апреля открылся съезд к.-д. партии. Обсуждалась тактика в Г. Думе. Шла борьба между левыми и более умеренными. Во время съезда была получена телеграмма о покушении на адм. Дубасова: часть съезда разразилась аплодисментами. Оказалось, по счастью,что адм. Дубасов невредим; но убиты были его адъютант гр.Коновницыни бросивший бомбу.

23 апреля была опубликована отставка Витте. Его преемником назначался И. Л. Горемыкин. Одновременно с Витте ушлине только «его» министры, но и П. Н. Дурново, и даже министр иностранных дел гр. Ламздорф. Гос. Думу должен был встретить совершенно новый состав правительства.

Либеральный журнал «Свобода и Культура» поместил «политический некролог» б. премьера: «Граф Витте — совсем не реакционер, а просто человек без всяких убеждений… Для того, чтобы занять первое место, он должен был заявить себя в октябре решительным сторонником общей реформы. Для того, чтобы укрепить свое положение он не призадумался затем заключить тесный союз с П. Н. Дурново. Если бы в высших сферах созрело твердое намерение вернуться вспять к неограниченному самодержавию, и предприятие не было бы, по мнению гр. Витте, обречено на быстрое крушение — он, конечно, не преминул бы стать во главе такого дела… И после всего, что случилось, это единственная роль, которая могла бы возвратить снова гр. Витте к власти».

Эти слова были пророческими — гр. Витте не раз затем выдвигал себя на такую роль; но он встретил неодолимое препятствие: «Нет, никогда, пока я жив, не поручу я этому человеку самого маленького дела! Довольно с меня прошлогоднего опыта», — писал Государь Императрице Марии Феодоровне (2. XI. 1906).

Новые Основные Законы, с таким трудом прошедшие через горнило царскосельского совещания, были опубликованы 26 апреля. Съезд к.-д., в своем заключительном заседании, принял, по предложению П. Н. Милюкова, резкую резолюцию: «Накануне открытия Гос. Думы правительство решило бросить русскому народу новый вызов. Гос. Думу, средоточие надежд исстрадавшейся страны, пытаются низвести на роль прислужницы бюрократического правительства. Никакие преграды, создаваемые правительством, не удержать народных избранников от исполнения задач, которые возложил на них народ».

Глава 12.

Открытие I-й Думы; ее состав; слово Государя; требования амнистии. — Прения об ответном адресе; отклонение поправки Стаховича об осуждении террора. — Декларация кабинета Горемыкина. — Борьба вокруг вопроса о смертной казни. — Погром в Белостоке. — Толки о думском кабинете. — Обращение Думы к стране по аграрному вопросу. — Роспуск I-й Думы. Выборгское воззвание. — Правительство Столыпина. — Бунты (Свеаборг, Кронштадт). — «Кровавое воскресение» в Варшаве. — Взрыв на Аптекарском острове. — Программа реформ и военно-полевые суды. — Гучков и Столыпин. — Перелом настроения. — Разложение террора. Эра реформ: закон о равноправии крестьян; созданиеземельного фонда; закон 9 ноября 1906 г. о выходе из общины. Выборы во II-ю Думу. — Успехи левых и правых. — Декларация кабинета Столыпина; «не запугаете». — Земельный вопросв Думе. — Зурабовский инцидент. — Военный заговор с участием депутатов с.-д. — Роспуск II Думы. Новый избирательный закон. — Манифест 3 июня 1907 г. о «доведении до конца дела преобразования».

В день открытия первой Государственной Думы в «Новом Времени» появилась необычная статья: «Государь страдал», — говорилось в ней. «На Нем много отразилось. Мыши из подполья разбежались, — поели сыра и были таковы. А Государь — Он все остается, и на Нем мучительнее, чем на ком-либо, отразилось все происшедшее за 1904, 1905, 1906-й года…»

Действительно, для Государя эти годы были исключительно тяжелыми по великой ответственности, лежавшей на Нем, и по той борьбе, и внешней и внутренней, которую Ему пришлось пережить. Его решения неизменно вызывали нападки — зачастую с противоположных сторон. Безответственные критики обвиняли Его в слабости; противники власти, вкладывая свой собственный смысл в слова Его указов и манифеста, утверждали, что данные обещания не были исполнены. Но мятеж был подав лень и Дума была созвана.

«Государю виднее» — писало далее «Новое Время». — «Да, трон выше всего и много видно с него, чего не видно с кресел и стульев, трибун и кафедр… Государь знает гораздо больше каждого из нас. Возблагодарим Его. А если и не сумеет теперешнее поколение, в торопливости мятущихся дней, оценить величие и индивидуальность подвига Государя, то тем выше, во исправление настоящего, поднимет Его имя историк».

Император Николай II, конечно, не был поклонником представительного образа правления. Он не питал иллюзий относительно настроений общества. С. Е. Крыжановский присутствовал (в конце 1905 г.) при разговоре Государя с гр. Витте, и отмечает, как Он «с явным раздражением Отмахнулся от сладких слов графа, когда тот стал доказывать, что в лице народного представительства Государь и правительство найдут опору и помощь. «Не говорите мне этого, Сергей Юльевич, я отлично понимаю, что создаю себе не помощника, а врага, но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени»

Государь считал, что неограниченное самодержавие, в идеале, выше и совершеннее. Но годы правления создали в Нем убеждение, что в России начала ХХ-го века, и, прежде всего, — в русском образованном обществе, этот строй не находит достаточного числа убежденных, не за страх, а за совесть, исполнителей монаршей воли. Оппозиция земств, неудача «зубатовского» движения, перебои и медлительность государственного аппарата во время японской войны, — все это объяснялось, в конечном счете, тою же причиной — недостатком идейно преданных строю образованных людей. Этого недостатка не могла восполнить преданность народной массы, в которую Государь глубоко продолжал верить.

Чтобы облегчить русскому обществу работу на пользу отечества, Государь вступил на путь реформы, опасность и отрицательные стороны которой Он все время живо ощущал. Ни на минуту Его не оставляло сознание ответственности за Россию, — не только за собственные ошибки или упущения, но и за какое-либо попустительство. Безответственность конституционного монарха либеральной доктрины показалось бы Ему преступным умыванием рук; и Государь поэтому тщательно заботился о том, чтобы всегда оставлять за Собою возможность последнего решения.

Манифест 17 октября этому не противоречил. Он только устанавливал, что без Гос. Думы не должно издаваться новых законов. Пределы полномочий, отведенных Гос. Думе, манифестом установлены не были и толкование самого законодателя было, разумеется, авторитетнее мнений противников власти. Основные законы 26 апреля, в общем, устанавливали строй близко к тому. который был введен в Пруссии по конституции 1848 г.

Государь хотел включить народное представительство, как составную часть, в государственный строй царской России. Он отводил ему почетное место. Для заседаний Думы был избран Таврический Дворец (построенный в конце XvllI-го века кн. Потемкиным-Таврическим). Государь вместе с Государыней выработал церемониал открытия Думы; сам Государь, отвергнув различные предложенные Ему проекты, составил и текст приветственного слова к народным представителям. День открыт Думы был государственным торжеством; колокольный звон во всех церквах России возвещал о знаменательном событии. Государь знал, что среди выборных есть непримиримые противники строя. Но Он считал существенных чтобы первое слово монарха было призывом к совместному служению отечеству. Он не отождествлял народных избранников с той кровавой партизанской войной, которую продолжали вести с государственной властью побежденный в открытом бою революционные партии. Дальнейшее должно было зависеть от Думы: Государь хотел судить о народных представителях по делам их, а не по докладам губернаторов или министров.

К моменту открытия Думы было избрано около 450 депутатов [114]. Из них было почти двести полуграмотных крестьян и почти столько же людей с высшим образованием: Дума состояла из интеллигенции и крестьянства. Крайние партии бойкотировали выборы, и поэтому с.-р. и с.-д. в ней представленыне были [115]. Но свыше ста депутатов считали себя «левей к.-д.», и образовали «трудовую группу». Особняком стояли депутаты западного края, с «польским коло» во главе. Правых и умеренных оказалось всего три-четыре десятка, причем только несколько умеренных (М. А. Стахович, гр. П. А. Гейден, кн. Н. С. Волконский), были известными политическими фигурами: ни один из вождей правых в первую Думуне прошел.

Избранные против правительства, депутаты считали себя выразителями воли народа, которым по праву должна была бы принадлежать власть. Они исходили не из существующих законов, а из собственных программ, из своего «расширительного толкования» манифеста 17 октября. Они шли — на борьбу. Террористические акты представлялись большинству из них выражением законного народного возмущения, а ответные правительственные репрессии — недопустимым насилием.

27-ое апреля было солнечным весенним днем. Государь, всю зиму не покидавший Царского Села, где Он, под бдительной охраной Д. Ф. Трепова, находился в относительной безопасности, прибыл с утра в Петербург на Императорской яхте; Он посетил Петропавловскую крепость и долго молился у гробницы Своего отца.

В Георгиевском зале Зимнего Дворца был воздвигнут трон с красным и золотым балдахином; на нем покоилась императорская горностаевая порфира. Вдоль белых с позолотою стен были отведены места для членов законодательных палат — справа для Гос. Совета, — разделенный широким проходом. На эстраде Гос. Совета разместились также высшие сановники в шитых золотом и усеянных орденами придворных и военных мундирах. Члены Думы стали собираться несколько позже; большинство было в сюртуках или крестьянских одеждах.

Высочайший выход начался с отдаленных звуков национального гимна. В зале вошли скороходы в старинных одеяниях; за ними высшие сановники несли государственные регалии, привезенные из Москвы: государственное знамя, государственный меч, скипетр, державу и бриллиантами сверкающую царскую корону. Затем шли: Государь, в мундире Преображенского полка; обе Государыни в белых сарафанах и жемчужных кокошниках; Великие Князья и Княгини; придворные чины; шествие замыкали фрейлины в русских костюмах и военная свита Государя.

После молебствия, Государь один прошел к трону, «неторопливо поднялся на ступени; повернулся лицом к присутствующим, и торжественно, подчеркивая медлительностью движения значение совершающегося, восел на трон. С полминуты Он сидел неподвижно в молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла. Зала замерла в ожидании»…[116].

Министр двора подал Государю лист бумаги. Государь, облаченный в порфиру, поднялся с трона и произнес свое приветственное слово:

«Всевышним Промыслом врученное Мне попечение о благе отечества побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа.

«С пламенной верой в светлое будущее России, Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя.

«Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к Родине и горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас.

«Я же буду охранять непоколебимыми установления, Мною дарованные, с твердой уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого Моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода, — необходим порядок на основе права.

«Да исполнятся горячие Мои желания видеть народ Мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное.

«Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным Советом и Государственной Думой, и да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика земли Русской, днем возрождения ее лучших сил.

«Приступите с благоговением к работе, на которую Я вас призвал, и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам».

Слово Государя произвело сильное впечатление. «Чем дольше Он читал — пишет в своем дневнике В. К. Константин Константинович — тем сильнее овладевало мною волнение; слезы лились из глаз. Слова речи были так хороши, так правдивы, и звучали так искренне, что ничего нельзя было добавить или убавить».

«Хорошо написанная, — вспоминал потом о речи к.-д. лидер Ф. И. Родичев, — она была еще лучше произнесена, с правильными ударениями, с полным пониманием каждой фразы, ясно и искренне… …Речь безусловно понравилась…» («Государь — настоящий оратор» — говорил председатель 1-й Думы С. А. Муромцев, добавляя: «у него отлично поставлен голос…»).

Когда Государь кончил, зазвучало «ура» — не только на правой, но и на левой стороне зала, хотя и менее громкое среди членов Думы. Покидая дворец, они еще находились под обаянием величия и красоты Императорской России, которая многим из них пред стала впервые.

Но выйдя из дворца, члены Думы сразу же попали в другой мир, более близкий им и знакомый. Толпы интеллигенции и рабочих, покрывавшие берега Невы, кричали депутатам с мостов и с набережных: «амнистия! амнистия!». Когда пароход с депутатами проходил мимо большой тюрьмы «Крестов» на Выборгской стороне, из окон всех камер им махали платками арестанты; на пути от пристани до Таврического дворца стояли живые шпалеры толпы, приветствовавшей их теми же криками об амнистии.

На молебне в Таврическом дворце поэтому присутствовали далеко не все депутаты: многие тут же начали обсуждать, как следует выразить «требование народа». «Обычно спокойные люди бегали, размахивали руками» — отмечает член Думы М. М. Винавер.

Товарищ председателя Гос. Совета Э. В. Фриш взошел на трибуну и, открыв заседание, сказал краткое приветственное слово. Затем произведены были выборы председателя: почти единогласно избран был московский депутат С. А. Муромцев, профессор римского права, к.-д. Заняв председательское место, он вне всякой очереди предоставил слово И. И. Петрункевичу, который произнес короткую речь — об амнистии: «Долг чести, долг совести требует, чтобы первое свободное слово, сказанное с этойтрибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод… Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу».

Только после этого свое вступительное слово сказал и сам С А. Муромцев, говоривший об «уважении к прерогативам конституционного монарха» и о «правах Гос. Думы, вытекающих из самого существа народного представительства». На этом закончилось первое заседание Думы. Оно показало, что власть и депутаты говорят «друг мимо друга», на разных языках. Первой мыслью Думы была амнистия для тех, кто продолжал вести кровавую партизанскую войну с властью. Не этого ожидал Государь от «лучших людей».

Революционные партии сразу поняли, какие выгоды можноизвлечь из такого настроения депутатов, и вся левая печать стала твердить о необходимости в первую же очередь полной амнистии; об ней произносились речи на рабочих митингах и на собраниях интеллигенции. Противники Думы слева требовали, чтобы она «по крайней мере» добилась освобождения всех политических заключенных. Не думая прекращать революционной борьбы, они уже надеялись пополнить свои ряды за счет «освобожденных пленных»…

Гос. Дума избрала на главные посты президиума только членов партии к.-д.[117]. Но с первых же дней более левые течения стали себя проявлять. Решено было составить «ответный адрес на тронную речь» — таким конституционным термином назвали приветствие Государя — и включить в этот адрес целую программу, во главе с «полной политической амнистией».

Во время прений были резкие выпады против власти. «Мы знаем, — говорил Ф. И. Родичев, — сколько преступлений прикрыто священным именем Монарха, сколько крови скрыто под горностаевой мантией, покрывающей плечи Государя Императора». Доказывая, что никакие кары не остановят террора, Родичев воскликнул: «Этих людей можно наказать только прощением»; крайние левые обиделись на это выражение и стали доказывать, что амнистия — «акт элементарной справедливости».

Других речей почти не было слышно. Единственным выступлением «справа» во время прений об адресе была ироническая поправка волынского священника Концевича: когда из адресаисключили выражение «русский народ» (чтобы не задеть другие национальности), Концевич предложил включить в адрес слова: «Гос. Дума озаботится, чтобы Россия… потеряла свое своеобразие и даже свое имя».

Государь следил за думскими прениями с возрастающим возмущением. Террор не прекращался: 1 мая был убит начальник петербургского порта адм. Кузьмич. Из провинции продолжали приходить вести об убийствах городовых…

В вечернем засадании 4 мая. М. А. Стахович, — один из немногих понимавших, как кн. С. Н. Трубецкой, язык обеих сторон, сделал попытку найти примирительный исход из возникшего конфликта — придать идее амнистии приемлемую для Государя форму: «Крестьяне, избрали меня в Думу, — говорил М. А. Стахович, — наказывали мне: «не задевайте Царя, помогите Ему замирить землю, поддержите Его»… Амнистия — огромный размах доверия и любви. Но почин — это еще не все. Кроме почина существует еще ответственность за последствия, и эта вся ответственность останется на Государе… Я обращаюсь к тем, кто помнит, как десять лет назад в час помазания на царство Николая II, Он в Успенском соборе при открытых царских вратах приносил Богу клятву… Он не может забыть этой торжественной клятвы «все устрояти для пользы врученных Ему людей и ко славе Божьей»… Он знает, что здесь Он безответственен… но это не снимает с души Его ответа там, где не мы уже, а Он ответит Богу за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке. Поэтому я понимаю, что Он задумывается и не так стремительно, как мы, принимает свои решения. Надо помочь Ему принять этот ответ. Надо сказать Ему, что прошлая борьба была ужасна таким бесправием и долгой ожесточенностью, что доводила людей до забвения закона, доводила совесть до забвения жалости. Цель амнистии — будущий мир в России. Надо непременно досказать, что в этом Гос. Дума будет своему Государю порукой и опорой. С прошлым бесправием должно сгинуть преступление, как средство борьбы и спора. Больше никто не смеет тягаться кровью. Пусть отныне все живут, управляют и добиваются своего не силой, а по закону. По обновленному русскому закону — в котором мы участники и ревнители, по старому закону Божью, который прогремел 4000 лет назад всем людям и навсегда — не убий»

И М. А. Стахович предложил включить в адрес слова: «Гос. Дума выражает твердую надежду, что ныне, с установлениемконституционного строя, прекратятся политические убийства и другиенасильственные деяния, которым Дума выражает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства народа и самой идеи народного представительства».

Предлагалось осудить только будущие убийства: прошлое покрывалось полной амнистией. Ту же мысль в печати в тот же день защищал кн. Е. Н. Трубецкой, а в Гос. Думе к ней присоединился виленский депутат епископ барон Рооп.

Но психологическая связь большинства Думы с революцией оказалась слишком глубокой. Стаховичу вышел возражать Родичев: «Это — не церковная кафедра! Наше ли дело выносить нравственное осуждение поступков?.. Мы, господа, не посредники между Государем и народом… В нашем лице перед Государем сам народ стоит»… И дальше: «В России нет правосудия! В России закон обращен в насмешку! В России нет правды. Россия в этот год пережила то, чего не переживала со времен Батыя»… Еще определеннее говорил депутат Шраг: «Нет, не можем мы осуждать тех, кто жизнь свою положил за драги своя!.. кто сделались народными героями, кто является во мнении народном жертвами за его свободу и великими страдальцами».

Тщетно Стахович доказывал, что если казней, как говорят, было за последние месяцы около 90, — за то же время убито 288 и ранено 338 русских граждан — представителей власти, большей частью простых городовых. («Мало!» — кричали на скамьях крайней левой). «Русский народ — заключил Стахови, — скажет, что это не служение ему и его благу, это душегубство, и он его не хочет». Поправка была отклонена — и только 34 депутата приложили затем к протоколу свое особое мнение.

После этого адрес был принят единогласно — несколькоумеренных и правых удалилось, а небольшая группа с.-д. заявила, что она воздерживается. Но этими прениями была по существу предрешена дальнейшая судьба 1-й Гос. Думы.

«Revue des deux Mondes» с недоумением спрашивала по поводу требования новой политической амнистии: «а преступления? а грабежи? а убийства? Думе предложили высказаться против них — она этого не сделала». Если так писал французский умеренный журнал — легко себе представить, как должен был отнестись к этим требованиям Государь, для которого убиваемые, «застреленные в переулке», были Его верными слугами, жертвами долга. Адрес Гос. Думы содержал и требования, противоречившая основным законам — ответственное перед Думой министерство, упразднение Гос. Совета; в нем говорилось и про принудительное отчуждение земель; но решающее значение при его оценке имело это требование амнистии («безнаказанности убийц») при одновременном отказ осудить убийства даже на будущее.

Государь не замедлил выразить Свое отношение. Он отказался принять президиум Думы, который должен был поднести Ему адрес, и поручил И. Л. Горемыкину сообщить С. А. Муромцеву, чтобы тот препроводил адрес через министра Двора.

На следующий же день, 5 мая, в «Правительственном Вестнике» начали печататься телеграммы на имя Государя от правых организаций, с резкими выпадами против Думы.

Наконец, Государь поручил Совету министров выработать декларацию с ответом на думский адрес. Государь считал желательным резкий и решительный ответ; И. Л. Горемыкин, по своему обыкновению, несколько «сгладил углы». В то же время было сочтено бесполезным вносить в Думу правительственные законопроекты, кроме тех случаев, когда этого определенно требовал закон (напр. бюджетные ассигнования). Этим и объясняется, что первым законопроектом, внесенным в Гос. Думу, было представление министерства наводного просвещения о кредите на оранжерею и прачечную Юрьевского университета.

Дума была несколько смущена отказом в приеме президиума, хотя и признала, что «форма (передачи адреса) имеет бесконечно малое значение». На митингах, социалисты отмечали с злорадством: «На пощечину кадеты отвечают молчанием».

Правительство, действовавшее во время Первой Думы, было, по мысли Государя, кабинетом переходного времени. И. Л. Горемыкин был умный и глубоко лояльный чиновник, точно выполняющий инструкции Государя. Среди других министров имелись старые сотрудники Государя (В. Н. Коковцов, А. С. Стишинский, И. Г. Щегловитов, кн. А. А. Ширинский-Шихматов, занявший теперь пост обер-прокурора); было также и два «новых человека»: министр внутренних дел П. А. Столыпин и министр иностранных дел А. П. Извольский (бывший посланник в Дании). Выбор Горемыкина Государь объяснял В. Н. Коковцову так: «Для меня — главное то, что Горемыкин не пойдет за моей спиной ни на какие уступки во вред моей власти». Совершенно безосновательно Горемыкина (который был одних лет хотя бы с И. И. Петрункевичем) изображали дряхлым стариком; этому, может быть, способствовало то, что на заседаниях Гос. Думы он, едва ли не демонстративно, дремал под гул речей.

Министерство выступило 13 мая с декларацией в Думе. Обещая «полное содействие при разработке всех вопросов, не выходящих за пределы прав Думы», Совет Министров указал, что разрешение земельного вопроса на предположенных Думой основаниях «безусловно недопустимо». На счет ответственного министерства и упразднения Гос. Совета, указывалось, что эти вопросы не могут ставиться по почину Гос. Думы; что касается амнистии, то она относится к прерогативам монарха; но «Совет Министров со своей стороны считает, что благу страны не отвечало бы, в настоящее смутное время, помилование преступников, участвовавших в убийствах, грабежах и насилиях».

Дума резко реагировала на эту декларацию; В. Д. Набоковзакончил свою речь словами: «Мы должны заявить, что не допустим такого правительства, которое намеревается быть не исполнителем воли народного представительства, а критиком и отрицателем этой воли. Выход может быть только один: власть исполнительная да покорится власти законодательной!».

Дума приняла «формулу недоверия» (всеми голосами против 11). Министрам с этого дня стали кричать «в отставку!» при каждом их выступлении. Министерство, оставаясь на почве основных законов, никак не реагировало на этот «жест».

Борьба между Думой и правительством сосредоточилась вокруг земельной реформы и проблемы смертной казни (ставшей на очередь, когда выяснилось, что амнистии не будет).

Дума вносила запросы по поводу всех смертных приговоров, выносившихся тем или иным судом, и требовала приостановки их исполнения. Правительство, опираясь на статьи закона указывало, что никакого правонарушения нет, — а Дума имеет право надзора только за закономерностью действий власти. Дума внесла законопроект об отмене смертной казни; правительство воспользовалось своим правом потребовать месячный срок для определения своего отношения.

Вопрос о казнях и убийствах стал резко партийным: 14 мая в Севастополе на Соборной площади была брошена бомба, разорвавшая на куски восемь человек, в том числе двух детей, и переранившая несколько десятков (это было неудавшееся покушение на севастопольского коменданта ген. Неплюева). В Думе об этом заговорили — только для того, чтобы заступиться за бомбистов («уже созван военный суд… нам необходимо предотвратить пролитие крови»(!) говорил один депутат). А левая печать спокойно заявляла: «Когда остынут первые впечатления, и сами раненые, и близкие погибших поймут, что они явились жертвой случая, что не против них был направлен удар»[118].

При таком отношении к убийствам, вопрос об отмене смертной казни утрачивал принципиальный гуманитарный характер и превращался — во всяком случае, в глазах Государя — в попытку избавить преступников от последствий совершенных ими преступлений.

В земельном вопросе, особо волновавшем крестьян, к.-д. выдвинули проект принудительного отчуждения земель, сдаваемых в аренду, а, в меру земельной нужды, также и остальных частновладельческих земель, превышающих «трудовую норму». В то же время, трудовики предлагали отчуждение — и притом безвозмездное — всех частновладельческих земель. От правительства с обстоятельными речами выступили 19 мая главноуправляющий земледелием А. С. Стишинский и товарищ министра внутренних дел В. И. Гурко. Речь последнего, блестящая и по форме и по содержанию, произвела на крестьян известное впечатление: Гурко указывал, что даже при отчуждении всех помещичьих земель получилась бы незначительная прирезка (около десятины на душу), тогда как исчезли бы сторонние заработки, и критиковал думские проекты, обращая внимание на то, что земельное «поравнение» может коснуться не только помещиков, но и более зажиточных крестьян. Думский специалист по аграрному вопросу М. Я. Герценштейн мог на это только ответить ссылками на аграрные волнения («или вам мало майской иллюминации, которая унесла в Саратовской губ. 150 усадеб?») и под конец заявил: «Народ разберет, где землею пахнет, и где ее не дают. С большой и яркой речью против принудительного отчуждения и общинного владения выступил Н. Н. Львов, вышедший на этом вопросе из к.-д. партии.

Новым поводом для нападок на власть послужили события 1—2 июня в Белостоке. В этом городе, где большинство населения еврейское, с особою силой свирепствовал террор: убийств, покушений, взрывов бомб было несколько десятков за первые пять месяцев 1906 г. 1-го июня было сделано несколько выстрелов в католическую процессию. Тогда начался погром еврейских домов, причем за два дня евреев было убито 75 и ранено 84, христиан — убито 7 и ранено 18. Войска, вызванные для восстановления порядка, несколько раз вступали в перестрелку с еврейской самообороной, и это навлекло на них обвинение в соучастии.

Гос. Дума отправила в Белосток трех своих членов для расследования погрома на месте. Эти депутаты допрашивали почти только потерпевших евреев и вернулись с докладом, чрезвычайно односторонним и пристрастным. Они доказывали, по старому трафарету, что погром был организован правительством! Во время прений по этому вопросу произошел инцидент: деп. Якубзон сказал, что солдаты боялись идти на те улицы, где стреляла еврейская самооборона, так как «русские войска научились бегать от выстрелов — русско-японская война оказала на них плохое влияние». Протесты всей правой и умеренной печати, вызов на дуэль со стороны молодого офицера (пор. Смирнского), резкая отповедь депутатов Стаховича и Способного побудили Якубзона истолковать затем свои слова по новому: солдаты не шли — потому что не хотели стрелять в народ…

Невозбранные нападки на министров и крики «в отставку!» отражались на престиже власти. «Русский Вестник» иронически писал о «кротости, непротивлении и смирении кабинета г. Горемыкина». Стали учащаться случаи волнений в войсках — даже в Красносельском лагере, в первом батальоне Преображенского полка. В деревнях возобновлялось аграрное движение. Открытый конфликт между Думой и правительством создавал опасное «шатание умов»; многие начинали сомневаться в том, где же истинная власть. Не слабел и революционный террор [119].

Государственный Совет, который должен был служить опорой власти, держал себя пассивно, выжидательно. Когда Дума, желая показать недоверие к правительству, сократила кредит на оказание помощи голодающим с 50 милл. до 15 милл. руб., — Гос. Совет, вопреки настояниям министра финансов В. Н. Коковцова, принял думскую цифру ассигнования. (Это, м. п., был первый — и единственный проект, прошедший при 1-й Думе все законодательные инстанции).

Заседавший в конце мая дворянский съезд также избегал нападок на Думу; на нем преобладали умеренные. Он принял адрес Государю, с указанием на необходимость насаждения частной собственности в деревне и избрал Совет Объединенного Дворянства, получивший впоследствии большую известность.

Во второй половине июня возникли упорные слухи о возможности Думского министерства. Государь едва ли сам когда-либо соглашался на такой шаг — Его отношение к этой Думе было достаточно определенным — но Он не препятствовал близким к Нему лицам, в том числеД. Ф. Трепову, производить «глубокую разведку в неприятельском лагере».

Д. Ф. Трепов не только вел переговоры с «кадетскими» лидерами; он открыто высказал свое мнение в иностранной печати 24 июня (7 июля) в английских газетах появилась беседа дворцового коменданта с корреспондентом агентства Рейтер. Д. Ф. Трепов прямо говорил, что министерство Горемыкина не справляется с положением: «Союз думского центра и трудовиков будет разорван только тогда, когда центр будет призван к власти. Поэтому я считаю весьма желательным, чтобы новое министерство было образовано из членов думского центра». — «То есть кадетов?» спросил корреспондент. — «Да, кадетов, ибо они сильнейшая партия в Думе. Ни коалиционное министерство, ни министерство взятое вне Думы не дадут стране успокоения»… В Англии, как отмечало агентство СПА, эти заявления встретили всеобщее одобрение.

По-видимому, Д. Ф. Трепов считал, что следует поручить к.-д. составление кабинета — со своего рода «провокационной» целью: они вынуждены были бы резко порвать с левыми и дискредитировали бы себя либо слабостью, либо репрессиями, а тогда можно было бы их легко опять устранить. К.-д. приняли эти переговоры совершенно «всерьез», и уже шли толки о составлении кабинета П. Н. Милюкова [120] или С. А. Муромцева.

На самом деле, между Думой и властью назревал открытый разрыв. 19 июня произошло бурное столкновение по вопросу о смертной казни: Дума криками и шумом не дала говорить главному военному прокурору Павлову, который должен был давать объяснения по законопроекту об отмене смертной казни. Суровый человек долга, прокурор Павлов был обвинителем в целом ряде процессов о революционных убийствах: за это его в Думе называли «убийцей» и «палачем». Министр юстиции Щегловитов перед этим инцидентом напомнил с думской трибуны, что после амнистии 21 октября террористические акты только усилились: «Ежедневно на громадном пространстве Россиисовершаются возмутительные политические посягательства, уносящие в могилу добросовестных исполнителей долга… Отмена смертной казни при таких условиях была бы равносильна отказу государства всемерно защищать своих верных слуг».

Дума единогласно приняла проект об отмене смертной казни, который был передан в Гос. Совет.

20 июня в газетах появилось правительственное сообщение по земельному вопросу, разъяснявшее, какие меры могут быть приняты для улучшения положения крестьян и отвергавшее принцип принудительного отчуждения. Оно было издано для прекращения толков о предстоящем отобрании помещичьих земель, — толков, порожденных думскими прениями, и вызвавших во многих местностях новую вспышку аграрных волнений.

Дума сочла это вызовом; «Прочитав это сообщение, я впал в состояние бешенства!» — воскликнул деп. В. Д. Кузьмин-Караваев, считавшийся умеренным. Земельной комиссии было поручено выработать ответ.

Между тем, кампания против Думы усиливалась. С одной стороны, на рабочих митингах выступали большевики, — тут впервые широкие круги познакомились со своеобразной фигурой Ленина, — громившие «предательство к.-д.» и трусость думского большинства. В то же время, в «Правительственном Вестнике»продолжали печататься десятки телеграмм правых организаций, просивших Государя поскорее разогнать Думу. «Главная позиция, захваченная революцией, — писал А. А. Столыпин, — это Гос. Дума. С ее неприкосновенных стен, как с высокой крепости, раздаются воистину бесстыжие призывы к разгрому собственности, к разгрому государства и день ото дня наглее, день ото дня разнузданнее, чаще и чаще поднимаются голоса, угрожающие самой Верховной власти»… (Новое Время, 1 июля).

Такой осторожный и умеренный человек, как известный историк С. Ф. Платонов заявлял, что нужен «не разгон, а роспуск Думы на законном основании; эта мера была бы спасительной»[121]. Того же мнения держалось большинство министров. Были впрочем и другие мнения; так Д. Ф. Трепов считал, что Дума и партия к.-д. должны бы раньше «еще больше себя дискредитировать».

Повод для роспуска дала сама Гос. Дума. В заседании 4 июля она постановила обратиться к населению с «разъяснением» по аграрному вопросу, заявляя, что она «от принудительного отчуждения частновладельческих земель не отступит, отклоняя все предположения, с этим «несогласованные». — «Ведь и мы, одни, как министры, не можем издать закона», — тщетно возражал на это кн. Н. С. Волконский.

Когда о таком постановлении узнал П. Н. Милюков, он сильно встревожился, понимая что это может стать поводом для роспуска. В заседании 6 июляк.-д. уже забили отбой. И. И. Петрункевич выступил с новым проектом, только излагавшим предположения Гос. Думы без каких либо угроз. «Момент борьбы еще не наступил», — говорил он. «Когда он наступит, мы заговорим другим языком. Но посылать народ под пулеметы, когда мы пользуемся личной неприкосновенностью — безусловно немыслимо».

Не только трудовики и с.-д., но даже многие к.-д. недооценили угрожавшей опасности, и смягченное обращение было принято только после долгих сумбурных прений, и всего 124-мя против 53-х голосов, при 101 воздержавшемся.

Воскресшая во времена Думы революционная печать (хотя и менее откровенная, чем в «дни свобод») — «Эхо», «Мысль», «Волна» и т. д. — осыпала к.-д. язвительными насмешками. Но и в смягченном виде думское обращение противополагало Думу, желающую «дать народу землю» — правительству, которое в этом оказывает.

В долгой беседе. Государя с И. Л. Горемыкиным и министром внутренних дел П. А. Столыпиным роспуск Думы был окончательно решен. Петербургский градоначальник В. Ф. фон-дер-Лауниц заверил, что никаких серьезных волнений в столице это не вызовет.

Манифест о роспуске был подписан в воскресенье, 9 июля. Здание Думы было закрыто и оцеплено войсками, чтобы депутаты не попытались оказать сопротивление, которое могло бы вызвать беспорядки. Эта мера застигла депутатов врасплох. Узнав о роспуск, многие члены Думы выехали в Выборг, за пределы досягаемости русской полиции, чтобы там обсудить, как следует дальше действовать.

Как раз накануне роспуска Думы — 7 июля — Государь утвердил новую финляндскую конституцию и новый избирательный закон, основанныйна всеобщем избирательном праве и пропорциональном представительстве: в Финляндии поэтому не было никакой склонности оказывать поддержку выступлениям против правительства.

Поздно вечером 9 июля бывшие члены Думы собрались в Выборге, в гостинице «Бельведер». Приехало 178 человек. По плану П. Н. Милюкова, (который в самом заседании не присутствовал), была выдвинута идея обращения к народу с призывом к пассивному сопротивлению — неплатежу налогов, отказу идти на военную службу, и непризнанию займов, заключенных правительством за период конфликта.

Этот проект встретил весьма энергичные протесты. Л. И. Петражицкий указывал, что такой шаг является неконституционным. М. Л. Герценштейн говорил, что такие средства борьбы противоречат убеждениям многих и не могут поэтому быть общими для всех. Другие отмечали, что русский бюджет построен гл. обр. на косвенных налогах (на что проф. Гредескул серьезно, возразил: «надо указывать народу, чтобы он воздерживался от употребления казенного вина»). Польские депутаты прямо заявили: мы такого воззвания не можем подписать, так как нашего призыва бы послушались и это вызвало бы кровопролитие…

Прения еще продолжались, когда в «Бельведер» прибыл выборгский губернатор и просил сократить заседание, чтобы не ставить автономию Финляндии в неловкое положение перед русской властью. Тогда большинством голосов воззвание было одобрено, и меньшинство, из товарищеской солидарности, также подписало его. Только кн. Г. Е Львов на это не согласился. Поляки же издали свое особое воззвание; в нем говорилось, что они будут сообразоваться «с особыми условиями Царства Польского».

Возвращаясь в Петербург, б. члены Думы ждали ареста; но правительство решило просто их игнорировать, несколько позже, участвовавшие в составлении воззвания были привлечены к суду, (который состоялся почти через полтора года). Это лишило «выборжцев» — как их стали называть — возможности баллотироваться в следующие Думы. Других последствий это воззваниене имело: оно никак не отразилось на подтуплении налогов, не говоря уже о рекрутском наборе.

Выборгское воззвание, вне всякого сомнения, было актом революционным, — незаконным ответом на вполне закономерный акт роспуска Гос. Думы. Оно показало, как мало считаются с законностью не только крайние левые партии, но и к.-д.

Крайние левые выпустили свой отдельный «манифест», подписанный фракциями трудовиков и с.-д. Гос. Думы, крестьянским и железнодорожным союзом, партиями с.-д. и с.-р.: «Трудовое крестьянство должно взять дело в свои руки. Ему не дали земли и воли. Оно должно само взять волю, сместив все правительственные власти Оно должно немедленно взять всю землю».

Этот манифест был показательным: как последняя ставка революции, выдвигалось аграрное движение. «Прежде чем поднести спичку, надо убедиться, что будет ветер», — замечало по поводу этого воззвания «Русское Богатство». Манифест крайних левых произвел так же мало действия, как и выборгское воззвание.

Когда говорят, что первая Дума была неработоспособна, — это следует понимать не в том смысле, что депутаты ленились или были сугубо невежественны. Но она в целом ставила себя вне существующего строя; она считалась не с требованиями основных законов, а только со своими воззрениями на «природу народного представительства». «Она стала на почву нового права, прекрасно названного на простонародном языке — захватным правом, — писал известный историк, проф. В. И. Герье. «Государю отводилось почетное положение мраморной статуи в завешанном храме, от имени которой жрецы произрекали бы народу свою волю».

Дума хотела, в другой форме, продолжать революцию. Государь, не желавший отменять того, что Он дал в то же время не видел никаких оснований идти на уступки этому новому натиску революционного движения.

Роспуск Думы ставил вопрос: что же дальше? Продолжать ли начатый опыт или признать его неудавшимся, как предлагали правые? Государь определенно высказался за первый путь; и в составе правительства Он нашел именно того человека, который наиболее подходил для выполнения поставленной задачи — Петра Аркадьевича Столыпина.

Эта задача была двойная: беспощадная борьба с кровавыми и насильственными проявлениями революции — и проведение реформ, признанных необходимыми; в их числе было создание таких форм народного представительства, которые, открывая обществу возможность политической деятельности, в то же время не превращались бы в орудия врагов монархической государственности.

П. А. Столыпин как нельзя более подходил именно длятакой роли. Человек с большим личным мужеством, способный быстро решать и энергично действовать, выдающийся оратор, производивший впечатление даже во враждебной атмосфере первой Думы, искренне преданный Государю монархист, не пытавшийся «ультимативно» навязывать Ему свои взгляды, бывший саратовский губернатор был в то же время хорошо знаком и с земством и с аграрным вопросом, и с механизмом аппарата власти.

Назначенный премьером (с сохранением поста министра внутренних дел) в день роспуска Думы, Столыпин первым же сводим циркуляром (от 11 июля) обратил на себя внимание, и вызвал заграницей сочувственные комментарии: «Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами», говорилось в нем — и тут же добавлялось: «Борьба ведется не против общества, а простив врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены… Намерения Государя неизменны… Старый строй получит обновление. Порядок же должен быть охранен в полной мере».

П. А. Столыпин хотел подчеркнуть направление своего кабинета, привлекши в его состав нескольких общественных деятелей: так в министры земледелия намечался Н. Н. Львов, в министры торговли А. И. Гучков, обер-прокурором Синода предполагалось назначить Ф. Д. Самарина. Но из этих переговоров ничего не вышло. Умеренные общественные деятели ставили слишком большие требования (пять министров из «общества» и опубликование их программы от имени всего кабинета); Ф. Д. Самарин, более правый, заявил о своем несогласии с общим курсом. «Говорил с каждым по часу. Не годятся в министры сейчас. Не люди дела», сообщил Государь в записке Столыпину после бесед с Гучковым, Львовым и Самариным; Своей матери Он писал: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться».

Первые дни после роспуска Думы прошли спокойно, но в ночь на 17 июля вспыхнуло восстание в островной крепости Свеаборг под Гельсингфорсом: взбунтовался артиллерийский полк. Между фортами и берегом началась орудийная перестрелка. Финские революционные круги, в лице «красной гвардии», попробовали оказать содействие восставшим, но встретили сопротивление со стороны тут же возникшей финской «белой гвардии». Восставшие держались три дня, но после взрыва порохового погреба, после появления флота, который начал обстреливать форты, пали духом и 20 июля сдались. Число жертв оказалось крайне незначительным [122].

Более коротким, но и более кровавым был бунт в Кронштадте 19 июля, начавшийся со зверского убийства двух офицеров и их семей (среди убитых была 90-летняя старуха г-жа Врочинская). Восстание было подавлено в тот же день Енисейским пахотным полком: «двинулись к арсеналу — описывал участник восстания: — впереди енисейцы, сбоку пулеметы, с тылу тоже енисейцы… и мы бежали».

19 июля взбунтовалась также команда крейсера «Память Азова»; офицеры спаслись на берег под обстрелом; но среди восставших тут же произошел раскол, и, как на «Георгие Победоносце» в июне 1905 г., верная долгу часть команды одержала верх и привела крейсер в Ревельский порт «с повинной».

Этой короткой вспышкой закончились военные бунты; попытка всеобщей забастовки в Москве (24—28 июля) оказалась «совсем жалкой» (по признанию «Русского Богатства»). Только революционная партизанская война, выражавшаяся в убийствах и «экспроприациях» (грабежах с политической целью), достигла в первый месяц после роспуска Думы своего максимального развития.

Грабежи входили также в революционный план: деньги, награбленные в кассах банков, в почтовых конторах, и т. д. должны были идти на нужды революционного движения, на покупку оружия, на пропаганду, на содержание «штабов» и т. д. Такие способы пополнения кассы должны были заменить иссякавшие иностранные источники. Участием в одном из таких крупных грабежей создал себе революционное имя Джугашвили-Сталин; а при их использовании испытал крупные неприятности заграницей Литвинов (Финкельштейн). Но убийства, конечно, стояли на первом плане.

Был и один случай убийства справа: 17 июля в Териоках был застрелен б. член Думы М. Я. Герценштейн, очевидно за еврейское происхождение, так как его деятельность в Думе (если не считать неудачной фразы об «иллюминациях») не могла вызвать какой-либо вражды лично к нему. Правая печать, в данном случае, высказала резкое осуждение убийству, хотя и было ясно, что убийцаиз правой среды. «Голос Правды», «Русское Знамя» писали, что убийца, кто бы он ни был, заслуживает смертной казни.

Но убийство справа было редким исключением на фоне революционного террора.

День 2 августа 1906 г. прозвали в Польше «кровавым воскресением»: на улицах Варшавы было убито 28 полицейских и солдат, ранено 18; в Лодзи — убито 6 и ранено 18; в Плоцке —убито 5 и ранено 3, и т. д. Убийцы почти во всех случаях скрылись;в Варшаве солдаты несколько раз стреляли в толпу, с которой смешивались террористы: было убито 16, ранено 150, в том числе— всего один из заведомо стрелявших…

12 августа было совершено покушение на председателя Совета Министров: на его дачу на Аптекарском острове явилось двое неизвестных в жандармской форме, бросивших бомбы огромной силы. 27 человек, находившихся в приемной, было убито на месте (в том числе и сами террористы); 32 было ранено, (6 умерло от ран на следующий день). Обрушилась стена дома с балконом, на котором находилась 14-летняя дочь Столыпина и его трехлетний сын с няней; они были тяжело ранены обломками камней. Сам Столыпин остался невредим.

Это покушение — неожиданно для революционеров — необычайно возвысило председателя Совета Министров. Волна сочувствия к его горю и невольного уважения к его мужеству охватила равнодушные до тех пор круги. «Кто не боится смерти, на своем посту — писал А. С. Суворин — тот и убитый, в открытомли бою или подлой изменой, оставляет после себя пример для подражания живым. Да здравствует мужественная жизнь, господа, и да посрамятся трусы!»

«Такими средствами свобода не достигается, — писали «Русские Ведомости», орган московских к.-д. — Они смущают людей, поселяют в обществе настроение, которое на руку не друзьям свободы, а реакции».

13 августа революция отомстила одному из своих победителей: пятью выстрелами из револьвера на вокзале Новый Петергоф был убит генерал Г А. Мин, который в октябре 1905 г. предотвратил кровопролитие в Петербурге, а в декабре нанес последний удар московскому восстанию. На Государя эта смерть произвела очень тяжелое впечатление. Он сам приехал навестить семью покойного и ни другой день присутствовал при выносе его тела [123].

П. А. Столыпин, по предложению Государя, переехал с семьей в Зимний Дворец. Оттуда он с новой энергией принялся за проведение своей программы: революции — беспощадный отпор; стране — реформы.

25 августа в газетах подвились одновременно два знаменательных документа: обширная программа намеченных правительством законодательных мер и закон о военно-полевых судах.

«Революция борется не из-за реформ, проведение которых почитает своей обязанностью и правительство, а из-за разрушения самой государственности, крушения монархии и введения социалистического строя» — говорилось в правительственном сообщении. Эти слова, бесспорно, соответствовали истине.

В перечень намеченных реформ входили: свобода вероисповеданий; неприкосновенность личности и гражданское равноправие; улучшение крестьянского землевладения; улучшение быта рабочих (государственное страхование); реформа местного самоуправления (мелкая земская единица); введение земства в Прибалтийском и в Западном крае; земское и городское самоуправление на Царстве Польском; реформа местного суда; реформа средней и высшей школы; введение водоходного налога; объединение полиции и жандармерии и издание нового закона об исключительном положении. Упоминалось также об ускорении подготовки церковного собора и о том, что будет рассмотрен вопрос, какие ограничения для евреев, «как вселяющие лишь раздражение и явно отжившие», могут быть немедленно отменены.

Закон о военно-полевых судах — которому предшествовал длинный перечень террористических актов последнего времени — вводил, в качестве временной меры, особые суды из офицеров, ведавшие только дела, где преступление было очевидным. Предание суду происходило в пределах суток после акта убийства или вооруженного грабежа; разбор дела мог длиться не более двух суток; и приговор приводился в исполнение в 24 часа; между преступлением и карой проходило таким образом не более 3—4 дней. Это была суровая мера, но едва ли по существу она может считаться более жестокой, чем западно-европейские или американские суды. где преступник ждет казни долгие месяцы, если не годы.

Слева главное внимание обратили на военно-полевые суды, и не находили достаточно резких слов для их осуждения. Справа высказывали недовольство программой реформ. «Русский Вестник» называл ее «Портсмутским договором», «капитуляцией перед врагом внутренним: и там, и здесь — уступка пол-Сахалина» (таковою «Р. В.» считал обещание отмены некоторых ограничений для евреев).

Иначе реагировал председатель Центрального Комитета Союза 17 октября, А. И. Гучков. «С особым удовольствием» отметив, что Столыпин не отказывается от своего плана реформ, Гучков заявил в печати, что закон о военно-полевых судах «является жестокой необходимостью. У нас идет междоусобная война, а законы войны всегда жестоки. Для победы над революционным движением такие меры необходимы. М. б. в Баку резня была бы предотвращена, если бы военно-полевому суду предавали лиц, захваченных с оружием… Я глубоко верю в П. А. Столыпина».

Это заявление вызвало протесты со стороны некоторых членов Союза; Д. Н. Шипов, старый умеренный либерал славянофильского оттенка, «не выдержал» и ушел из партии. Но центральный коми-теть единогласно переизбрал Гучкова своим председателем, и известный историк проф. В. И. Герье горячо приветствовалвыступление А. И. Гучкова.

«Я не только считаю политику репрессий по отношению к революционному движению совместимой с вполне либеральной, даже радикальной общей политикой, — писал А. И. Гучков в открытом письме кн. Е. Н. Трубецкому, — но я держусь мнения, что они тесно связаны между собой, ибо только подавление террора создает нормальные условия… Если общество отречется от союза с революцией, изолирует революцию, отнимет у нее общественные симпатии, рассеет мираж успеха — революция побеждена».

П. А. Столыпину удалось разорвать заколдованный круг. До этого времени, проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а принятие суровых мер знаменовало собою отказ от преобразований. Теперь нашлось правительство, которое совмещало обе задачи власти; и нашлись широкие общественные круги, которые эту необходимость поняли. В этом была несомненная историческая заслуга А. И. Гучкова и Союза 17 октября. Те основатели Союза, которые не сумели отрешиться от старых интеллигентских предубеждений, ушли в «партию мирного обновления», которая так и осталась политическим клубом, не имевшим реального значения, тогда как октябристы стали серьезной политической силой, как первая в русской жизни правительственная партия: в этом и было их значение, хотя формальной связи с властью у них не было.

Более правые партии смотрели с некоторой опаской на первые шаги П. А. Столыпина и зачастую резко их критиковали, но они не отказывались содействовать власти в борьбе с революционной смутой и не переходили в этот решающий момент на роль «оппозиции справа». В обществе обозначался определенный поворот. Он сказался прежде всего на выборах в земства: почти везде проходили «октябристы» и более правые, к.-д. теряли один уезд за другим. Многие дворянские собрания (в первую очередь — курское и московское) исключили из своей среды подписавших выборгское воззвание. На выборах в Петербургскую городскую думу (в ноябре) победили консервативные «стародумцы». Конечно, избирательное право было очень ограниченным. Но тот же состав избирателей в 1903 г. голосовал за «обновленцев». «Нужен немалый запас знаний и веры в правоту конституционной идеи, чтобы не передаться на сторону реакции», с грустью отмечал «Вестник Европы»[124].

Изменившееся настроение ярко проявилось на инциденте с английской делегацией. Группа членов английского парламента собиралась приехать «отдать визит» Гос. Думе, приславшей в июле делегатов на междупарламентскую конференцию в Лондон. (Участие в этой делегации, м. п., спасло Ф. И. Родичева от судьбы «выборжцев»). Так как Дума была уже распущена, приезд делегации должен был превратиться в чествование Первой Думы, — в чествование людей, привлеченных к суду за революционное воззвание к народу. («Как они (англичане) были бы недовольны, если бы от нас поехала депутация к ирландцам и пожелала тем успеха в борьбе» — писал Государь Императрице Марии Феодоровне).

Против приезда делегации начались протесты. Московская монархическая партия выступила первой, устроив 24 сентября большое собрание, принявшее резкую резолюцию против «вмешательства в русские дела». Вслед за нею выразили протест выборные ремесленного сословия. 29 сентября в том же смысле высказалась и московская городская дума: большинством голосов октябристов и правых была принята резолюция, признававшая приезд делегации «политической демонстрацией, оскорбительной для нашего национального чувства». Даже петербургский совет профессоров согласился чествовать делегатов только большинством 20 против 17 голосов.

Английская печать, — «Times». «standard», «Daily Telegraph» и даже либеральная «Westminster Gazette» — стала называть проект поездки «прискорбной ошибкой» и «безумной затеей», а организаторов — «суетливыми ничтожествами». Один за другим делегаты стали отказываться и поездка в конце концов была отменена.

Партия к.-д., собравшись в концесентября на съезде в Гельсингфорсе, постановила фактически отказаться от «выборгского воззвания», не имевшего в стране ни малейшего успеха. Щадя самолюбие «выборжцев», съезд признал, что воззвание соответствовало моменту, что его «идею» следует распространять, но что в то же время съезд «не находит возможным рекомендовать немедленное, по необходимости частичное его применение». («Ящик с двойным дном», — писал об этой резолюции кн. Е. Н. Трубецкой — «есть выборгское воззвание — нет выборгского воззвания»…).

Революционные партии вели теперь борьбу во все более враждебной для них атмосфере. Террористические акты умножались. За вторую половину 1906 г. погибли самарский губернатор Блок, симбирский губернатор Старынкевич, варшавский генерал-губернатор Вонлярлярский, главный военный прокурор Павлов, гр. А. П. Игнатьев (которого одно время прочили в преемники гр. Витте), энергичный петербургский градоначальник фон-дер-Лауниц. В декабре было вторичное покушение на адм. Дубасова [125]. За год было убито 768 и ранено 820 представителей и агентов власти. Но убийства уже не устрашали; и в обществе они вызывали не сочувствие, а растущее возмущена. При этом грань между политическими и уголовными убийствами стиралась, до полной неуловимости: шайки грабителей, убивая полицейских и похищая крупные суммы денег, заявляли, что все это делается «для нужд революции». Дело дошло до того, что московский комитет с.-д. счел себя обязанным вынести резолюцию против этих «экспроприаций», а брест-литовский отдел еврейского «бунда» постановил: «такая конфискация деморализует массы, развивая в них анархические наклонности, а также индифферентизм к партии»… Грабежи оказывались слишком большим соблазном, Многие «товарищи» после удачной экспроприации не сдавали денег в партийную кассу, а предпочитали скрыться с добычей. Большевики, в отличие от меньшевиков и «бунда», не стали отвергать «экспроприации»: хоть часть денег, ведь, все-таки попадала в партийную кассу.

Убийства также приняли совершенно анархический характер Людей убивали «за должность»; убивали тех, до кого легче было добраться; убивали и администраторов, популярных среди населения, — а цель революции отодвигалась все дальше.

«Революционное движение породило полную разнузданность подонков общества» — признавал «Вестник Европы». Революционное движение вырождалось и разлагалось. Сомнения проникали даже на его верхи. Психологическая сторона этого явления ярко описана в известном романе «сверх-террориста» с.-р. Савинкова «Конь бледный»: его герой, однажды признавший, что можно убивать «для дела», приходит к допущению убийства «для себя» (устранения мужа любимой женщины) и в итоге кончает с собой.

В высших учебных заведениях с осени 1906 г. возобновились занятия после перерыва в полтора года. Революционные партии не могли преодолеть стихийной тяги к возобновлению нормальной жизни, сказывавшейся и в учащейся молодежи; они придумали формулу о том, что интересы революции требуют присутствия учащейся молодежи в больших городах и под этим предлогом «разрешили» прекратить забастовку. В студенческой среде возникло разделение на партии; роль умеренных играли в университетах к.-д., ставшие на позицию поддержки профессуры и защиты мирного хода занятий. Политические собрания студентов становились понемногу реже; занятия шли, хотя и нарушались порою различными «забастовками протеста».

Государь писал Своей матери (11 октября): «Слава Богу, все идет к лучшему… Сразу после бури большое море не может успокоиться». Он отмечал в своем дневнике 17 октября: «Годовщина крушения [126] и мучительных часов прошлого года! Слава Богу, что оно уже пережито!».

«Революция? Нет, это уже не революция», говорил П. А. Столыпин около того же времени корреспонденту газеты «Journal». — «Осенью в прошлом году можно было говорить с некоторой правдоподобностью о революции… Теперь употребление громких слов, как анархия, жакерия, революция, — мне кажется преувеличением». И премьер добавлял: «Если бы кто-нибудь сказал в 1900 г., что в 1907 г. Россия будет пользоваться нынешним политическим строем — никто бы этому не поверил. Теперешний режим превзошел своим либерализмом самые широкие ожидания».

Правительство решило приступить к законодательной деятельности, политический конфликт не должен был долее задерживать приведения насущных реформ. В нормальное время такое законодательство по 87-й ст. Основных законов, разрешающей только проведение неотложных мер в промежутки между сессиями Гос. Думы, было бы спорным с правовой стороны; но в переходный период, когда законность еще не вылилась в окончательные формы, такой образ действий был наиболее правильным!..

Война и революция задержали на 3—4 года проведение насущных преобразований, подготовленных работой местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности, комиссий по оскудению центра и Особых совещаний под председательством С. Ю. Витте и И. Л. Горемыкина. Положение крестьянства за последние годы не улучшилось и это создавало удобную почву для революционной пропаганды в деревне — этой «последней ставки» революции. Но проделанная за 1899—1904 г.г предварительная работа давала обширный материал для законодательной деятельности. Было выяснено, что главной причиной застоя или упадка крестьянского хозяйства было угнетение личности и отрицание собственности.

Для привлечения крестьян на сторону революции, левые партии— в том числе и с.-д., принципиальные сторонники крупного хозяйства — обещали крестьянам раздачу помещичьих земель иэтим «купили» их поддержку на выборах. Государь не пожелал идти по пути соревнования в демагогии и приобретать поддержку крестьян такими же приемами. Он думал о пользе целого и о завтрашнем дне: в конечном счете, такое увеличение крестьянского землевладения быстро привело бы к новому, на этот раз безысходному кризису. Выбор был между неуклонным обнищанием крестьянства в целом — и его дифференциацией. Сохранение имущественного равенства, сохранение власти общины над отдельным крестьянином приводило к общему упадку хозяйства. Необходимо было развязать энергию отдельных крестьянских хозяев.

Для того, чтобы создать земельный фонд, были изданы: указ 12 августа о передаче Крестьянскому банку состоящих в сельскохозяйственном пользовании удельных земель (принадлежавших Императорской фамилии); указ 27 августа о порядке продажи казенных земель, годных для обработки; указ 19 сентября об использовании, для удовлетворения земельной нужды, кабинетских земель на Алтае (состоявших в непосредственном ведении Императора); первые два указа создавали земельный фонд в несколько миллионов десятин в Европейской России, третий — открывал обширную площадь для переселения в Сибирь.

Указом 5 октября были отманены все сохранившиеся еще в законах правоограничения для крестьянского сословия, — оно было сравнено с другими в отношении государственной и военной службы, в отношении поступления в учебные заведения. Ограничения, отмененные 5 октября, касались гл. обр. власти «мира», сельского схода, над отдельными крестьянами.

Указом 19 октября Крестьянскому банку было разрешено выдавать крестьянам ссуды под надельные земли; эта мера уже означала признание личной собственности крестьянина на свой участок земли.

Все это было подготовкой основной меры — указа 9 ноября 1906 г. о раскрепощении общины Этим актом русская власть окончательно порывала с земельной политикой царствования Императора Александра III, с народническими тенденциями охраны общины, и становилась на путь развития и укрепления частной земельной собственности в деревне.

«Манифестом Нашим от 3 ноября 1905 г. взимание с крестьян выкупных платежей за надельные земли отменяется с 1 января 1907 г.» — говорилось в этом указе. — «С этого срока означенные земли освобождаются от лежавших на них, в силу выкупного долга, ограничений, и крестьяне приобретают право свободного выхода из общины, с укреплением в собственность отдельных домохозяев, переходящих к личному владению, участков из мирского надела».

В отмену закона 1894 г., установившего, что крестьяне и после погашения выкупных платежей могут выходить из общины только с ее согласия, указ 9 ноября предоставлял каждому отдельному крестьянину право выхода из общины в любое время. Если между общиной и желающим из нее выйти возникал спор на счет участка, решение принадлежало земскому начальнику. Крестьянин мог в любое время требовать закрепления в единоличную собственность тех участков, которыми он фактически пользовался. Но для устранения чересполосицы, указ устанавливал, что каждый крестьянин при общем переделе мог требовать сведения своей земли к одному участку («отрубу»); если же за такое размежевание высказывалось дветрети общины, оно могло происходить в любое время. Наконец, в пределах каждого участка, указ утверждал право единоличного распоряжения домохозяина, в отличие от принципа семейной коллективной собственности.

Так, после перерыва в четыре года, проводились вжизнь пожелания большинства местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Главная заслуга в проведении этой реформы принадлежит бесспорно П. А. Столыпину. В разработке текста указа участвовали А. В. Кривошеин, В. И. Гурко, А. И. Лыкошин, А. А. Риттих и другие знатоки сельского хозяйства; но ответственность за решение спорного вопроса взял на себя П. А. Столыпин, встретивший в этом полную поддержку Государя.

Энергичным, хозяйственным крестьянам открывались таким образом широкие возможности: освобожденные от выкупных платежей — единственного крупного прямого налога, — от правовых ограничений, от стеснительных пут общины, они получали возможность широкого кредита в Крестьянском банке под залог своих надельных земель и могли приобретать, на льготных условиях, в дополнение к своим прежним владениям новые участки из земельного фонда. Этот фонд, при том, состоял не только из удельных, казенных или кабинетских земель: очень многие частные владельцы, которые не могли поддерживать своего хозяйства или испугались аграрных волнений, в ускоренном порядке продавали свои имения Крестьянскому банку.

Земельная реформа, таким образом, осуществлялась — ноне в виде разрушения жизнеспособной части крупного землевладения, ине в виде «благотворительной» прирезки земель всем крестьянам без разбора, — а в виде поощрения хозяйственных элементов крестьянства. Интересам лучших, крепких элементов, этой опоры государственного хозяйства, отдавалось предпочтение перед уравнительными и благотворительными соображениями.

Последствия этого закона могли сказаться не сразу; он был не агитационным приемом для успеха на выборах, а крестьянской реформой, в корне изменявшее общее положение в деревне. Такой закон — как показал опыт России и многих стран — было бы нелегко провести через какой-либо парламент.

Наряду с крестьянской реформой, кабинет П. А. Столыпина провел по 87-ой статье еще несколько важных мер: указ 14 октября о свободе старообрядческих общине; указ 15 ноября об ограничении рабочего дня и о воскресном отдыхе приказчиков; отмену преследований за тайное преподавание в Западном крае (т. е. разрешение обучения, в частном порядке, на польском языке). Распоряжением министра народного просвещения был допущен, в 1906 году, прием учащихся в высшие учебные заведения без процентной нормы. «Общий вопрос о правах евреев, — было при этом объявлено, — будет подлежать обсуждению Гос. Думы, и так как это вопрос народной совести, то Гос. Дума и должна высказаться, как его решить». Проект некоторого расширения прав евреев, одобренный Советом Министров, вызвал резкие нападки в правой печати. Государь отказался его утвердить.

Избирательная кампания во вторую Думу началась рано, еще в конце ноября. На этот раз в ней участвовали и крайние левые. Боролось, в общем, четыре течения: правые, стоящие за возвращение к неограниченному самодержавию; октябристы, принявшие программу Столыпина; к.-д.; и «левый блок», объединивший с.-д., с.-р. и другие социалистические группы.

Устраивалось много предвыборных собраний; на них шли «диспуты» между к.-д. и социалистами или между к.-д. и октябристами. Правые держались в стороне, устраивая собрания только для своих.

Правительство Витте в свое время совершенно пассивно отнеслось к выборам в I-ую Думу; со стороны кабинета Столыпина были сделаны некоторые попытки воздействовать на выборы во II-ю. При помощи Сенатских разъяснений был несколько сокращен ее состав избирателей в городах и на съездах землевладельцев. Партиям левее октябристов было отказано в легализации, и только легализованным партиям было разрешено раздавать печатные избирательные бюллетени. Эта мера никакого значения не получила: и у к. д., и у левых оказалось достаточно добровольных помощников, чтобы заполнить от руки требуемое количество бюллетеней.

Но избирательная кампания носила новый характер: при выборах в Первую Думу никто не защищал правительство; теперьже борьба шла внутри общества. Самый этот факт был уже существеннее, чем то, кто получит большинство на выборах. Некоторые слои населения — более состоятельные слои — почти целиком повернулись против революции.

Избрание выборщиков происходило в январе. В обеих столицах к.-д. сохранили свои позиции, хотя и сильно растаявшим большинством. Они победили и в большинстве крупных городов. Только в Киеве и Кишиневе на этот раз одержали верх правые (избраны были епископ Платон и П. Крушеван), а в Казани и Самаре — октябристы [127].

Гораздо более пестрыми были результаты по губерниям. Там сыграла свою роль аграрная демагогия, и крестьяне выбирали в Думу тех, кто более резко и решительно обещал им землю. С другой стороны, среди землевладельцев проявилось то же резкое поправение, как на земских выборах, и в Западном крае Союз Русского Народа имел успех среди крестьян. Поэтому одни губернии посылали в Думу с.-д., с.-р. и трудовиков, а другие — умеренных и правых. Бессарабская, Волынская, Тульская, Полтавская губернии дали наиболее правый результат; поволжские губернии — наиболее левый. К.-д. потеряли почти половину своих мест, а октябристы усилились очень мало. Вторая Дума была Думой крайностей; в ней громче всего звучали голоса социалистов и крайних правых [128]. Но за левыми депутатами уже не чувствовалось революционной волны: выбранные крестьянами «на всякий случай» — авось, правда, «исхлопочут» землю — они не имели реальной поддержки в стране и сами удивлялись своей многочисленности: 216 социалистов на 500 человек!

Выборы во II-ую Думу совпали с выборами в Германии:Рейхстаг был распущен по вопросу о новых кредитах на войну в юго-западной Африке; на выборах (в январе 1907 г.) социал-демократы потерпели поражение (из 81 места они сохранили только 42); избирательная кампания обнаружила в германском народе растущий интерес к вопросу о колониях. Из других стран за 1906 г. и начало 1907 г., наибольшие перемены произошли в Австрии, где по инициативе правительства было введено всеобщее избирательное право. «Движение воды», вызванное этим шагом, толкнуло австрийское правительство на путь более активной внешней политики Во Франции, в 1906 г., был избран президентом радикал Фальер, и выборы в Палату, давшие победу левым, привели к власти первый кабинет Клемансо. В Англии небывалый разгром консерваторов на выборах того же года открыл эру Асквита и Ллойд-Джорджа, социальных реформ и борьбы с Палатой Лордов. Непосредственным последствием русских событий было введение конституции в Черногории.

Насколько торжественным было открытие I-й Думы, настолько буднично прошло — 20 февраля 1907 г. — открытие II-ой. Правительство заранее знало, что в случае неработоспособности этой Думы она будет распущена, и избирательный закон будет на этот раз изменен. А население мало интересовалось новой Думой.

По своему личному составу II-ая Дума была беднее первой: больше полуграмотных крестьян, больше полуинтеллигенции; гр. В. А. Бобринский назвал ее «Думой народного невежества». Было меньше людей с высшим образованием: они преобладали только у правых и в польском коло, которое возглавлялось лидером национал-демократов Р. Дмовским. Правые на этот раз провели в Думу несколько энергичных ораторов (В. М. Пуришкевича, В. В. Шульгина, еп. Евлогия, гр. В. А. Бобринского, П. Н. Крупенского, И. В. Новицкого и др.). Они «не давали спуску» левым: начинали протестовать, как только с трибуны раздавались революционные выпады, срывали ораторские эффекты возгласами с мест, шумно приветствовали представителей власти. Правые (и обычно примыкавшие к ним умеренные) составляли одну пятую Думы. Немного более пятой имели к.-д. с примыкавшими к ним мусульманами; более двух пятых — социалисты. Роль решающего Центра принадлежала не к.-д., а польскому коло; когда оно присоединяло свои голоса к социалистам, к.-д. и правые оказывались в меньшинстве.

Если среди к.-д. было несколько видных ораторов (Ф. И. Родичев, В. А. Маклаков, А. А. Кизеветтер), то многочисленные социалисты, кроме молодого грузинского с.-д. И. Г. Церетели и большевика Г. А. Алексинского, не выделили ни одного хорошего оратора. а говорили они не мало.

Лучшим оратором в II-й Думe, по признанию и друзей и врагов, оказался — Председатель Совета Министров П. А. Столыпин. Его выступление были наиболее яркими, запомнившимися моментами в истории II-й Думы.

Когда в заседании 6 марта, П. А. Столыпин выступил с деклараций и развернул обширный план реформ, сразу почувствовалась перемена против времен I-й Думы: никто не кричал «в отставку!», заключительные слова премьера были покрыты аплодисментами справа, а фракции думского большинства, в качестве демонстрации, решили воздержаться от прений и принять простой переход к очередным делам. Но с этим не согласились с.-д.; их Ораторы начали выступать с резкими речами; справаих перебивали возгласами «долой! ложь! у вас руки в крови!». На каждую речь с.-д. отвечали двумя речами правые. Говорило свыше двадцати оратором. Демонстрация «презрительного молчания» совершенно не удалась.

Прения закончились кратким и энергичным выступлением Столыпина: «Правительству желательно было бы найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен… Таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду» Столыпин указал, что власть «должна была или отойти и дать дорогу революции… или действовать и отстоять то, что было ей вверено… Правительство задалось одною целью — сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых, и что эти скамьи не скамьи подсудимых — это место правительства. (Аплодисменты). Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого либо неустройства — но иначе оно должно отнестись к нападкам, ведущимк созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у власти паралич и мысли и воли, все они сводятсяк двум словам — «руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: «не запугаете».

Слова Столыпина были услышаны «далеко за стенами этого собрания» и произвели огромное впечатление и в России и за границей.

Правительство не внесло в Гос. Думу закона о военно-полевых судах, и действию его должно было само собою прекратиться 20 апреля [129]. Дума тем не менее подняла вопрос об его отмене. Справа тотчас же предложили вынести осуждение террору.

Столыпин во время этих прений процитировал резолюцию съезда с.-р. о терроре, высказал надежду, что Дума произнесет «слово умиротворения», и закончил словами о том, что Россия «сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, которые применяли, быть может, самый чрезвычайные меры, но с одним упованием, с одной надеждой — исцелить трудно-больного!».

Много заседаний было посвящено порядку обсуждения бюджета, а также программным речам по аграрному вопросу. 10 мая П. А. Столыпин выступил с критикой внесенных проектов. «В настоящее время государство у нас хворает, — говорил он. — Самою больною, самою слабою частью, которая хиреет, которая завядает, является крестьянство. Ему надо помочь. Предлагается простой совершенно автоматический способ: взять и разделить все 130.000 существующих в данное время поместий. Государственно ли это? Не напоминает ли это историю тришкина кафтана? — обрезать полы, чтобы сшить из них рукава? Господа, нельзя укрепить больное тело,питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо дать толчек организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь». (Фраза Столыпина: 130.000 поместий — дала повод для утверждения, будто «130.000 помещиков» управляют Россией).

Последние слова речи Столыпина получили широкую известность.

«В деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная, черная работа, — говорил он. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать! В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».

Неожиданный кризис возник 16 апреля, во время прений о контингенте новобранцев на следующий год. Социалисты стояли за отклонение проекта и один их оратор, с. д. Зурабов, критиковал офицеров, генералов и наконец оскорбительно отозвался обо всей армии. Молва изукрасила слова Зурабова, сказанные в закрытом заседании. По стенограмме (как говорят, смягченной) они гласили: «армии будет великолепно воевать с нами, и вас, господа, разгонять, и будет всегда терпеть поражения на востоке».

В первой Думе такая же выходка деп. Якубзона не вызвала немедленного отпора; но при словах Зурабова на правых скамьях поднялась буря. Министры демонстративно покинули свои места. Председатель Думы Головин сначала пытался «замять» инцидент и стал делать замечания правым. Протесты усилились. «Вопрос не исчерпан! Мы уйдем! Россияоскорблена! Вон его!» — кричали справа. Пришлось объявить перерыв; во время него стали говорить, что правительство относится к происшедшему весьма серьезно, и что безнаказанность оскорбления армии может привести к роспуску Думы. К.-д. и председатель Думы были готовы дать правительству полное удовлетворение, исключив Зубова из заседания; выяснилось, однако, что не только социалисты, но и польское коло отказывается голосовать за исключение Зубова. Тогда Ф. А. Головин, по возобновлении и заседания, заявил, что ознакомился со стенограммой, убедился в недопустимости слов Зурабова, лишает его слова и делает ему замечание. Затем он предложил Думе одобрить действия председателя. Большинством из правых, к.-д. и польского коло это предложение было принято, при бурных протестах всей левой, которая покинула зал заседаний.

Зурабовский инцидент знаменовал разрыв к.-д. с социалистами. Крайние левые бурно выражали свое негодование. «Облетели цветы, догорели огни — писало «Русское Богатство», и насмешливо замечало по адресу партии к.-д.: «Как бы она не отмежевывалась от революционного пути, она целиком и рабски от него зависит.. Пройдет время, завоет буря с горя… И будут люди опять «пламенно» красноречивы».

Но поворот в политике к.-д. — поворот, продиктованный желанием «беречь Думу» — наступил слишком поздно; даже в невероятном случае прочного союза к.-д. с правыми, в Думе не могло образоваться большинство для сотрудничества с властью: для этого нужны были бы еще голоса польского коло. Контингент новобранцев и был одобрен таким большинством — от Дмовского до Пуришкевича — но по многим ли вопросам могла составиться такая пестрая коалиция? К тому же, правые не желали — и не имели основания желать — сохранения Второй Думы.

Роспуск был предрешен и с ним нельзя было долго медлить. «Революция объективно закончилась», — писал П. Б. Струве в «Русской Мысли». Еще продолжались террористические акты, все менее отличаясь от простых уголовных убийств; аграрные волнения снова усилились с открытием Второй Думы; но даже Ленин, на конференции с.-д., признавал, что «революционной ситуации» больше нет. Это сознавала и власть. Пора было подвести итоги переломных годов; пора было переходить к деловой повседневной государственной работе. Проведение в жизнь крестьянской реформы, переустройство армии на основании опыта японской войны, все это требовало более спокойной обстановки. Но ни со Второй Думой, ни при новых выборах по прежнему закону этого замирения нельзя было достигнуть.

Вторая Дума старалась не дать правительству предлога для роспуска. Когда правые внесли запрос об умысле на жизнь Государя [130], к.-д. вместе с ними голосовали за резолюцию, выражающую живейшую радость по поводу того, что заговор был своевременно раскрыт. Вопрос об осуждении террора был снят с повестки, но к.-д. и польское коло, в резолюциях по поводу одного запроса, выразила свое отрицательное отношение к политическим убийствам.

В то же время, левые партии широко пользовались депутатской неприкосновенностью для своей революционной деятельности. Думская фракция с.-д. вошла в связь с группой распропагандированных солдат различных полков, называвшей себя «военной организацией с.-д. партии». Так как в этой группе имелись и следившие за ее развитием агенты тайной полиции, правительству тотчас стало об этом известно; 4 мая, при обыске на квартире рижского депутата, с.-д. Озоль, было арестовано несколько членов этой организации. С.-д. имели смелость внести запрос по поводу этого обыска; П. А. Столыпин (8 мая) только ответил, что расследование еще не закончено.

1 июня П. А. Столыпин явился в Гос. Думу, просил устроить закрытое заседание, и предъявил на нем требование о снятии депутатской неприкосновенности со всех членов думской фракции с.-д. за устройство военного заговора. К.-д. оказались в трудном положении. Они не могли защищать военный заговор и очень хотели «сберечь» Думу. В то же время, доказательства заговора, предъявленные следователем по особо важным делам, казались им спорными и во всяком случае относившимися не ко всем с.-д. Они передали дело в комиссию, которая работала два дня и ни до каких выводов не дошла. Правительство, считая, что с арестами дольше медлить нельзя (уже часть обвиняемых скрылась) решило начать действовать.

2 июня было последнее заседание II-ой Думы. Обсуждался вопрос о местном суде. Левые партии несколько раз предлагали изменить повестку, перейти к обсуждению «предстоящего государственного переворота, отвергнуть бюджет и все проекты, проведенные по 87-й статье, обратиться с воззванием к народу. Большинство каждый раз отвергало эти предложения. В конце заседания,А. А. Кизеветтер от комиссии по вопросу о снятии депутатской неприкосновенности, сообщил, что доклад еще не готов.

На следующий день, 3 июня, был издан манифест о роспуске Гос. Думы и о введении нового избирательного закона. В то же утро были арестованы вседепутаты с.-д., которые еще не скрылись. Население встретило роспуск Думы совершенно спокойно: не было ни демонстраций, ни попыток устроить забастовки. Народные гуляний были переполнены и не пришлось даже усилить полицейские наряды.

Иностранное общественное мнение, отчасти подготовленное письмом проф. Ф. Ф. Мартенса в «Times» о необходимости изменения избирательного закона, отнеслось к происшедшему равнодушно и скорее благожелательно.

Избирательный закон 3 июня 1907 года, главную роль при выработке которого играл товарищ министра внутренних дел С. Е. Крыжановский, был основан на опыте выборовв две Думы, а также земских и городских выборов, и преследовал одну цель: создать при минимальной ломке действующих законов, такое народное представительство, которое бы стало добросовестно работать в рамках существующих законов. Новый закон — это было его оригинальной чертой — никого не лишал избирательного права (только в отношении Средней Азии было признано, что эта область еще «не созрела» для выборов). Но существенно менялся удельный весь отдельных групп населения. В Европейской России по старому закону крестьяне избирали 42 проц. выборщиков, землевладельцы 31 проц.; горожане и рабочие 27 проц. По новому закону, крестьяне избирали 22,5 проц., землевладельцы 50,5 проц., горожане и рабочие — те же 27 проц.; но горожане при этом разделялись на две «курии», голосовавшие отдельно, причем первая курия («цензовая») имела больше выборщиков. В общем, 65 проц. выборщиков избирались теми слоями населения, которые участвовали в земских и городских выборах и таким образом имели более долгий опыт общественной деятельности. Кроме того было сокращено представительство окраин: Польши с 36 до 12 (и 2 депутатов от русского населения), Кавказа с 29 до 10, это было отступлением от того начала имперского равенства, которое было положено в основу прежних законов. «Государственная Дума должна быть русской и по духу», — говорилось в манифесте, — «иные народности… не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». Это было намеком на решающую роль польского коло в II-й Думе.

Россия не первая проделала этот путь: в Пруссии, в 1848 г., был тоже распушен первый состав парламента, его члены тоже издали воззвание к народу, призывавшее не платить налоги и не поставлять рекрутов; население тоже никак на это не отозвалось. Был собран второй состав парламента; он был тоже распущен (в мае 1849 г.), избирательный закон был изменен. Ландтаг, взбиравшийся по этому закону, просуществовал затем почти семьдесят лет (до 1918 г.).

Но самый манифест 3 июня имел еще большее принципиальное значение, чем избирательный закон. Он окончательно определил новый русский государственный строй; он завершил ту перестройку, которая была начата рескриптом 18 февраля 1905 г. и создал ясность, которой так мучительно не хватало за переломные годы. Если текст манифеста был написан П. А. Столыпиным, то мысли он выражал самого Государя. «Что это да новый строй? Какое то абсолютное «беспринципие»: ни монархия, ни демократия», — сетовал в своем дневнике Л. Тихомиров, который в то же время писал открыто [131]: «Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно ясно и практически неоспоримо, — где Верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать: «Roma locuta — causa finita» — потрудитесь все подчиниться, а если не подчинитесь — сотру с лица земли».

Манифест 3 июня отвечал на этот вопрос: после перечисления необходимых поправок к избирательному закону, внем говорилось: «Все эти изменения в порядке выборов не могут быть проведены обычным законодательным путем через ту Государственную Думу, состав коей признан Нами неудовлетворительным, вследствие несовершенства способа избрания ее членов. Только Власти, даровавшей первый избирательный закон, исторической Власти Русского Царя, довлеет право отменить оный и заменить его новым.

«От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим, перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской.

«В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон».

Манифест провозглашал, что историческая власть русского Царя остается основой государства. Все законы исходят отнее. Манифестом 17 октября и Основными Законами 23 апреля установлен новый обычный законодательный путь, ограничивающий царскую власть в области издания новых законов. Но в случае, если спасете государства не может быть достигнуто на обычном законодательном пути, — за Царской властью остаются обязанность и право изыскать иной путь. Эту верховную суверенность Государь и подразумевал под словами «самодержавие, такое как и встарь».

Отступление от обычного пути. закрепленного в Основных Законах, было допустимо, конечно, только в случаях крайней необходимости; оно всегда колеблет правосознание и порождает смуту в умах; но отрицать возможность таких случаев значило бы закрывать глаза на действительность. Никакое государство не может идти на гибель ради соблюдения буквы закона, и это менее всего могут отрицать те, кто признает, в том же случае крайней необходимости, право на внезаконное действие за таким обманчивым и расплывчатым понятием, как «народ».

Государь, как был, так и остался верховным вождем страны. Он вывел ее из войны и смуты, и манифестом 3 июня Он довел до конца «великое дело преобразования»: в Россииутвердился новый строй — Думская Монархия.

Примечания:

[1] Измаильский уезд, с площадью в 8.128 кв. верст, с населением ок. 125.000 человек.

[2] Земств не было: в 12 западных губерниях, где среди землевладльцев преобладали нерусские элементы;в редко населенных Архангельской и Астраханской губ.; в Области войска Донского, и в Оренбургской губ. с их казачьими учреждениями.

[3] Дворянство в России не составляло замкнутой касты; права потомственного дворянства приобретались каждым, кто достигал чина vIII класса но табели о рангах (коллежского асессора, капитана, ротмистра).

[4] В общем 3 проц. имелись в земских губерниях и вообще в Европейской России; (выше — около 6 проц. — только в трех Прибалтийских губерниях). Цифра эта резко понижалась на Кавказе (1, 7) и особенно в только недавно завоеванной Средней Азии (0,3).

[5] В 1883 г. в Средней Азии500 десятин под хлопком, в 1895 г. — 220.000 десятин.

[6] Доход от государственных земельных угодий достигал всего 14 милл рублей в год.

[7] В письмах к С. Ю. Витте от 24 марта 1905 г.

[8] Не смешивать с известным министром земледелия во вторую половину царствования!

[9] Ген. В. И. Гурко, хорошо знакомый с условиями увольнения министра путей сообщения, в своих замечаниях к рукописи этой книги дал следующие сведения:

В возможно коротких словах дело было так: заняв пост министра, он по недостатку времени заниматься имением жены, передал его заведывание своему шурину А. П. Струкову; без ведома последнего старший управитель имения взял с торгов подряд на поставку шпал для строившейся и проходившей через названное имение Бологое-Седлецкой жел. дороги. Недовольные конкуренты, предлагавшие однако менее для казны выгодные условия, в несколько извращенном виде сообщили об этом в газеты либерального направления. Кривошеин узнал обо всем этом из газет.

[10] 30/18 января 1895 г.

[11] «Русское Богатство», 1895 г. февраль.

[12] Так в России было принято писать эту фамилию, которая, конечно, по-французски произносилась Аното.

[13] «Revue del deux Mondes», 15-vI-1895.

[14] За год открыто 1.886 верст ж.-д. пути — цифра до того не достигавшаяся.

[15] Revue politique et parlamentalre. 1895.

[16] В издании1911 г. Оценка прошлого в Британской Энциклопеди,. увы, иногда меняется от перемен в политической обстановкеВ новом изданииэтих строк уже нет.

[17] В апреле 1897 г. в «Соляном Городке» в С.-Петербурге впервые показывали «живую фотографию» (кинематограф Люмьера): московские коронационные торжества (19 картин).

[18] Старая 5-рублевая монета.

[19] Насколько зыбки и неопределенны были у русской интеллигенции представления о положении деревни, можно видеть из следующего примера: в книге «Влияние урожаев и хлебных цен» имелось исследование Ф. А. Щербины о крестьянских бюджетах. Оно основывалось, между прочим, на весьма скудных и устарелых данных: обследовании 283 крестьянских хозяйств (из них 168 в Воронежской губ.) произведенном около 1880 г.. Щербина приходил к выводу, что доход крестьянской семьи от 52 р. 47 к. до 58 р. 51 к. на душу. Для семьи в 8 человек (таково было большинство обследованных хозяйств) это составляло от 420 до 500 р. в год. Цифра, конечно, не очень высокая — но во время прений в Вольно-Экономическом обществе многие ораторы говорили, что крестьянскоехозяйство имеет доход около 55 р. в год, и никого эта цифра не поразила, хотя один только хлеб, потребляемый за год крестьянской семьей в 8 человек, определялся в тех же прениях в сумме около 150 пудов!

[20] О дальневосточных событиях см. дальше, гл. v-ю.

[21] Черноморский флот, запертый в проливах по Парижскому трактату, не мог учитываться при исчислении морской мощи России в свободных морях.

[22] Передовая статья 30/18 августа 1898 г.

[23] За эти годы погашено внешних займов на 258 милл. р., выпущено новых (конверсии) на 158 милл.

[24] Полковник Жилинский разъяснил,что для России к этой категории относятся войска в Средней Азии и в Амурском военном округе.

[25] Соглашение в Сеуле 2/14 мая, подтвержденное в Москве 28 мая (9 июня) 1896 г.

[26] Это было то самое предложение, о котором упоминал Государь в своем ответе императору Вильгельму (см. выше).

[27] Статья приведена в «Вестнике Европы»за 1898 г., № 3.

[28] В С. Соловьев скончался 31. vII. 1900 г. Стихотворение «Дракон» (Зигфриду) написано в июле.

[29] Окончательное соглашение о размерах контрибуции, обеспеченной доходом от китайских таможен, состоялось только 7. IX. 1901 г.; Тянцзин и Шанхай были очищены европейскими войсками только в 1902 г.

[30] Ссылка на поселение в Сибирь применялась как по судебным приговорам, так и в административном порядке, чаще всего — по постановлениям сельских обществ «за порочное поведение». С 1887 по 1899 г., в Сибирь было выслано 100.000 человек, — 52.000 в административном порядке (из них 47.000 — по решению сельских сходов), и 48.000 — по суду. Одновременно с отменой ссылки в Сибирь, было отменено и наказание розгами, применявшееся по решениям сельских обществ.

[31] Портрет этот был исполнен самим художником в двух экземплярах: один был изувечен при взятии большевиками Зимнего Дворца. другой находится в Москве.

[32] «Современник», Лондон, 1897 г.

[33] Приводим даты смены министров: путей сообщения — 1894 г.; иностранных дел и внутренних дел — 1896 г.; морского — 1896 г.; Императорского двора — 1897 г.; военного и народного просвещения — 1898 г.; госуд. контролера — 1899 г.

[34] Вот точные цифры: на 4.017 студентов, 1957 освобождены от платы, а 874 помучают стипендии. На оказание помощи отпущено 419.070 рублей, не считая стоимости содержания студентов в Ляпинском общежитии и других «сумм, не поддающихся учету» (Доклад комиссии профессоров Московского университета о причинах студенческих волнений, 1901 г.).

[35] Какими приемами добивались единодушия, раcсказывает в своих воспоминаниях В. В. Шульгин, в то время — правый студент Киевского Университета: раздавались фотографии, изображавшие «зверства полиции», причем сколько нибудь опытный глаз мог сразу различить, что фотографии эти сняты с рисунков!

[36] Первыми почетными академиками (в январе 1900 г.) были избраны: «К. Р.», гр. Л. Н. Толстой, А. А. Потехин, В. Г. Короленко, А. П. Чехов, А. М Жемчужников, гр. А. А. Голенищев-Кутузов, В. С. Соловьев и А. Ф. Кони. Избран был в 1902 г. и М. Горький, но избрание его было аннулировано, так как он состоял под следствием но по делу о революционной пропаганде.

[37] Народного просвещения (Н. П. Боголепов),внутренних дел (И. Л Горемыкин), земледелия (А. С. Ермолов), финансов (С. Ю. Витте), военный (А. Н. Куропаткин), и управляющий мин. юстиции (П. М. Бутовский).

[38] Книга пророка Исайи, XXXIv, 11—15.

[39] Насколько известно, составление этой записки было поручено А. Н. Гурьеву, ближайшему сотруднику Витте, молодому экономисту, уже игравшему роль при проведении валютной реформы.

[40] О рабочих организациях см. ниже, гл. vIII.

[41] Выкупные платежиза 1894 — 1903 г.г. составляли в среднем 92 — 93 милл. рублей в год, при общем государственном бюджете от 1.146 шил. (1894г.) до 2.032 милл. (1903 г.).

[42] Речь в комиссии по упорядочению хлебной торговли в начале 1899 г.

[43] Серия статей под названием «Земледелие и забастовки» за 1901 г.

[44] Немногие знали, что все монастырские земли в Е. России составляли менее полумиллиона десятин.

[45] Исследование экономического положения центрально-черноземных губерний. Труды особого совещания 1899 — 1901 г. Составил А. Д. Поленов.

[46] Нужды деревни по работам комитетов с.-х. промышленности. Издание Н. Н. Львова и А. А. Стаховича при участии редакции газеты «Право». С.-Петербург 1904.

[47] В двух — Пензенской и Архангельской — едва ли даже можно говорить о большинстве — речь идет об одном комитете, остальные не касались этого вопроса.

[48] Это писал, м. п., в своей книге о России, известный немецкий историк проф. Гетцш.

[49] В 1900 г. их числилось 2.373.000.

[50] Св. Синода, министерств Народного Просвещения, Финансов, Земледелия, Военного и Морского ведомств и т. д.

[51] Как известно, это был псевдоним 3 Н. Гиппиус.

[52] П. Крушеван был антисемитом особого толка. Он считал, что евреи, принявшие крещение, тем самым теряли всю свою «вредность». Он выдвигал (в газете «Знамя») утопический план «ультиматума» к евреям — либо креститесь, либо уезжайте из России: «Станьте такими же христианами как мы сами, — писал он — и нашими равноправными братьями, и полноправными гражданами великой России… Евреям-христианам предоставляются все права, все преимущества коренного населения страны, вплоть до замены своих фамилий русскими. Евреям пропорционально с другими сословиями страны даруются права на потомственное дворянство, титулы и ордена, распределяемые по жребию (!) между еврейской интеллигенцией. Не далее как через год исчез бы проклятый еврейский вопрос и вместо семи миллионов врагов было бы семь миллионов братьев по Христу.

[53] Типичен для этих настроений рассказ Леонида Андреева «Губернатор».

[54] Совещание в Ялте, 27 октября 1902 г.

[55] 64.000 до 150.500.

[56] Семь броненосцев порт-артурской эскадры, семь из Второй эскадры и «Слава», не говоря о более старых судах вроде «Николая I» или «Александра II».

[57] «Россия», «Громобой», «Рюрик»; легкий крейсер «Богатырь» сел на камни в самом начале войны и был починен только к ее концу.

[58] 15 апреля 1904 г.

[59] 7 бронированных судов против 12, вместо 6 против 14 во времена С. О. Макарова.

[60] Один миноносец разбился о камни у китайского побережья.

[61] Подробности этого съезда изложены в воспоминаниях П. Н. Милюкова («Роковые годы», Русские Записки, 1938 г., июнь). О парижском совещании 1904 г. упомянул П. А. Столыпин в своей речи по запросу об Азефе, и П. Н. Милюков давал по этому поводу объяснения Г. Думе в заседании 13 февраля 1909 г.

[62] «Сисой Великий» и «Наварин»; «Адм. Нахимов» и «Дмитрий Донской».

[63] «Сын Отечества», газета, выходившая еще в начале XIX века, была куплена левыми кругами у прежнего издателя.

[64] В основу этого совещания был положен всеподданнейший доклад, составленный, по поручению кн. Святополк-Мирского, Пом. Нач. Гл. Управл. по дел. местн. хозяйства С. Е. Крыжановским, и содержавший обширную программу реформ.

[65] 1. 1. 1904: 732,9 милл. руб.; 1. 1. 1905: 878,2 милл. руб.

[66] В мае 1904 г. — заем во Франции на 300 милл. руб.; около Нового 1905 г. —в Германии на 232 милл. руб.

[67] № 63, 20/7 января 1905 г.

[68] № 63, 20/7 января 1905 г.

[69] Командующий Сибирским военным округом, ген. Н. Н. Сухотин, составил любопытную статистику политических «поднадзорных» по национальностям на 1 янв. 1905 г.: на 4.526 человек, русских было 1.898; евреев 1.676; поляков 624; кавк. народностей 124, прибалтийских 85; прочих 94. (Эти данные опубликованы были в «Красном Архиве», т. ХХХII).

[70] Былое. 1917 г. № 3.

[71] О «сношениях Циллиакуса с японским полковником Акаши, который вручил ему значительные суммы денег на закупку оружия для восстаний в Петербурге и на Кавказе» упоминается в воспоминаниях П. Н. Милюкова («Русские Записки», 1938 г. ионь).

[72] Л. Гурьевич. Народное движение в Петербурге 9 января 1905 г. «Былое» 1906, № 1. Статья составлена по сотням документов и свидетельских показаний, собранных «по свежим следам».

[73] Л. Гурьевич. Народное движение в Петербурге 9 января 1905 г. «Былое» 1906, № 1. Статья составлена по сотням документов и свидетельских показаний, собранных «по свежим следам».

[74] Л. Гурьевич. Народное движение в Петербурге 9 января 1905 г. «Былое» 1906, № 1. Статья составлена по сотням документов и свидетельских показаний, собранных «по свежим следам».

[75] Появившееся в «Революционной России», орган с.-р., воззвание Гапона действительно курьезный документ. После проклятий по адресу «зверя-царя», «шакалов-министров», и «собачьей своры чиновников», Гапон далее пишет: «Министров, градоначальников. губернаторов, исправников, городовых, полицейских стражников, жандармов и шпионов, генералов и офицеров, приказывающих в вас стрелять — убивайте… Все меры, чтобы у васбыли вовремя настоящее оружие и динамит — знайте, приняты… На войну идти отказывайтесь… По указанию боевого комитета восставайте… Водопроводы, газопроводы, телефоны, телеграф, освещение, конки, трамваи, железные дороги уничтожайте… Раздавим внутренних кровожадных пауков нашей дорогой родины (внешние же не страшны нам)». (См. «Освобождение» .№ 67, 18/5-III, 1905 г.)

[76] Доклад полк. Новицкого в Николаевской военной академии; комментарии герм. главного штаба к русской официальной истории войны; и т. д.

[77] По японским сведениям, всего 41.000; установлено, однако, что японцы сознательно и систематически приуменьшили свои потери.

[78] «Князь Суворов», «Бородино», «Император Александр III».

[79] Всероссийский Союз Союзов организовался в начале мая. Состав его менялся. Первоначально в него входили 14 союзов: писателей, инженеров, профессоров, преподавателей средних школ, низших школ. земцев, городских гласных, музыкантов, художников, артистов, конторщиков, бухгалтеров, чиновников, — и «всероссийский крестьянский союз». Все это были, по большей части, не организации целых профессиональных слоев, а только «инициативные группы».

[80] В беседе с корреспондентом «Echo de Paris» (2 января) адм. Дубасов говорил, что после взятия Порт-Артура адм. Рожественский едва ли может расчитывать на победу. «Не задумываясь скажу, что мы идем к близкому миру; мы оставим японцам Порт-Артур и ту часть Маньчжурии, которую они занимают» — «Россиясоздаст себе сильный и неуязвимый флот, — заключал адмирал, — вот тогда мы сыграем вторую половину партии, но имея на этот раз все козыри в руках».

[81] В виду сильной летней жары, конференция была перенесена в более северный приморский курорт Портсмут.

[82] Предисловие к книге «Russia and it’scrisis». New York. 1905.

[83] Союз Союзов в своем воззвании 25 мая прямо заявлял: «Всеми силами, всеми мерами добивайтесь немедленного устранения захватившей власть(!) разбойничьей шайки, и поставьте на ее место Учредительное Собрание.

[84] В делегацию вошли (в порядке полученных на съезде голосов): гр. П. А. Гейден, кн. Г. Е. Львов, Н. Н. Львов, И. И. Петрункеинч, Д. Н. Шипов, кн. Петр Д. Долгоруков, Ф. А. Головин, кн. Павел Д. Долгоруков, Н. Н. Ковалевский, Ю. А. Новосмельцев, Ф. А. Родичев, кн. Д. И. Шаховской.

[85] Псевдоним П. Н. Милюкова.

[86] Известный германский экономист и государственный деятель К. Гельфферих пишет, в своем исследовании о финансовой стороне русско-японской войны, что к ее окончанию русский Гос. Банк мог выпустить еще на 440 милл. бумажных денег, так что Россия, без новых займов и без приостановки размена могла вести войну еще по крайней мере пол года; а если бы она решилась, как в 1854 г., как Франция в 1870 г. (и как все державы вмировую войну) прибегнуть к своему золотому запасу, его хватило бы по крайней мере еще на год, тогда как Япония обладала в восемь раз меньшим запасом. «Нельзя не признать, что русский государственный кредит держался удивительно хорошо в тяжелые времена восточно-азиатской войны и внутренних потрясений. Это не мнение,о котором можно спорить, а бесспорный факт, которого не может отрицать самый ослепленный фанатик… В области финансовой политики, у столь поносимой России можно многому поучиться». (Karl Helfferich. Das Gelim russisch-japanischen Krieg. berlin. 1906).

[87] Tyler Dennett. Roosevelt and the Russo-Japanese War. New York, 1925. (p. 297)

[88] Телеграмма эта гласила: «Япония приняла Ваши требования относительно мирных условий и таким образом мир будет восстановлен благодарен мудрым и твердым решениям Вашим и в точности согласно предначертаниям Вашего Величества. Россия остается на Дальнем Востоке великой державой, каковой она была до днесь и останется вовеки».

[89] 1.012.000 человек.

[90] Барон М. А. Таубе, разбирающий этот вопрос в своей книге «На пути к великой катастрофе», высказывает правдоподобное предположение, что Витте этим хотел приобрести симпатии В. К. Николая Николаевича, относившегося к Бьеркскому договору определенно отрицательно.

[91] «Гражданин», 10 октября.

[92] «Новое Время», 11 октября.

[93] «Слово», 13 октября.

[94] «Новое Время», 14 октября.

[95] П. Н. Милюков, на банкете вечером 17 октября, также высказался о манифесте скептически: «Вместо горячей торжествующей речи я вылил на окружающую меня и успевшую повеселеть толпу целый ушат холодной воды. Да, говорил я, это успех и успех большой. Но ведь не первый! Это новый этап борьбы». («Роковые годы», Русские Записки, 1939 г., январь).

[96] Об этом рассказывалв первой Думе депутат от гор. Екатеринослава, Способный.

[97] По этому поводу произошел любопытный разговор между Витте и полк. Мином. Премьер по просьбе «общественных кругов», обратился к нему по телефону с предложением «не заграждать улиц». «Я не имею права вмешиваться в распоряжение вашего начальства, и говорю вам, не как первый министр, а как русский гражданин, любящий свое отечество». Г А. Мин ответил: «С вами говорит русский гражданин, любящий свое отечество так же как вы, если не больше… Я не могу допустить, чтобы часть моего полка была окружена толпой и отрезана от казарм… Самое лучшее, граф, если вы сами явились бы на площадь. Вы так умеете владеть толпою, говорить с ними: успокойте ее, убедите разойтись… Как это будет торжественно и полезно». Витте, разумеется, не последовал, такому приглашению, и в замечение сказал: «Действуйте так, как найдете нужным».

[98] К. П. Победоносцев (обер-прок. Синода); В. Н. Коковцов (мин. финансов); ген. Глазов (мин. народн. просвещения); кн. Хилков (мин. путей сообщения); П. Х Шванебах (упр. землеустройством и земледелием); ген. Лобко (госуд. контролер); А. Г. Булыгин (мин. внутр. дел); В. К. Александр Михайлович (торг. мореплавание).

[99] «Новое Время», 24 октября.

[100] Назначены были: кн. А. Д. Оболенский (обер-прокурор Синода); К. С. Немешаев (пути сообщения); гр. И. И. Толстой (народное просвещение); И. П. Шипов (финансы); Н. Н. Кутлер (земледелие); В. И. Тимирязев» (торговля); Д. А. Философов (госуд. контроль). Из. них только кн. А. Д Оболенский сыграл известную роль при попытке созыва Церковного Собора.

[101] В этой программе м. п. говорилось о неосуществимости 8-ми часового рабочего дня.

[102] «Пролетарии всех стран соединяйтесь… Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть».

[103] «Новое Время» 6 ноября.

[104] «Новое Время», 11 ноября.

[105] С. Е. Крыжановский, которому гр. Витте как раз в эти дни поручил составление проектов новых законов, дает о нем такой отзыв: «В голове его был хаос, множество порывов, желание всем угодить, и никакого определенного плана действий. Вообще вся его личность производила впечатление, не вязавшееся с его репутацией. Может быть в финансовой сфере, где он чувствовал почву под ногами, он и был на высоте, но в делах политики и управления производил скорее впечатление авантюриста, чем государственого деятеля». (С. Е. Крыжановский. Воспоминания. Берлин. 1938).

[106] «Начало», 23.ХI.

[107] «Новая Жизнь», 26.ХI.

[108] В последних трех городах были быстро ликвидированные вспышки бунта в воинских частях.

[109] «Новая Жизнь», 24.ХI.

[110] А. Биценко после революции 1917 года участвовала в делегации советской власти при переговорах в Брест-Литовске.

[111] Эта беседа была опубликована позже — правая газета «Объединение», напечатавшая ее, была привлечена к суду за нарушение правил придворной цензуры, но содержание речей опровергнуто не было.

[112] Это составляло 3,4 проц. общего их числа.

[113] Л. Троцкий. 1905-й год.

[114] За время работы Думы прибыли еще новые депутаты с Кавказа и из Азиатской России. Партийный состав до конца оставался несколько расплывчатым.В Думе былооколо 170 к.-д., 100 трудовиков, 15 с.-д., 70 «автономистов» (поляки, литовцы ит. д.), 30 умеренных и правых (26из них в июне вошли вгруппу «мирного обновления») и 100 безпартийных,почти исключительно крестьян.

[115] В конце, апреля съезд с.-д. отменил бойкот, и несколькорабочих образовали в Думе группу с.-д., которая затем пополнилась грузинскими депутатами с Кавказа.

[116] Впечатления члена Гос. Советапо выборам, гр. Д. А. Олсуфьева,в саратовской газете «Голос Правды».

[117] Председатель — С А. Муромцев; тов. председателя — кн. Петр Д. Долгоруков и Н. А. Гредескул; секретарь — кн. Д. И. Шаховской.

[118] «Народный Вестник», 20 мая. — В конце июня в том же Севастополе был убит командующий черноморским флотом, адм. Г. П. Чухнин.

[119] Число революционных убийств за первые месяцы 1906 г.: январь — 80; февраль — 64; март — 50; апрель — 56;май — 122; июнь — 127. («Новое Время», 12. IX).

[120] П. Н. Милюков не попал в Думу, так как у него не оказалось квартирного ценза (требовался годовой срок), но остался наиболее влиятельным лидером партии и из-за кулис руководил деятельностью к.-д. в 1-й Думе.

[121] «Новое Время»,24 июня.

[122] С обеих сторон — 9 убитых, считая 8 погибших при взрыве порохового погреба.

[123] В день похорон ген. Мина, командир гвардейского корпуса, ген.-адъютант Данилов, издал приказ, гласивший: «Клянусь и призываю всю старую Императорскую гвардию поклясться со мною, также как и Ты, храбро и безбоязненно соблюсти верность нашему природному Государю и Родине. А если бы кому и пришлось пережить минуты случайного колебания, пусть придет в храме л.-гв. Семеновского полка помолиться у Твоего праха и почерпнет новые несокрушимые силы для исполнения своего долга. Семеновская церковь приобрела для нас особое значение исцеление от самого ужасного недуга — колебания».

[124] «Вестник Европы», сентябрь 1906 г.

[125] Адм. Дубасов просил Государя о помиловании того, кто на него покушался. П. А. Столыпин высказался против такого исключения и Государь ответил Ф. В. Дубасову (4. ХII. 1906): «Полевой суд действует помимо вас и помимо Меня; пусть он действует по всей строгости закона. С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы Меня знаете, я незлобив: пишу Вам совершенно убежденный в правоте моего мнения. Это больно и тяжко, но верно, что к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих предотвратит моря крови и уже предотвратила». (Последние слова — от «к горю и сраму нашему» процитированы Государем из письма П. А. Столыпина).

[126] Жел.-дор. катастрофа в Борках,в 1888 г.

[127] В Петербурге получили (в скобках — выборы в I Думу): левый блок 16.000 (—); к.-д. 28.000 (40.000); октябристы 16.000 (18.000); правые 5.000 (3.000); в Москве — левый блок — 5.000 (—); к.-д. 21.000 (26.000), октябристы 10.000 (12.000); правые 3.000 (2.000).

[128] Состав II-й Думы по фракциям: с.-д. — 65; с.-р. — 34; трудовая группа — 101; народные социалисты — 14; к.-д. — 92; мусульман — 31; польское коло — 47; казаков — 17; октябристов и умеренных — 32; правых — 22; беспартийных — 50. (Большинство правых, особенно духовенство и крестьяне, числились беспартийными).

[129] За время действия этих судов, по их приговорам было казнено 683 человека.

[130] В конце марта была арестована группа человек в тридцать, готовившая покушение на Государя, В. К. Николая Николаевича, П. А. Столыпина, и И. Г. Щегловитова.

[131] «Новое Время», 22 сентября 1906 г.

[*] Скромный чиновник по Министерству финансов России, сын академика и Министра культуры, Сергей Сергеевич Ольденбург (1888 — 1940 гг.) ничем не соответствовал пышным лаврам родителя.

Но, оказавшись в эмиграции, стал серьёзным и глубоким историком, темпераментным публицистом, занимая консервативные позиции, яростно отстаивая национальную идею. Тем и совершил свой жизненный подвиг…

Двухтомный труд, ставший классическим исследованием истории России конца XIX — начала XX вв., создаёт законченный портрет живой и сильной Державы во всём многообразии экономической, политической, социальной и духовной жизни. Воссоздаёт процессы, явные и скрытые, приведшие Россию и её народы к трагедии вселенского масштаба.

Книга адресована широкому кругу читателей.

Сербия, благодарная России за подвиг во имя славянского братства (в 1914 г. Россия ещё была способна хранить верность историческим обетам), стала родиной этой книги.

Издавалась она на гроши тех, кто с Октябрьским переворотом лишился всего. Уже тогда книга не была шедевром полиграфического искусства. Мы решили, тем не менее, воспроизвести её в репринтном исполнении, и нынешним полиграфистам пришлось немало потрудиться, чтобы её можно было прочесть. Просим читателя все претензии по качеству адресовать нам, издателям.

«Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно,
Какие печальные лица,
И как это было давно…

Какие прекрасные лица,
И как безнадежно бледны
Наследник, Императрица,
Четыре Великих Княжны».