Автобиографические записки

Епископ Петр (Ладыгин).(1)

Родился я в 1866 году 1 декабря в городе Глазове от родителей — Трофима и Феодоры Ладыгиных, от крестьянина благочестивого и бедного в селе Селеге. У них было 6 сыновей и одна дочь. Я пятым уже рожден. Мои родители были верующие. В 1865 году икона Матери Божией «В скорбях и печалях Утешение» сотворила чудо в городе Слободском. Первое чудо на Владимире Неволине. Он был глухой и немой. Стал говорить и слышать, как только приложился к иконе Божией Матери. Чудо совершилось 19 ноября 1865 г. и после этого от иконы Божией Матери пошли чудеса всевозможные, и все исцелялись. Поэтому и мои родители пожелали съездить помолиться в 1865 г., а в 1866 я родился.

В юности моей я проводил обыкновенную жизнь. 8-ми лет начал учиться от священника — старичка о. Павла. Школ у нас еще не было. Ходил я к нему две зимы. Вот и всё мое образование в юности.

В 1875 г. привезли к нам с Афона икону Божией Матери «В скорбях и печалях Утешение». Мне было около 10 лет. Я настолько к ней прилепился. Приходил в церковь и брал часто икону служить молебен. Во время молебна у меня всегда текли слезы, не мог удержаться, что-то влияло необыкновенно. В юности никогда не ходил ни гулять, ни играть. В свободное время ходил ловить рыбу. Рыба у меня очень ловилась, все удивлялись.

Мама моя умерла, когда мне было 18 лет. И нас осталось: Отец, я и младшие меня — Иоанн и Симеон — все мужчины. И вот меня вздумали женить. Никогда меня отец пальцем не трогал, а когда я не хотел жениться, не хотел ехать к невесте, то он меня два раза ремнем по спине ударил, и со слезами меня повезли к невесте. Там я своей невесте Екатерине говорил: «Ты не выходи за меня замуж, я не хочу жениться. У нас очень плохая старшая невестка, тебе будет плохо, ты не ходи». Но она мне не поверила. Свахой была моя тетя, мамина сестра. Меня женили. Я не верил, пока не обвенчали меня, тогда я примирился с жизнью, и прожили мы год.

Я сильно заболел. У меня было воспаление легких Великим Постом, так что надежды не было на жизнь. В мае месяце я простудил ноги, ловил рыбу, и у меня ноги совершенно отнялись. Июнь — июль я лежал в больнице, доктора признали, что у меня ноги действовать не будут — сильный ревматизм. Привезли домой. Я сильно болел, ноги ломили. Ухаживала за мной моя супруга Екатерина. Всегда на ночь обвязывала крапивой ноги. Катя очень всегда плакала, и я ей напоминал: «Я тебе говорил, не выходи замуж». После Успения Божией Матери приходит к нам странник-старичок вечером. Стали обвязывать ноги крапивой. Он говорит: «Что, вы так болеете давно?» Мы ему сказали. Он сказал: «Если ты будешь молиться Богу и просить Божию Матерь, то я тебя вылечу». Я дал ему обещание, и когда я еще болел, то обещался, что пойду в солдаты. Утром встали, странник спросил: «У вас хлебы будут печь?», сказали — «Будут». И он попросил кадушку. К кадушке сделал подставку, чтобы ноги ставить. И когда хлеб спекся, один вынул, разломил и положил на дно в кадушку, а ноги над хлебом. И так сделали три хлеба. Один вынут, потом другой горячий положат. Болезнь успокоилась. Странник ушел и просил, чтобы я не забывал Божию Матерь и молился. И еще велел сделать так два раза. И когда сделали так три раза, я совершенно выздоровел и стал ходить.

Прошло всего две недели. 9 сентября 1888 г. моя супруга Катя родила девочку, в крещении назвали Евфимия. После родов Катя ходила и стирала на пятый день. Пришла тетя Домна и говорит: «Ты, Катя, работаешь сама после родов!» Тетя ушла, а Катя заболела. У нее стал сильный жар, и 19 сентября она умерла.

Девочка осталась 9-ти дней. За девочкой ухаживали невестки. 19 ноября, в день праздника иконы Божией Матери «В скорбях и печалях Утешение», девочка не болевши умерла. Матерь Божия взяла ее к себе, а я вечером того же числа поехал на призыв.

22 ноября меня приняли на службу. Доктора, которые меня лечили, не принимали, потому что я больной — ноги у меня не годятся. Но я дал обещание, только бы выздороветь, хоть жребий будет далеко, все равно пойду в солдаты. Доктора не принимают, а я требую, чтобы меня приняли. Приняли 3 человека. Я стал просить убедительно военного начальника, и он приказал принять и сказал: «Если он там заболеет, то его вернут обратно». И меня приняли. Я перекрестился и вышел. А мой отец стал плакать и говорить: «Погубил ты сам себя, ты помрешь, и мы никто тебя не увидим». Я сказал, что не помру, меня Матерь Божия сохранит. Приехали мы домой, и я еще две недели жил дома. Я должен был явиться в г. Глазов, Вятской губернии, в декабре месяце 1888 г. Отец мой хотел хлопотать, чтобы меня оставили дома — в городе. Но я не согласился. «Куда меня Матерь Божия назначит, туда и пойду». И меня при разбивке назначили в Киев. Я перекрестился и сказал отцу: «Вот люди туда ходят Богу молиться, а меня Матерь Божия служить назначила».

Из города Глазова до города Перми нас везли на лошадях, а из Перми до Уфы наша партия шла пешком. А из Уфы уже посадили на поезд и по железной дороге везли до Киева.

В Киев нас привезли 30 января 1889 г. Назначен я был в 129-й пехотный Бессарабский полк. Когда стали нас разбивать по ротам, меня назначили во 2-ю роту. После разбивки начали делать телесный осмотр. Доктора увидели, у меня на правой руке указательный палец калека, которым нужно стрелять, и говорят: «Какие дураки тебя приняли, ты не годен на службу, наверное, они были пьяны». Я говорю: «Не были они пьяны. Они не хотели принимать меня из-за ног, а я дал обещание и желал идти. Они не принимали, а воинский начальник сказал принять. Руки поэтому они не смотрели». Меня тут же назначили в нестроевую роту.

Молодых должны сначала научить и дать образование, а потом уже в строевую роту. Я в роте стал заниматься хорошо. Купил три книги — военные уставы, выучил их хорошо, и меня офицеры полюбили. Когда кончил образование, то я должен был идти в нестроевую роту. Но меня стали офицеры уговаривать, чтобы я остался в строю. И спрашивают: «Ты дома стрелял?» Я говорю: «Стрелял». — «А как?» — Я говорю: «Средним пальцем». Они говорят: «Оставайся, тебе будет хорошо. Будешь унтер-офицером, будешь учить солдат». Я согласился и остался в строю.

Летом стали проходить стрельбу, и я стрелял хорошо, попал в 1-й разряд. Осенью в сентябре месяце 1889 г. меня назначили в учебную команду учиться. В апреле 1890 г. я сдал по 1-му разряду. В команде было 130 человек, и нас сдало по 1-му разряду только 2 человека — я и один вольноопределяющийся, который окончил 7 классов гимназии, а я учился всего две зимы у одного старичка. А остальные 128 человек сдали кто по 2-му, кто по 3-му разряду. Меня тут же из команды произвели в младшие унтер-офицеры по приказу от 1 мая. Но ротный командир второй роты от себя подал рапорт, чтобы меня сейчас же произвели в старшие унтер-офицеры, в знак благодарности, что я так хорошо сдал. 3 мая уже последовал приказ произвести меня в старшие унтер-офицеры. Когда вышли в лагерь, то все мои товарищи, которые учились вместе со мной, удивились, что я уже произведен в старшие унтер-офицеры. В мае месяце кончили стрельбу, и я опять попал в первый разряд по стрельбе и получил значок «За отличную стрельбу». В конце мая меня из полка назначили на 4 месяца в саперы инженерные, учиться на инженера (на полкового саперного инженера). Там я также окончил по 1-му разряду, и выдали мне документы, что я сам могу строить разные постройки и наводить через реки мосты. По возвращении из саперной учебной команды, в ноябре я уже учил солдат в полковом саперном отделении. Зиму занимался с солдатами до окончания службы.

В 1892 г. я окончил военную службу, и выдали мне аттестат полка за отличную службу. Меня очень уговаривали остаться на год, идти в юнкерскую школу и быть офицером, но я не согласился — мне назначен от Господа другой путь.

За всё время 4-х лет службы в Киеве, я ни одного воскресного праздника не пропускал, всегда ходил в церковь, а более всего любил ходить в Киево-Печерскую Лавру и в Киево-Печерские пещеры, приложиться к святым мощам. И стал, конечно, читать духовные книги, а особенно Киево-Печерский Патерик. Я решил по окончании службы поступить в Киево-Печерскую Лавру в монашество. Но отец Иона, в то время был прозорливый старец, мне не посоветовал сразу со службы поступать в Лавру, а благословил меня в Иерусалим и на старый Афон. «Когда там побываешь, все посмотришь и посетишь святые места, то тогда можешь приехать сюда и поступить, от тебя монашество не уйдет. Я вот уже 40 с лишним лет в монашестве, и меня враг всегда смущает, что я не съездил в Иерусалим и на Афон. А отсюда трудно выехать, не отпускают из монастыря». Я его совета послушался и хотел ехать прямо со службы в Иерусалим и на Афон. Написал родителю, чтобы он меня благословил. Но он мне не дал благословения, а написал так: «Приезжай домой повидаться, а из дома тогда поедешь. Я держать тебя не буду».

В сентябре 1892 г. я окончил службу и поехал домой. Со службы меня, по увольнении, так не отпустили. Приказом вручили мне везти партию запасных солдат в г. Глазов — глазовских солдат. Возвратившись в г. Глазов, я сдал солдат воинскому начальнику, и в октябре уже возвратился к своему родителю. Сколько было радости и слез, что я вернулся на родину, и все родные и прихожане нашего храма со слезами меня встречали, потому что я из Киева привез для храма икону препп. Антония и Феодосия с Божиею Материю Успения, угодников Печерских, которых у нас еще в храме не было. Все благодарили Господа и Матерь Божию и угодников, что они посетили наш храм.

Прошло две недели дома, и мои родные, в особенности тети, опять ко мне пристали, чтобы я женился. Нашли несколько невест, какую хочешь сватай, и каждая пойдет. Но я сказал: «Довольно, вы меня первый раз женили — драли ремнем, а теперь я вам не дамся!» Но всё же они не давали мне покоя, и я решил уехать из дому в Ижевский оружейный завод и поступить там работать, чтобы заработать денег на поездку в Иерусалим и на Афон. Я не хотел родительские или братские деньги брать, чтобы они не скорбели. На Ижевском заводе с декабря 1892 г. до июня заработал денег на дорогу.

Возвратился на родину, дома пробыл недолго, пока собрался, и 12 июня, на Петра Афонского и Онуфрия Великого, я простился со всеми и тронулся в путь. Сколько было слез, все плакали, почему я пошел один, нужно ждать, чтобы были товарищи. Отец мой проводил меня до г. Казани. В Казани распростились с отцом, и я решил ехать по Волге до Царицына на пароходе. Сел на пароход, а мой отец остался на берегу плачущий. Доехал я до Царицына по Волге, посмотрел города. В Царицыне слез с парохода, и из Царицына до г. Калача на Дону я шел один пешком 73 версты. В Калаче я сел опять на пароход по реке Дон до Ростова. В городе Ростове я остановился и еще поработал кондуктором трамвая. Там пробыл полтора месяца — июль и август. В августе месяце решил ехать по Черному Морю. Из Ростова до Керчи и Таганрога ехал по Азовскому морю. Из Таганрога сел на большой черноморский пароход и приехал в г. Феодосию. Из Феодосии в Ялту, куда Государь выезжал на лето. Из Ялты приехал в Севастополь. Из Севастополя приехал в Одессу. Остановился на Андреевском подворье, где пробыл 2 недели, пока монахи мне не выхлопотали заграничный паспорт.

Когда получил заграничный паспорт, поехал на заграничном пароходе в город Константинополь, остановился там тоже на Андреевском подворье и пробыл там 2 дня. По всему Константинополю ходили по св. местам, смотрели достопримечательные места и здание царя Константина, и главный храм Софии, самый великий в мире. На второй день вечером выехали из Константинополя по Мраморному морю. К утру приехали к проливу Дарданеллы, через который выехали в Средиземное и Эгейское море. К 4-м часам дня приехали к горе Афон. Когда ехали мимо Афона, у поклонников было много слез и пения. Мужчины, кто ехал на Афон, вылезли, а пароход поехал дальше в Иерусалим.

Я остановился в Андреевском скиту и сейчас же нас повели по горе Афон по всем монастырям и на шпиль горы Афон. Когда обходили всю гору Афон, то мне предложили остаться там до Рождества, но я ни в коем случае не хотел оставаться, прямо ругал монахов: «Что вы не даете спать людям, вы днем выспитесь, а поклонники днем ходят по монастырям, а ночью нам не даете спать». Все монахи смеялись, что я так говорю. Они мне говорили: «Разве ты спать сюда приехал?» Через 2 недели я едва дождался парохода из Одессы, который идет в Иерусалим.

Я сел на пароход. Это было в октябре 1893 г. На другой день выехали в город Салоники. Пока пароход стоял, мы ходили в храм великомученика Димитрия Солунского. Видел его мощи. Из Салоник приехали в г. Афины, где живет греческий король. Из Афин приехали в город Смирну, из Смирны в город Бейрут, где св. великомуч. Георгий спас царицу Александру от крокодила. Из Бейрута приехали в г. Яффу, где вышли на берег. От Афона до Яффы пароход шел 8 суток. Из Яффы до Иерусалима ехали по железной дороге, расстояние 60 верст. В Иерусалим приехали в конце октября 1893 г. На другой день пошли к Гробу Господню. Я взял благословение у греческого Патриарха и получил разрешительную молитву от Герасима. Потом стал ходить по местным Святым местам. Сначала ходил в Горнюю, где родился Иоанн Предтеча от Захарии и Елизаветы. Там уже был из русских монахов небольшой монастырь. Горняя от Иерусалима — 12- 15 км. Потом к Мамврийскому дубу, где Аврааму явились три ангела. У дуба Мамврийского была еще одна ветка зеленая, а остальные все посохшие, отрезаны. Мамврийский дуб от Иерусалима на расстоянии 60 верст. 5-го декабря, на Савву Освященного, ходили в Лавру Саввы Освященного. Лавра построена очень интересно, на скале оврага, страшно глубоко. И с Лавры видать, как бегают львы и лисицы и разные звери. Поток внизу течет в Мертвое море, где провалились города Содом и Гоморра и другие.

К Рождеству пошли в г. Вифлеем, где родился Господь. На Рождество я молился в Вертепе, где родился Спаситель. Отстоял утреню и раннюю Литургию — и утром же ушел рано в Иерусалим. Вифлеем от Иерусалима 15 км. В Иерусалиме на Рождество отстоял позднюю Литургию, а вечером на ночь пошел ко Гробу Господню.

Утром на второй день меня игуменья самарского монастыря пригласила к себе попить чай и побеседовать. Мы с ней познакомились, когда ехали на пароходе 8 суток, также ходили везде с ней по Святым местам. С ней были монашки. В беседе с игуменьей она мне стала предлагать, чтобы я ехал на Афон. Я ей сказал: «Я на Афоне жить не могу, монахи там спать не дают. Я с ними ругался и едва через 2 недели дождался парохода». Она мне говорит: «Деточка, это тебе враг внушил, сколько там подвижников и какая это Гора Святая. И там Матерь Божия всех живущих на Афоне питает и утешает и спасает». — Сама плачет. — «Ведь какие счастливые те, кто будет жить на Афоне в жребии Матери Божией». Она стала меня упрашивать, чтобы я ехал, но я все же не соглашался. Она говорит: «Давай напишем жребий: сама Матерь Божия брала и Апостолы». Она говорит: «Напиши три жребия во имя Троицы: первый напишем ехать на Афон и жить там, второй — остаться здесь в Иерусалиме до Пасхи, а третий — выехать в Россию». Я написал своей рукой 3 жребия. Она свернула сама и оставила у себя. «Вечером приходи ко Гробу Господню, и мы придем и будем молиться. Ты положишь их на Гроб Господень и один возьмешь из них, который тебе выпадет, так и сделаешь». Я согласился на это.

Вечером на второй день Рождества мы пришли в храм Воскресения Христова, до 12 часов молились, прочитали акафисты на Голгофе — Кресту Господню и где обвивали Спасителя Иосиф с Никодимом, прочитали акафист Божией Матери, потом пошли на Гроб Господень, и я сам читал акафист Воскресению Христову. Они молились у Гроба. По прочтении акафиста я взял один жребий и вынес от Гроба к ним, развернули и мне выпал жребий на Афон ехать. На меня такой страх напал, как я поеду. Она меня стала успокаивать: «Не волнуйся, положим до трех раз». И опять написали жребии и на третий день Рождества опять пошли ко Гробу Господню — ночевать, и так же молились. Взял я и второй раз жребий, и мне выпало опять на Афон. Тогда с меня что-то спало, я успокоился и сказал: «Сколько там живет людей?». Игуменья сказала: «Еще положим третий раз». На 4-й день Рождества Христова пошли в храм Воскресения и так же молились, прочитали три акафиста, и 3-й раз я взял жребий. В нем выпало: «Выехать в Россию». И мне тут же сказала игуменья: «Вот твоя судьба у Господа и Божией Матери. Езжай на Афон в жребий Божией Матери, который Она тебе благословила 2 жребия, а третий жребий тебе Господь указывает, что с Афона тебя пошлют на послушание в Россию, и ты там, может быть, окончишь свою жизнь». После этого я успокоился.

Потом пошли в Гефсиманию ко Гробу Божией Матери, там тоже помолились. Потом на гору Елеонскую, где вознесся Господь, с Елеона в Вифанию, где Лазаря четверодневного Господь воскресил у Марфы и Марии, где Господь был в гостях. Потом пошли на Сороковую гору, где Господь молился 40 дней. С Сороковой горы пошли в Иерихон, где Закхея с ягодницы позвал Господь, т. к. он хотел видеть Господа, но был мал ростом и влез на смоковницу. Потом пошли в монастырь Иоанна Предтечи, от которого пошли к Иордану, где крестился Господь. На Крещение провели ночь на Иордане. Все в Иордане покупались, взяли святой воды и пошли в монастырь Герасима, которому служил лев. Лев возил воду на себе из Иордана в монастырь. Из монастыря Герасимова пошли на Мертвое море, побыли на Мертвом море, некоторые поклонники купались. Вода очень соленая и горькая. Потом пошли прямо в Иерусалим, где проходили мимо соляного столба. Это жена Лотова, которая оглянулась, когда провалились Содом и Гоморра. Оттуда пришли в то место, где лежал израненный разбойниками человек, мимо которого шел священник и не помог ему, левит, видя его, прошел мимо и не помог, а иноплеменник — самарянин, видя его, обмыл маслом и вином раны его, положил его на своего осла и привез в гостиницу. Оттуда возвратились в Иерусалим, где пробыли два дня.

9-го января 1894 г. я распростился с Иерусалимом и Святыми местами и приехал в Яффу, а оттуда на Афон. 16 января было Бдение и Всенощная, я молился и просил преп. Антония — начальника монахов, чтобы он мне помог идти по этому пути.

17 января, на память Антония Великого, написал 4 жребия, в какую обитель мне поступить: Андреевский скит, Ильинский скит, или на келию великомуч. Артемия. Молился и взял жребий — выпал на Андреевский скит.

20 января 1894 г. на преп. Евфимия Великого я пошел к игумену о. Иосифу проситься, чтобы меня приняли в послушники. Он мне сказал: «Мы не принимаем, у нас нет мест, и ты иди в Пантелеимоновский монастырь или в Ильинский скит, там принимают». А я сказал, что туда не хочу, что я клал жребий в Иерусалиме — выпал на Афон, и вот здесь клал жребий, куда мне поступить — выпал к вам. Он говорит: «Ты молод, мы молодых не принимаем, тебе надо еще идти в солдаты». Я говорю: «Я уже отслужил 4 года». Он спрашивает: «Небось, тебя там в арестантскую часто сажали?» Я говорю: «Нет, вот у меня есть аттестат за мою службу». И вынул ему аттестат и дал прочитать. Он посмотрел мой аттестат и спрашивает: «Считать хорошо можешь?» Я говорю: «Знаю». Он говорит: «У нас есть одно место, если ты сможешь, то мы тебя примем. Вот иди к [казначею] Иосифу, пусть он тебя проверит, можешь ли считать, если можешь, то примем, а не можешь — у нас нет места. Иди!» Я спросил: «Еще придти к Вам или нет?» Он говорит: «Мы скажем».

Я взял благословение от игумена и пришел на гостиную и спрашиваю: «Где казначейство?» Меня спросили, зачем. Говорю: «Игумен послал меня, чтобы Иосиф испытал, могу ли я считать». Монах гостиник засмеялся: «Да разве он тебя поклонника примет? Он тебя выгонит. Там у него монахи не уживаются». И сказал мне: «Это над тобой игумен посмеялся». Я сказал гостинику: «Разве игумену можно смеяться?» И меня гостиник повел в казначейство и показал мне дверь, а сам ушел. Я зашел в казначейство, помолился, и меня спрашивает казначей: «Что тебе, раб Божий, надо?» Я сказал: «Кто тут монах Иосиф?» А о. Иосиф говорит: «Что тебе надо?» Я сказал, что был у игумена и меня игумен прислал к Вам, чтобы Вы меня проверили — могу ли я считать. Он опять спрашивает: «А зачем?» Я говорю, что просился к Вам в обитель поступить послушником. Он встал из-за своего стола и взял бумаги большой лист, потом привел меня к своему столу, дал перо, чернила и говорит мне: «Ты знаешь как турецкие деньги считать?» — «Нет, не знаю». «Вот пиши. Турецкая монета называется лира, в ней 120 левов и другая монета называется митзидин. Турецкая лира стоит 8 руб. 72 коп., а митзидин содержит 22 лева с половиной, третья турецкая монета содержит 5 левов 25 пар. Она стоит на русские деньги 45 копеек с половиной. Четвертая монета лев 40 пар, стоит на русские деньги 8 коп. И пятая монета паричка, в ней две с половиной пары. Ты теперь понимаешь, какие турецкие деньги?» Я сказал: «Понимаю». «Ну вот теперь пиши: 15250 руб. 54 коп. Теперь сделай мне задачу, сколько мы должны получить на русские деньги турецких денег?» Я стал переводить, он сам смотрит и сам себе переводит. Я сделал задачу и сказал, что вот столько-то лир, столько-то митзидинов, череков и пар. Сделал, он проверил и сказал: «Верно. Ну, теперь ты понимаешь хорошо турецкие деньги? Вот мы купили досок 12250 штук. За каждую доску должны заплатить 12 левов и 25 пар. Сколько мы должны заплатить денег за эти доски?». Я сделал скоро и сказал: «Вот столько-то». Он сказал: «Хорошо». Потом третью задачу: «Вот, — говорит, — мы купили 1500 яиц, за каждое яйцо 1,5 пары. Сколько всего должны заплатить?» Я сделал и он сказал мне: «Можешь считать, иди и скажи игумену, что можешь считать». А я сказал ему, что игумен обещался сам спросить. Тогда он меня спросил, как мое имя и фамилия и отчество, и в каком номере помещаюсь. Записал и сказал: «Иди с Богом». Я пришел к гостиннику и сказал ему, что сделал 4 задачи и что он записал мое имя, отчество и фамилию и сказал: «Иди».

Три дня мне никто ничего не говорил, на меня напало уныние, что меня не примут, и уже решил на следующем пароходе уехать домой. На четвертый день после экзамена, после ранней Литургии, пили чай. Приходит один послушник из канцелярии, Димитрий, и спрашивает: «Кто Ладыгин?» — «Я», — говорю. И пошли мы с ним в канцелярию, где пишут письма. Старший монах Иоаким говорит: «Брат Потапий, ты просился у игумена, так вот игумен назначил тебя к нам на послушание». Сейчас же дали мне бумагу писать письма благодетелям.

Две недели ходил я заниматься в канцелярию. Здесь на масляной и на первой неделе поста никаких занятий не бывает, а только молятся. На второй неделе в понедельник приходит монах Зиновий в канцелярию и говорит: «Брат Потапий, пойдем ко мне на послушание в свечную». Я пришел, он мне всё рассказал и показал, как делать свечи, и начали мы с ним делать свечи. Мне очень это послушание понравилось. Проработал я здесь весь Великий пост. Очень мне понравилось, и я думал, что здесь останусь. Меня одели в подрясник и курточку, и благословил меня игумен молиться по четкам: три четки — две Спасителю и одну Божией Матери, и предупредил меня, что когда будешь молиться, то смотри не пугайся, враг будет тебя пугать, никуда не уходи с места, стой и молись, он ничего тебе не сделает.

Пришел я от игумена, одетый в подрясник и курточку, и получил четки. Помещался я в гостиной в номере с поклонниками. В номере было нас 6 человек. Когда поклонники легли спать, я стал молиться, исправлять эти три четки. И вдруг в дверь страшный удар, я думал, что дверь вылетит, но стою и молюсь. Потом второй удар, по углу дома как ударят — думал, что весь корпус развалится, но я стоял и с трудом молился. Хотя и было страшно, но по благословению игумена стоял и молился. Потом из-под нар, где спали поклонники, выбрасывается сундучок поклонника прямо к моим ногам. Все поклонники соскочили, перепугались, а я стоял на месте и не сходил с места. Поклонники взяли этот сундучок и опять поставили на место под нары, а сами сели и не ложились, пока я не окончил эти три четки. Когда кончил, тогда лег с поклонниками на свое место и не уснул до утрени. Дали повестку (зазвонили в колокол) в церковь, и все пошли туда.

В церкви, когда приходят, все монахи и послушники прикладываются к иконе и берут благословение у игумена. Так же и я приложился к иконе и пришел брать благословение у игумена. Меня спрашивает игумен: «Как, брат Потапий, молился по четкам?» Я сказал: «Молился». — «Ну, как, не пугали тебя?» Я сказал, что пугали. Игумен сказал придти к нему днем после службы. Днем я пошел и рассказал все, что со мной было. Он сейчас же позвал эклессиарха (пономаря). Когда он пришел, игумен спросил, с кем бы меня поместить. Эклессиарх сказал, что можно поместить с послушником Матфеем. Того же дня меня из гостиной перевели в келию с послушником Матфеем, и мы молились с ним вместе. Больше нас враг не пугал. А когда перевели в гостиную, то там дали одному келию. В гостиной пробыл я полтора месяца.

В конце мая, вдруг, приходит монах Герман и говорит мне: «Брат Потапий, иди к игумену». Мне дали уже полуряску. Надел я полуряску и пошел к игумену, взял благословение, и он меня спрашивает: «Что пришел, брат Потапий?» Я говорю: «Мне брат Герман сказал, что Вы меня звали». — «А я и забыл». И начал мне игумен говорить: «Вот брат Потапий, тебя Божия Матерь, апостол Андрей и преп. Афанасий Великий сюда прислали к нам; помни, что ты за каждое слово свое и дело, если что сделаешь не по правде и по лености, то страшно будешь отвечать перед Господом. Знай, что не я тебя ставлю на такое великое послушание, а Божия Матерь и ап. Андрей и Афанасий Великий. Они во всём тебе будут помогать, если ты будешь чистосердечно и со смирением нести взятое послушание. Вот мы тебе поручаем серьезное дело. Ты будешь рассчитывать всех рабочих людей, а также и пустынников. Строго себя возьми в руки, проверяй каждое дело, правильно ли ты рассчитал, потому что по твоей записи казначей будет выдавать деньги. Он не считает и не проверяет, а что ты напишешь, то и выдаст. А если ты кого обсчитаешь и выдашь меньше или больше, то ты будешь за всё отвечать перед Господом». Много он мне говорил примеров, чтобы не прельщаться на деньги и ни на какие подарки, а всегда иметь перед собой Господа, Матерь Божию, ап. Андрея и Антония Великого. Они наши хозяева и покровители. Когда мне игумен всё внушил и благословил на это ответственное послушание, перешел я из гостиной в казначейство. Тут же в казначействе мне дали келию.

Начал я заниматься в казначействе. Пробыл я месяц. Вот старший бухгалтер монах Иоасаф берет у игумена благословение на месяц отдохнуть и поправить здоровье на пристани Дафне. 10 лет никому не доверял, никому не оставлял. Все монашество было удивлено, что новому послушнику доверил такое великое дело. Послушание я нес со страхом. Кроме этого, я был будильником три года и потом в праздники помогал в алтаре эклессиархом (пономарем).

1895 г. 25 марта, на праздник Благовещения, я грешный и недостойный удостоился слышать ангельское пение. Было бдение в церкви Божией Матери «В скорбях и печалях Утешение». Бдение началось в 7 часов вечера, а кончилось в 6 утра. На бдении читался акафист Благовещения Божией Матери. Кончилось бдение, молодые монашествующие пошли, а старшие монашествующие и священнослужители должны служить позднюю Литургию. В храм я должен придти пораньше, приготовить кадило, теплоту и разные другие вещи. Я пошел в свою келию после бдения на полтора-два часа отдохнуть. Моя келия была под алтарем этого храма. Окно у меня было открыто. В 7 часов утра я слышу пение в церкви. Поют и читают акафист Божией Матери и поют «Радуйся Невесто Неневестная». Когда я услышал, то вскочил и думал, что я уже проспал. Перепугался и скорее побежал в церковь. Прибежал, двери храма были заперты, а в церкви всё продолжают петь. Я побежал обратно вниз по коридору в алтарь. Прибежал я к алтарной двери, и пение всё продолжалось. На меня напал страх, что я такого пения никогда не слыхал; затворился в своей келии и стал на колени. Стоял я на коленях и плакал и слушал это пение. И вдруг у меня в келии запели стихиру «Совет предвечный». Пропели эту стихиру всю. Я уже не помню, где я стоял — на небе или на земле. Без четверти восемь дали повестку в церковь. Все пошли, и я пошел в церковь. Об этом было сказано моему духовному отцу и игумену. Они сказали: «Благодари Бога и не забывай, всегда пой эту стихиру».

К Пасхе, к празднику приехал мой родитель повидать меня. Пробыл три недели и очень плакал, звал меня домой: «Тебе ведь здесь тяжело». Я ему сказал: «Ты оставайся здесь, если хочешь меня видеть». — Он сказал: «Нет, я не могу выдержать, нужно долго молиться». Я его проводил, и он очень плакал. Когда он вернулся домой, то через год на второй день Пасхи умер.

Послушание я продолжал, также был помощником бухгалтеру в казначействе.

С 8 на 9 мая я в храме на утрени, во время бдения перед «Честнейшую», стоя, как бы, задремал. И вижу я в видении: мы пошли с Иаковом-побратимом на гору Афон, на шпиль. До половины горы дошли, и вдруг у нас у обоих оказались крылья. Мы оба полетели через море в Россию. Летим низко, уже видны селения и люди. И вдруг меня кто-то за правую ногу поймал, какой-то человек. Я остановился и проснулся.

После днем приезжает мой старец Иоасаф, который отдыхал месяц, и говорит мне: «Пойдите с Иаковом, отдохните на горе». Я же отвечаю: «Теперь-то идти опасно, ходят разбойники». Но он мне говорит: «Матерь Божия сохранит!»

На другой день 10 мая приехал мой побратим Иаков и говорит: «Пойдем по Горе!». Я ему сказал: «Но ведь мы пойдем к великим старцам, и нас Матерь Божия сохранит». Пошли мы к игумену, взяли благословение. В 2 часа вышли из обители и в 4 ч. мы были в Иверском монастыре. Прочитали акафист Божией Матери, приложились и пошли дальше на Артемиевскую келию. Пришли поздно вечером, было темно и мы там заночевали. Так как дальше идти было далеко, то мы вышли, пока еще было темно, и нас из Артемиевской келии провожал монах Геронтий. Когда стало светло, он вернулся домой, а мы пришли на источник Божией Матери, туда, где Афанасию Она явилась. Там решили завтракать, помолясь сперва Божией Матери.

Развели огонь, поставили чайник, а сами пошли в маленькую церковь читать акафист. Я стал на колени у Божией Матери, а Иаков стал в форме против меня и пел «радуйся, Невесто Неневестная» и «Аллилуиа». Прочитали уже половину акафиста, и вдруг заходят два вооруженных разбойника с кинжалами и револьверами. Один из них здоровый, а другой маленький, стоял в дверях. Я же читал акафист на коленях и их не вижу. Почему Иаков перестал петь, я не обратил на это внимания — подумал, что вышел посмотреть, не кипит ли чайник, и читаю свободно. А тот другого заставляет, чтобы этот сразу напал на меня, но он почему-то не решался. Кончил я акафист, когда встал, то оба разбойника сейчас же вышли на террасу. Мне Иаков тихонько сказал: «Хотят нас убить». Я не растерялся и не подал им никакого вида. Вышли мы с Иаковом на террасу, и я поздоровался с ними: «Калимера» (по нашему «добрый день»). Они мне ответили также — поздоровались. Сейчас же, не подавая виду, мы разложили свои сумки и стали кушать. Я предложил им обоим хлеба и по яйцу. Один маленький, который должен был напасть на меня, взял, а другой не взял («нефелю» — по-гречески, по-русски — «не хочу»). Мы покушали, сложили всё в сумки и пошли купаться под источник. Решили не уходить, не искупавшись. Мы обошли и спустились вниз к источнику. Они наверху оба сидят на периле террасы и смотрят. Иаков стал раздеваться и подошел выкупаться, а я стою около вещей. Иаков оделся, я стал раздеваться. Разделся и подошел под источник. Они наверху оба сидят на перилле террасы и смотрят. Иаков стал раздеваться и подошел выкупаться, а я стою около вещей. Иаков оделся, я стал раздеваться. Разделся и подошел под источник. А у меня левая рука красная от йода. Когда они увидели мою руку, то тот разбойник, что над Иаковом держал кинжал, начал ругать другого и говорить: «Ты бы с ним справился свободно». А я говорю: «Здоровая рука, иди я тебе дам» и стал одеваться. Оделся и пошли. Сначала шли потихоньку, не подавая им вида, что боимся. Отошли от них, пока не пропали из вида, а потом припустили так, что до Лавры святого Афанасия бежали час с четвертью на расстоянии 12 верст.

В Лавре Афанасия приложились к мощам и к чудотворной иконе. Немного успокоились, покушали и пошли в Молдавский скит. В Молдавском скиту приложились к иконе Самонаписанной. Оттуда пошли к о. Нифонту, который уже 12 лет живет под скалой на обрыве к морю. К нему очень трудно попасть — без проводника нельзя найти. Но он сам узнал и выслал своего келейника, чтобы он привел нас к нему. Пришли мы к этой пещере, где живет игумен о. Нифонт. Келейник показал, как спускаться по веревочной лестнице. Мы спустились и вошли в маленькую квадратную церковь — 3 аршина. Первым долгом мы взяли благословение, и он нас заставил пропеть «Ангел вопияше», потом «Христос Воскресе». Он похристосовался с нами, потом сел на свой каменный стул и прямо стал говорить строго: «Вы зачем пришли?» — Мы сказали: «Пришли к Вам за благословением. Благословите нас в пустыню Кавсаколиво!» Он сначала на меня: «Какая тебе пустыня?» — И палкой стучит: «Тебя Матерь Божия избрала и поставила на место, а ты хочешь попрать благословение Божией Матери, идти в пустыню. Какой ты пустынник, тебя выгонят из обители в пустыню, из пустыни в Россию, в мир». И начал мне говорить: «Тебя враг смущает, что в обители шумно, а в пустыне, тебе кажется, хорошо, тихо. А ты откуда начал спасаться. Если бы было не угодно Богу и Матери Божией, то разве могла бы иметь Киево-Печерская Лавра столько угодников и мощей прославленных. Антоний-то Печерский здесь жил, на Афоне, в пустыне. Но ведь Матерь Божия его с Афона послала в Россию, чтобы там было монашество и общежительство, и столько он собрал монашествующих, и какую обитель устроил! А тебя Матерь Божия устроила в обитель, а ты хочешь бежать!» Взяли мы у него благословение, вышли из пустыни и пошли в скит к нашим старцам на Кавсаколиво.

Пришли к ним в 12 часов ночи. Они приняли нас с радостью. Мы им рассказали всё, и они сказали: «Раз о. Нифонт не благословил, то живите с Богом в обители». Рассказали им, как нас хотели убить разбойники, и они удивились: «Это только Матерь Божия сохранила. Они у нас на скиту Ясовскую келию обобрали всю. Монахов было 12 человек, а разбойников — 8 человек». Они нас оставили на неделю гостить и ходить по Горе не пустили. Проводили нас на пристань Дафну. На Дафне погостили неделю и возвратились в обитель. В обители всё рассказали, как ходили по Горе, все наши монахи были удивлены, как мы живы остались. По благословению о. Нифонта мы уже оставили свои мысли, чтобы уйти из обители в пустыню.

Великим постом 1896 г. нас постригли в рясофор. Мне дали имя Пигасий, а Иакову — Ивистион. Я продолжал свое послушание, был помощником бухгалтеру. А Ивистион — на пристани Дафне встречал и провожал поклонников. Как только меня постригли в рясофор, через неделю я вижу сон такой: игумен посылает меня с пакетом: «Вот доставь». Я вышел из обители и пошел на Афон, на пристань Калягову, и со мной пошел в товарищи один пустынник. Его звали Макарием. Прошли мы не очень много, и вдруг на дороге лежит громадный змей поперек дороги. Макарий увидел этого змея и сказал: «Я не пойду, боюсь!» А я решил за послушание и, перекрестившись, прыгнул через него и пошел дальше один. Прошел немного, другой такой же громадный змей, свернувшись кольцом на дороге, лежит. Обойти его нельзя, налево обрыв и море, направо громадная скала. Долго я стоял у этого змея, молился Матери Божией и ап. Андрею. Домой вернуться я не решался и вперед идти — боюсь этого змея. Перекрестился и прыгнул в его кольцо и потом из кольца перепрыгнул дальше. И пошел дальше. Прошел немного, прихожу на пристань Калягову. Там у моря ровная местность и большая площадь. На всей этой площади много разных змей. Некоторые подохли, некоторые вроде живые еще. Тут я уже прошел без страха. Стало темнеть, уже ночь, дороги не видать. Увидал огонек и небольшую калибочку. Сотворил молитву, мне ответили «Аминь». А я его спросил: «Отче, как тут идти?». Показываю адрес на пакете. Он говорит: «Хорошо, я покажу сейчас, и ты дойдешь». Я посмотрел — у него в келии масса иссохших змей. И я подумал, что он набрал их на той поляне, и спросил: «Отче, на что ты их набрал?» — Он мне сказал: «Вот они сами сюда приходят, чтобы искусить на молитве, а я им не верю, молюсь, и они тут же сохнут». Вышли мы из его калибочки, и он мне сказал: «Вот иди прямо, налево не сворачивай, и направо тоже. Иди прямо». Прошел я немного времени и вдруг вижу — какие-то дома. Выходит человек. Я спросил: «А где тут такой-то дом?» Показываю адрес. Показал он мне дом. Я захожу в этот дом. Сидит много сапожников и шьют сапоги. Я подал им пакет. Они этот пакет разорвали и сейчас же все встали и из людей сделались враги: «А, ты постригся?!» — и начали с меня рвать на куски ряску. — «Мы тебе дадим постриг!» — кричат. Я от них бежать, они хватают и рвут на клочки, а я схвачу клок и прижму, и делается опять целое. Я всё бежал и вдруг вижу церковь, врата заперты, а под церковью открыто. Я забежал в помещение — темно, а враги всё меня рвут. Я упал на колени и кричал: «Матерь Божия, спаси меня!» И вдруг в углу показался свет, и все враги исчезли, а в углу оказалась икона Казанской Божией Матери. Вся сияющая, а на ней блестят бриллианты. А над Божией Матерью икона Спасителя. И от иконы Божией Матери голос говорит мне: «Ничего не бойся, я тебе всегда во всём помогу». Тут же я проснулся.

Ударили в колокол, и я пошел в церковь. Когда стал я благословение у игумена брать, он мне говорит: «Что ты, отец Пигасий, так изменился». Я ему сказал, что видел страшный сон. И он сказал: «После службы придешь и расскажешь о нём». Я пошел и всё рассказал подробно. И он благословил: «Сейчас же сходи к Макарию живописцу и скажи, какой были величины Спаситель и Божия Матерь, и распятие, и пусть он их напишет, а ты всегда у себя в келии имей их, и молись им, и враги ничего тебе не сделают. И неси святое послушание, которое Господь тебе благословил, со страхом и трепетом».

Иконы были написаны, и сам игумен их освятил и благословил меня и сказал: «Тебе много будет скорбей, но не падай духом, Матерь Божия тебе сказала — не оставит, и показала, как страдал Господь Иисус Христос и был распят ради нас грешных». Эти иконы я всегда хранил и возил с собой, но в 1930 году, когда меня арестовали в 3-й раз, то они остались в комнате и их взяли. Эти иконы видели Мария, Ольга и Клеопатра [Возможно имеются в виду дочери Императора Николая II — великие княгини Мария и Ольга, и княгиня Черкасская Клеопатра Петровна — прим. редакции ] и молились им. Я им молился 34 года.

Свое послушание я всё продолжал. Но в 1897 году заболел катаром желудка и геморроем. Меня послали в Константинополь к лучшим врачам. Тогда, по внутренним болезням славился врач германский. Я пролежал в германской больнице месяц. Желудок мне поправили. Сделали операцию геморроя, и я возвратился обратно в обитель. Мой старец Иоасаф очень обрадовался, что я приехал. Но мне врачи написали справку, что заниматься в сидячем положении нельзя, а заниматься где-нибудь на воздухе, в движении. И мне послушание переменили. Дали смотреть за рабочими.

Тогда шла постройка собора. В 1898 г. меня постригли в мантию с именем Питирим. А послушание всё продолжал на постройке. В 1900 г. 14 мая меня поставили в иеродиаконы. В 1901 г. меня послали на послушание в г. Петербург на подворье служить иеродиаконом и вести отчет для обители — приход и расход.

На подворье в мае видел сон. Приходят на подворье два человека необыкновенной красоты и говорят: «Собирайся и пойдем с нами!» Я спрашиваю: «Куда?» — Они говорят: «Вас Царица назначила управлять кораблем, нужно ехать в море». Я говорю: «Я никогда не был матросом, и управлять не могу. Корабль потоплю и сам утопну». Они сказали: «Мы не можем тебя оставить, нас послала Царица, то ты должен идти». Я пошел. Приходим к Зимнему дворцу. У пристани на реке Неве стоит красивое парусное судно. Мы вошли в него, и вдруг выходит Царица — Матерь Божия и говорит: «Вот ты этот корабль должен доставить на ту сторону океана, и всех этих людей, которых я тебе вручаю». Я заплакал, упал к ногам Божией Матери и сказал: «Я не могу». Она сказала: «Не бойся, я сама буду тут с тобой. Командуй, чтобы судно вышло в море». Вышли в море, а в море поднялась страшная буря. Наше судно идет быстро, и буря на него не влияет. В море встретили два огромных корабля, полных людей. И их волны со всех сторон бросают. И думаешь — сейчас погрузят в пучину морскую. Мы быстро проехали мимо их. Они остались посреди моря, а мы скоро после этого приплыли к берегу. На берегу такая красота, что описать невозможно. Разные деревья, фрукты. Все мы вышли на берег, и Матерь Божия мне сказала: «Вот и переехали страшную пучину». С тем я и проснулся.

Об этом я сказал о. иеромонаху Амвросию. Он мне сказал: «Всё это запиши и пока ничего никому не говори. Тебе Матерь Божия вручит управлять паствой!» И сейчас же мы пошли в церковь к чудотворной иконе Божией Матери «В скорбях и печалях Утешение», отслужили ей молебен и поблагодарили, что она печется о нас.

В 1902 г. я возвратился на Афон, а в 1904 г. 25 сентября меня рукоположили в иеромонахи. Я продолжал служить в церкви и на послушании эконома в обители, который должен заботиться, чтобы всё было. У нас в обители уже было 650 человек своей братии и поклонники приезжающие и пустынники, приходящие из пустыни в обитель и всех кормят. В будни готовят на 1000 человек, а в воскресение и праздничные дни на 1500 человек. А на праздники Матери Божией, на ап. Андрея, на преп. Антония Великого приходили из монастырей, пустынники и поклонники и всего собиралось до 5000 человек. Кормили всех, а пустынничкам давали домой сухарей, крупы разной и каждому по одной рыбе. И всем хватало. Всё это заготовлялось экономом.

В 1907 г. в Великий Пост в первую неделю все мы провели в церкви. А вторая была моя очередная. Бдение начинается в 7 часов вечера и кончается в 6 часов утра. Все ушли на раннюю. А я, очередной, остался служить позднюю, которая начинается в 8 часов. Я пошел в келию на час с четвертью отдохнуть. И за три четверти нужно идти раньше всех. В келии я прочитал правило и еще осталось 20 минут. Я сел у лампы, читал книгу и задремал.

Во время дремания вижу, что наши братья меня и еще 2-х юношей осудили на смерть, распять на кресте. Я просил братию уже не за себя, а за юношей, что они ни в чём не виновны. Но братия сказали: «Это дело не твое!» Принесли крест из кусков рельсов сделанный, стали меня распинать. Пробивали мне на руках пробоями и провернули железными болтами. Стали пробивать на ногах и провернули болтами. Такая была страшная боль. Выкопали яму и поставили крест. Я вишу, и очень больно рукам. Они говорят: «Он очень долго будет висеть, надо перебить голени». И стали ударять по голеням, и было очень больно, невыносимо. Как перебили голени, я сейчас же помер, и сделался я такой же только в воздухе. Я вижу тело мое лежит, и слышу всё, что говорят. — «Теперь помер, давайте снимем и отвинтим болты». Сняли, положили на носилки, на которых кладут покойников, и поставили мое тело в соборе. Мой товарищ Флорентий, ризничный, говорит: «Надо читать Евангелие». Вынес Евангелие, положил на аналой и начал читать. Пришли в церковь служить Литургию и видят — я лежу, Литургию вести не стали, а стали отпевать. Всё я слышу и вижу всех, но говорить не могу. Когда отпели и стали петь «Придите братия, дадим последнее целование», то братия стали все прощаться с моим телом. Да так радостно, что прощаются. А пять человек из монашествующих, которые меня распинали, не хотели прощаться. Они стояли у левого клироса, но их стали принуждать. Но они не хотели, тогда братия силою их притащили и заставили проститься. Когда они подошли к моему телу и поцеловали, то тут же явились два ангела и говорят мне: «Ну, теперь мы тебе покажем всё!» И тут у меня открылось всё сразу, что я делал от юности плохое и хорошее. Видел всех, что с кем делал, даже вот, был на службе военной и со своими товарищами справили серебряную лампадку к образу свт. Николая в казарме, где молился и вешал эту лампадочку. Она висит и горит, и мне так было радостно. Видел всех родных. Когда видение кончилось, Ангел мне говорит: «Ну, теперь показали тебе земное, будем показывать небесное». И с правой стороны Ангел куда-то ушел. Со мной остался один с левой стороны. В это время на меня напал такой страх и ужас, что я как будто упаду вниз. И я стоял на коленях и кричал: «Матерь Божия, ап. Андрей, Антоний Великий — спасите меня, чтобы я не упал». И в это время второй Ангел явился ко мне, и мне стало радостно. И мы продолжали идти вверх. Останавливались пять раз. Когда остановились в 6-й раз, пришел из церкви эклессиарх (пономарь) и застучал в дверь, что я не иду в церковь.

Я сейчас же, едва помня себя, надел ряску и пошел в церковь и не мог совершать проскомидию. С большим трудом совершил проскомидию. Пришли уже служить на позднюю архимандрит Иосиф и другие. Пришли в алтарь и видят, что я весь изменился в лице и всё у меня дрожит. Игумен меня спросил: «Что с тобой?» Я ему всё рассказал. Продолжать литургию заставили другого монаха, а меня посадили, чтобы я успокоился, отдохнул. Кончили позднюю литургию, игумен пригласил всех священнослужителей и сказал мне, чтобы я рассказал это видение. Мне дали двое суток отдыха, чтобы я успокоился. За меня служил другой иеромонах. И мне игумен сказал: «Тебе придется много пострадать, но верь, что Матерь Божия и Господь не оставят тебя. Которых ты Ангелов видел, они тебе в скорбях везде помогут».

Продолжал я послушание в качестве эконома, производил постройки, провел водопровод в обитель. Ранее была вода только в нижнем дворе. Устроили новую цистерну-резервуар на горе выше обители. Из этого резервуара был проведен водопровод, и на высших этажах в кранах была вода. В 1907 году перестроили усыпальницу и сделали ее большую. Построили кельи на 26 человек, чтобы старички не ходили, а жили там. Эту усыпальницу устроили на деньги благодетеля Ивана Ивановича Губина — архангельского купца (дал 35000 рублей). Приехал на поклонение из Сибири из Петропавловска Иван Семенович Цветков. Увидя постройку на усыпальнице и мраморную доску, на которой вырезано, кем выстроена эта усыпальница, то сейчас же предложил: «А если я в память свою пожертвую?» И он сказал: «Сделайте смету». — И я сделал на 40000 рублей. Он сейчас же выдал 10000. И сказал: «Заготовляйте материал, а я буду по 10000 высылать». В 1908 году начали заготовлять материал, а в 1909 г. строить корпус для странников и церковь на имя Сампсона-странноприемника. Корпус продолжался строиться до 1911 года и в том году его окончили. В 1910 году я был приглашен на скит Фиваиду строить собор, который у них был заложен и выведен фундамент. Начал его строить инженер-грек, когда посмотрели, он сделал ошибку. Потом пригласили итальянского инженера, заплатили 2000 рублей. Он помучился, помучился и тоже бросил — нельзя выстроить. Тогда меня пригласили посмотреть. Я по благословению своих старцев поехал к ним. Вымерял всё. Весь фундамент. Сделал свой план и начал строить. У себя делал корпус, а там собор. В 1911 году свой корпус в ноябре кончил, и меня назначили в Одессу на подворье за настоятеля. В 1911 году в декабре 1-го числа я приехал в Одессу, принял подворье и братию и всех поклонников и начал управлять подворьем. И по доверенности управлял всеми обителями, капиталами и имуществами. 1912 год я провел благополучно в Одессе. А в 1913 году начался мой крест, который я видел на Афоне, где меня распинали.

В январе 1913 года на Афоне случилось разделение между братиями, началось имябожество. На Кавказе некто схимонах Иларион издал книжку и в ней написал, что в имени «Иисус» заключается сам Бог, но это было неправильное мнение. Об этой книжке на Афоне монахи стали разделяться, одни — за книжку, другие — против. Книжка была передана Константинопольскому Патриарху. Патриарх разобрал и осудил ее, как «ересь». Кто за неё — отлучается от церкви. Книжка также была передана в Российский Синод, который осудил эту книжку. На Афоне в нашем Андреевском скиту иеромонах Антоний Булатович был сторонник этой книжки, набрал себе сторонников монахов, особенно молодых и избили игумена и старцев и выбросили [их] из обители и заняли обитель. Они мне дали телеграмму, что игумен Иероним и все старшие старцы наши удалены из обители и что «вы теперь подчиняетесь нам». Они выбросили игумена Иеронима и выбрали нового архимандрита Давида. Игумен Иероним тоже дал мне телеграмму в Одессу. Написал что случилось и просил, чтобы я не выполнял приказания Давида и его сторонников. Я взял эти телеграммы и пошел к архиепископу Димитрию Одесскому и Херсонскому. И спросил его: «Как мне быть?» И он благословил: «Пока ни которого не исполнять приказания, а выждать разбора дела». Я так и сделал, но через две недели архиепископ Димитрий умер. Вместо него назначили архиепископа Сергия, который мне сказал: «Как хочешь. А я не буду вмешиваться в это дело!»

И мне пришлось брать всё на себя. Когда я не стал выполнять приказания ни с той, ни с другой стороны, то они с Афона послали в Одессу в банк и почтамт заявление, чтобы у меня не было доверенности. Потом посылают двух монахов, чтобы удалить меня из подворья, а им занять. Они везли оттуда деньги в процентных бумагах на 2000 рублей, чтобы посылать им отсюда продукты. Но у них в таможне эти деньги отобрали и сдали в казначейство и спрашивают меня: «Можно ли им выдавать их или нет?» Я заявил: «До выяснения деньги им выдавать нельзя». А насчет монахов я дал телеграмму в Святейший Синод, так как Сергий, епископ, отказался вмешиваться. Синод ответил: «Возвратить монахов обратно на Афон и выдать им 2000 рублей». Я их отправил на Афон, а деньги оставил в Одессе ввиду того, что они из Константинополя могли уехать по железной дороге в Россию.

Они, по возвращению на Афон, стали рассказывать, что надо усмириться и возвратить прежнего игумена. Тогда Булатович сам решил выехать в Россию, и в 1913 году (в день 300-летия дома Романовых) набрал подписей от монахов насильственно — 330 человек, что они его избирают. Он хотел представиться Государю, чтобы Государь утвердил управлять обителью архимандрита Давида и его сторонников. Он ехал на одном пароходе с Патриархом Антиохийским Григорием, который также ехал к 300-летию дома Романовых. Когда пароход пришел в Одессу, то Патриарха встретила вся Одесса. Для него был приготовлен поезд на вокзале.

Антоний Булатович приехал на извозчике на подворье. Я у Булатовича сделал обыск. Пригласил околоточного из полиции. Стали обыскивать. Все подписи были в портфеле. Он ударил по столу кулаком: «Питирим! Ты у меня сгниешь в тюрьме!» Обыскали его и пошли обыскивать его монаха, а к его номеру приставили монаха Михаила, чтобы он его не выпускал. Он выпросился в уборную и оттуда прямо на вокзал, как раз трогался поезд с Патриархом Григорием. Мне сказали, что Булатович убежал и сел на поезд. Я вечером дал телеграмму в Петербург — Святейшего Синода Обер-Прокурору Саблеру и 2-ю — архиепископу Антонию Волынскому, который был членом Святейшего Синода. Они сейчас же дали распоряжение, как Булатович с поезда будет сходить, так его задержать. Но он в Жлобине слез с этого поезда, сел на московский и уехал в Москву к великой княгине Елизавете Федоровне. Взял письмо, чтобы ему было свободно попасть к Государю Николаю Александровичу. Поезд с Патриархом Григорием пришел в Петербург, а его не оказалось. Тогда Обер-Прокурор Саблер сообщил на наше подворье в Петербурге настоятелю подворья иеромонаху Антонину, чтобы, как Булатович появится, сообщили прокурору. Булатович пришел через 2-е суток и ему настоятель сообщил, что «тебя ищут арестовать». Он сейчас же скрылся, и скрывался в Петербурге 6 месяцев.

В мае по просьбе Булатовича и Великой княгини Ольги Александровны, Государь Николай Александрович предписал Синоду, чтобы Антония Булатовича не преследовать. Обитель оставить за имябожниками, а остальных монахов выгнать из Русского Андреевского скита, и поместить в Ильинский скит и Пантелемоновский монастырь. А греки на Афоне и Константинопольский Патриарх постановили всех имябожников выслать в Россию. Тогда я решил лично ехать в Петербург и хлопотать о Русском Андреевском ските.

14-го мая 1913 года приехал я в Петербург и явился в Синод, а в Синоде 20-го мая уже была последняя сессия-заседания. Членами Синода были митрополит Макарий Московский, архиепископ Никон Вологодский, архиепископ Волынский и другие. Я им объяснил подробно всё, и что необходимо на Афон послать комиссию. Я должен был всем членам рассказать и объяснить по отдельности. И я ходил к каждому на квартиру. 20-го мая заседание Синода решило послать комиссию на Афон. В комиссию назначили архиепископа Никона Вологодского и профессора Петербургской Духовной Академии Троицкого Сергея Викторовича. Я к ним поехал. Они сказали, что через четыре дня соберутся. А мне сказали: «Ты должен выхлопотать на выезд разрешение комиссии за границу. И чтобы там греческая власть дала содействие».

Это нужно было хлопотать у Министра иностранных дел. Тогда был министр Сазонов. Он был в Москве, когда короновался Государь Николай II. Его первый заместитель был Нератов, а вторым — помещик князь Трубецкой. К Нератову я не мог попасть, все иностранные послы, назначают меня к Трубецкому, а я не соглашаюсь, потому что он Булатовичу был друг. Тогда я решился обратиться к княгине Черкасской Клеопатре Петровне, она ранее мне была знакома. Племянница княгини была замужем за Сазоновым. Она сейчас же дала мне свою визитную карточку, чтобы я обратился к иерею Петровскому, который был духовником у министра Сазонова и у княгини Черкасской, чтобы он попросил от себя первого помощника Нератова. Протоиерей Петровский дал свою визитную карточку и написал, чтобы он принял вне очереди.

Я пришел с этой карточкой в Министерство иностранных дел и передал карточку. Мне назначили на восемь часов вечера, вне очереди. Я дождался восьми часов. Нератов меня принял очень ласково и на заявлении моем сделал резолюцию, чтобы Константинопольское Посольство приняло самые энергичные меры для комиссии, и чтобы всё было предоставлено, что для неё потребуется. Я поблагодарил Нератова. У меня еще осталось дело к начальнику почты и телеграфа всей России Севастьянову.

Прихожу к нему и подаю заявление, чтобы разрешили мне получать почту, деньги, посылки и переводы. Он на меня раскричался: «Что вы такие-сякие монахи, там устроили бунт на Афоне». Кричал, кричал на меня — я стою. Когда кончил, я ему говорю: «Вот Вы, Министр и Начальник почты всея России и занимаете этот пост законно. А пришли бы ваши младшие чиновники, избили бы Вас и выгнали бы из помещения. Стали бы Вы хлопотать или нет? Конечно, бы стал. Вот так и я. Хотя я совершенно не был там, меня там не били, но я в Одессе, вот уже с 1911 года доверен над капиталом и имуществом. Я в Одессе издаю журнал «Веры утешение». — Подаю ему журнал — «У нас подписчиков 17000. Я печатаю журнал, мне же нужны деньги на бумагу, и на материал, и на печать. Они посылают деньги по почте на мое имя, кроме того корреспонденция идет на братию и поклонников и всё это лежит в Одессе на почте, а по Закону через три месяца должно всё отсылаться назад обратно. Посему прошу Вас, разрешите выдать всю корреспонденцию, которая оставлена. Вы можете не разрешить выдать то, что пришло на имя игумена Иеронима или Давида, как подали они Вам заявление и то прошу Вас до выяснения дела — так как на Афон едет комиссия», — и подаю ему разрешение от Министра иностранных дел. Тогда он звонит, является чиновник, и он приказал принести афонское дело. Через несколько минут принесли папку и отдали ему. Он раскрыл папку и говорит мне: «Вот смотри — заявления игумена Иеронима и архимандрита Давида и Булатовича». Я ему говорю: «Пусть их заявления хранятся до разбора дела, и на их имена можете не выдавать корреспонденцию до разбора дела, а остальную прошу выдавать, так как вчерашний день кончился трехмесячный срок и одесский почтамт обязан направить все переводы обратно». Тогда он спрашивает: «У тебя есть, кому получать деньги?» — «Есть! По моей доверенности получает иеродиакон Дорофей Дружинин». Он говорит чиновнику: «Сейчас же дайте телеграмму в Одессу начальнику почты, чтобы выдали все переводы, кроме тех, которые присланы на имя Иеронима, Давида и Булатовича — до выяснения дела». За всё это я поблагодарил и попросил у него извинения и он мне извинился. Я выехал в Одессу из Петербурга и корреспонденцию выдали за все три месяца.

По приезде в Одессу стал приготавливать все дела для комиссии. Через два дня комиссия приехала — архиепископ Никон, член Святейшего Синода, и Троицкий Сергий Викторович, профессор Петербургский. 28-го мая 1913 г. комиссия выехала из Одессы в Константинополь. С комиссией я послал своего монаха Виссариона, чтобы он всегда с ними был и указывал где и куда нужно обратиться. Комиссия 30-го мая приехала в Константинополь и остановилась на Андреевском подворье. Первым долгом пошли они к Вселенскому Патриарху взять благословение на разговор случившегося разделения монахов через изданную брошюру «На горах Кавказа», осужденную Вселенским Патриархом, как ересь. От Патриарха обратились к послу Гирсу, чтобы он сопроводил нас на Афон и дали комиссии помощь. Гирс, согласно приказанию министра иностранных дел, сейчас же назначил канонерскую лодку на 200 человек солдат и чиновника от посольства — Щербина. 2-го июня комиссия выехала на Афон, а 3-го нужно было остановиться канонерской лодке на пристани Дафне, где пристают все пароходы и заявить греческой власти.

Но архимандрит Кирик, Пантелеимоновского монастыря, перебил и поехал прямо в Пантелеймоновский монастырь, не заявившись греческой власти. Стали на боку монастыря, вылезли на берег, комиссия зашла в монастырь, по обычаю прямо в собор. Отслужили обыкновенную литию и малую ектению. После этого архиепископ Никон начал говорить проповедь. Монахи стали свистеть, кричать. Тогда архиепископ прекратил проповедь и вышел из собора в трапезную и там стал с одним монахом говорить, а они обступают по 15 человек, кричат и не дают ему слова сказать. Видя это безобразие, чиновник Щербина, сейчас же взял архиепископа Никона и Троицкого обратно на канонерскую лодку, и стали отъезжать от берега, то имябожники бросали в них камнями. На другой день комиссия уже обратилась к греческой власти, и местная афонская власть взяла на себя обязанность. Стали переписывать каждого монаха и допрашивать — признает ли он Вселенского Патриарха и Российский Синод? Или признает эту брошюру. И каждый должен расписаться. Перепись продолжалась две недели. 487 человек оказалось на стороне имябожников. Когда выяснили, то греки постановили удалить их с Афона, и от России был потребован пароход.

Россия послала пароход «Херсон». Этот пароход пришел на Афон 17-го июня и пристал к Пантелеимоновскому монастырю. Монахи, которых назначили везти, собрались в один корпус и заперлись и не хотели выходить на пароход. Тогда военная власть распорядилась: и матросы и солдаты решились разобрать крыши корпуса немного, направили туда шланг и поток сильно холодной воды стал бить с потолка на монахов. Тогда они не выдержали, открыли дверь и их стали брать под конвоем, и прямо на пароход. Посадили всех пантелеимоновских монахов.

Теперь остались [монахи] Андреевского скита, которые 6 месяцев сидят запершись. Главарь, помощник Булатовича, протодиакон Фаддей, который руководил скитом, вышел на хорею узнать, что делалось в Пантелеимоновском монастыре. Его задержали греческие власти совместно с чиновником Щербиной из русского посольства и стали ему говорить, чтобы отперли Андреевский скит. Он сказал: «Если вы меня не возьмете, оставите здесь, то я сделаю всё и откроют монахи скит». Ему дали обещание, что его не возьмут. Он пошел в скит и объявил монахам, что пароход прислал Государь по просьбе Булатовича и отдает им Киево-Печерскую Лавру или Новый Афон, что хотят. Они возрадовались, что Булатович для них выхлопотал такие богатые обители. И показал он монахам вроде телеграмму Государя и от Булатовича, чтобы они свободно ехали на пароход. Тогда протодиакон Фаддей предупредил монахов, что завтра приедет к ним комиссия. Они должны их встретить с колокольным звоном и открыть ворота. — «Нам разрешают взять с собой, что нам нужно и каждому монаху выдадут из Андреевского скита деньги, кто сколько прожил на Афоне, за каждый год 100 рублей». Все монахи согласились с радостью и сторонники Булатовича уговорились, что будут встречать комиссию.

На другой день в 10 часов утра комиссия явилась. Монахи открыли ворота скита. Звонят, комиссия входит торжественно и прямо в собор, и стали служить встречную ектению с многолетием Государю и Булатовичу. Пока продолжалось моление, в это время в обитель ввели уже сто человек матросов и сейчас же везде расставили посты, чтобы никто не смел никуда разбегаться. И тут же начали каждого монаха переписывать: кого он признает — Вселенского Патриарха, Синод или «книжку»? Всех переписали, оказалось — 183 человека сторонников книжки, а признающих Синод и Патриарха — 345 человек. По окончании переписи приказали сторонникам Булатовича собираться на пароход, и они спокойно, торжественно выезжали из скита. Когда посадили на пароход Андреевских монахов, тогда комиссия ввела в обитель выгнанных игумена Иеронима и с ним старцев.

Пароход «Херсон» тронулся с 736 монахами и привез их в Одессу. В Одессе на берег их не выпустили. Пароход стал на якорь и по списку стали их проверять и допрашивать каждого, где его родина. Для этого приехал из Петербурга генерал Ичкивич(2), по его распоряжению одесская администрация делала то, что он укажет. Каждому монаху на родину давали телеграмму — верно ли он говорит. Когда получали с родины ответ, тогда выводили на берег в город Одессу. В полиции во дворе снимали с монахов монашескую одежду, переписывали подробно всё и давали на руки один экземпляр, а другой прикладывали к списку. Это делалось в присутствии пантелеимоновских и андреевских монахов и им сдавали эту одежду. Вывезенным монахам было объявлено: «Если вы признаете Святейший Синод и Патриарха, то вас примут в российские монастыри, где пожелаете. Когда поступите в монастырь, то одежда будет выслана туда, где вы поступите». Каждому монаху выдавался билет до родины и давали деньги на расход: 100-50-20 рублей в зависимости от расстояния. А 26 человек главарей были оставлены в Одессе на Андреевском подворье и до суда.

Суд был назначен в Москве и меня вызывали в Москву для ознакомления этого дела. Мною были даны точные сведения и данные, как всё это происходило. Суд монахам дал определенное место. Булатовича не судили, так как его крестный Васильчиков был у Государя самым близким правителем Двора Государя, и Двора генерал Воинов был самый близкий друг и товарищ Булатовича.

Булатович был один сын у богатой помещицы Харьковской губернии и воспитывался в роскоши. Окончил Лицей и сразу был назначен в кавалерийский эскадрон — 13. В 1905 году во время японской войны он скомандовал своему эскадрону идти на наши два батальона солдат. 2000 человек побил и ранил. И за это его лишили офицерского звания. По закону его должны были расстрелять. Но его близкие были у власти, сочли его якобы помешанным и его не судили, а послали его к отцу Иоанну Кронштадтскому, чтобы он помолился и наставил его. Отец Иоанн благословил его на покаяние в монахи и велел оплакивать свои грехи. Он постригся в г. Петербурге на Никифоровском подворье, прямо в мантию в 1906 году и пробыл [там] до 1910 г.. В 1910 году приехал на Афон и пошел в Андреевский скит. Отец Иоанн Кронштадтский благословил ему, чтобы он каялся и приобщался каждую неделю. А на Афоне монахам не позволяют приобщаться каждую неделю, а через две, а рясофорным через месяц. Он стал требовать, чтобы его причащали каждый день. Тогда его сделали иеромонахом, в 1911 году, чтобы он служил и причащался каждый день. Как только его рукоположили в иеромонахи, то он поехал к королю Абиссинии, там у него было знакомство, и взял с собой двух монахов. Как приехал, вздумал там открыть монастырь, и потребовал с Афона 50 монахов в Абиссинию. Из монашествующих с Афона никто не пожелал ехать. И те два монаха, что были с ним, тоже возвратились. Он остался один, пробыл там год. В 1912 году возвратился на Афон и стал руководителем брошюры «На горах Кавказа», набрал себе партию молодых послушников и учинил бунт. Избил игумена и старцев и занял русский Андреевский скит.

Когда удалили их с Афона, то Государю Николаю Александровичу и Государыне Александре Федоровне были наговорены разные нелепости, и они верили им, и сожалели об вывезенных монахах, и писали во всех газетах, чтобы дело разобрать в Государственной Думе.

Чтобы убедить Государя в 1914 году 30 января меня назначили на аудиенцию объяснить неправду. 30 января я был принят Государем в Царском селе. Государь принял меня, всё выслушал и назначил меня на завтрак, чтобы я объяснил и Государыне во время завтрака. Я объяснил Государю и Государыне. На завтраке были еще четыре княгини и наследник. Государь поблагодарил меня и остался доволен. Булатович после этого хлопотал, чтобы это дело разбиралось в Государственной Думе. Он был эсер, левые взялись, но правые и центр знали, что там делается. Тогда меня вызвали опять в Петербург в Государственную Думу. Я дал им подробное сведение. Правые стали настаивать, чтобы оставили это дело у них, у них материал был даден точный, а левые сняли с повестки дня этот вопрос. На этом кончилось дело Булатовича.

В 1914 году началась война с Германией и нас от Афона разделили. Афон остался в Греции, — а мы в России. Все сообщения с Россией были прекращены по случаю войны. В Одессе я первый открыл лазарет для раненых на 25 коек за наш счет. За это я был представлен к значку «Красный крест». В 1915 году я был награжден наперстным крестом Святейшего Синода, а в 1916 г. в мае — награжден от Синода орденом «Св. Анны» третьей степени. В ноябре 1916 г. — орденом «Св. Анны» 2-й степени от военного ведомства.

В декабре 1916 года мне было предписано Св. Синодом принять Киприанский Болгарский монастырь и Кондоровский скит, в котором были болгары Заографского монастыря. В 1917 году я был вызван в Петербург в феврале по делу этого монастыря и скита.

23 февраля в Государственной Думе было заседание, и меня пригласили в члены Думы. — «Будет серьезное дело насчет Государя и министров». В 10 часов утра 23 февраля собрались в Думе все члены и министры на своих местах, а слушатели на хорах. Председатель Думы Родзянко объявил Думу открытой, потребовал от Министра путей сообщения объяснения: — «Почему опаздывают его поезда?» — Министр объяснил, что по случаю сильных морозов. Тогда потребовали объяснения от Министра внутренних дел: — «Почему у Вас очереди за хлебом?» — Министр объяснил, что есть какое-то злоупотребление: а именно, «мы отпускаем муку на 50% больше против нормы, чтобы не было очередей. Мною были приняты меры и выяснилось — мальчики и девочки — подростки, кем-то нанимаемые (им платят по 3 рубля за каждую очередь) получали хлеб и сдавали извозчикам для кормления лошадей. Извозчикам было выгодно, они печеный хлеб брали по 46 копеек за пуд, а сена пуд стоило 80 копеек, овес — 120 копеек. При том подростки становились по 10-15 раз в день, и получали по 45 рублей каждый». Только Министр внутренних дел кончил, как Керенский самолично вскочил на трибуну и начал кричать: «Долой Государя и Министров, довольно мучить людей, рабочие голодают, а они не могут дать им хлеба. Мы, рабочие, всё сделаем: возьмем хлеб у крестьян-хлеборобов, поставим им твердую цену по 1 рублю за пуд и заставим их перевезти на станции железных дорог. А если они не повезут, то мы пойдем с оружием. Рабочие все сделают». Только Керенский сошел с трибуны, вскакивает Скобелев. Он начинает всячески поносить Государя, Государыню неприличными словами. Тогда председатель Родзянко стащил его за руку с трибуны. Только Скобелева стащил, вскакивает Щегаль и начал громить всё: «Государь и министры такие сякие», и заявил, что «мы даем срок до завтрашнего дня, чтобы не было очередей за хлебом, а если этого сделать не можете, то уходите к… (бесу)». Родзянко встает с места и закрывает заседание. По закрытию объявил, что мы сюда собрались не для ссоры и ругани, а разбирать и обсуждать дела и объявил: «Очередное заседание будет 28 февраля, а поскольку сегодня ничего не сделали, то завтра — 24 февраля объявляю внеочередное заседание. Кто согласен, прошу поднять руки». Подняли все. Воздержались 18 человек.

24 февраля мне дали опять билет и я отправился в Думу смотреть, что будет дальше. В 10 часов Некрасов, помощник Родзянко, открыл заседание, так как Родзянко и министры все ушли в совещательную комнату. На трибуну вышел мужичок, член Государственной Думы Вятской губернии — хлебороб, и заявил Керенскому: «Вы вчера заявили, что придете с рабочими и заберете у нас хлеб по твердой цене, то я прошу поставить на всё твердые цены, и тогда мы без оружия привезем хлеб, которого у нас излишки. У меня семья восемь человек, три сына на войне, и у меня излишки при хорошем урожае 150 пудов, которые я могу сдать и получить за них 150 рублей. На эти деньги я должен существовать целый год. Вот мне нужно самому купить сапоги. За сапоги должен уплатить 50 рублей, а раньше они стоили только 3 рубля, мне нужен пиджак, который стоит 80 рублей, а раньше он стоил 5 рублей. За сапоги и пиджак я должен уплатить 130 рублей и у меня останется 20 рублей на все расходы. На них я должен одеть 5 человек семьи. Так я прошу Вас, Александр Федорович Керенский, взять свои слова обратно. Вы говорите — рабочие всё сделают — этого не может быть. Нас хлеборобов — 100 миллионов, а рабочих — 20 миллионов. Вы говорите — забастуют они, станут фабрики. Пугать нас не надо. Пусть рабочие бастуют, послать их в окопы, а наших сыновей поставить на заводы. Они будут работать за то жалование, которое получают в окопах».

Затем вышел второй мужичок Ярославской губернии и заявил Керенскому: «Хотите взять у нас хлеб с оружием в руках? У меня пять сынов на войне, у них жены и дети. Было две пары лошадей, и их взяли со всем — с повозками и сбруей на войну. Я с малышами и женщинами обучили коров и два вола и на них работаем. У нас излишки хлеба 100 пудов. По вашему, я должен привезти хлеб на станцию за 150 верст, и дадите мне 100 рублей. Что я на них должен делать?» Потом вышел на трибуну профессор Постников и стал говорить, что не время теперь это делать, нужно сначала окончить войну с внешним врагом, а потом уже разбираться во внутренних делах России. «Это дело веское и серьезное. Вы думаете, что всё сделаете хорошо. Вам кажется, что стоит только убрать Государя и Министров, и будете править сами просто и хорошо. Но Вы только можете всё разрушить, это всё восстанавливалось годами и веками. Вот я вам скажу, как «воз везется». На повозке колеса старые и скрипят, но все же воз везет, хотя и спицы какие-нибудь поломаются. А вы хотите старое разрушить, а новое, как сделаете? Весь народ будет порабощен и голодный и холодный. Будут за кусок хлеба работать и никто не посмеет слова сказать против крестьянской власти». Затем вышел на трибуну Керенский и заявил, что в Москве уже все фабрики забастовали и здесь Дума вся атакована рабочими. — «Мы должны сейчас арестовать Министров, а если мы их не арестуем, то рабочие нас разорвут на куски». И тут же себя и других назначает Министрами. Правые протестуют, что он не должен назначать себя. Он ответил, что Россия гибнет и «мы должны ее спасти. Мы беремся временно, а потом будем выбирать». Когда он кончил, Родзянко выходит и закрывает Думу до особых распоряжений Государя.

После закрытия, член Думы Новиков с правой стороны попросил разрешения у Родзянко выступить на 20 минут. Начал говорить так: «Члены Думы и слушатели, прошу вашего внимания выслушать мои краткие слова. Вот в эти два дня в Думе совершаются великие события — захватывают власть самочинно, сами себя назначают Министрами. Они разорят всю нашу Православную Россию. Нас всех убьют и будут говорить, что на это были согласны члены Думы. Но я заявляю от всех правых центра, что мы не согласны убрать Государя и Министров и не будем отвечать перед всем русским народом и Богом. Еще повторяю, кто останется жив, то заявите всему русскому народу, что мы не участники этого злого дела. Это люди, которые берут на себя разорить и уничтожить Святую Православную Веру и поработить весь русский народ. Это те английские лорды, которые подкатывают бомбы под нашу Святую Русь». Он кончил, и в Думе начался шум, крик. Я вышел. Кругом Думы никого не было.

Вечером по всему Петербургу начали останавливать трамваи: по два подростка вскакивали к вагоновожатому и требовали от него ключ. Кто не отдавал, то на рельсы кидали кусок железа, и вагон останавливался — «соскакивал» с рельс. Публика выходила из вагона. По всему Петербургу остановились вагоны до утра. Утром 25 февраля вагоны стали собираться у депо, но пассажиров никто уже не брал. С 8-ми часов утра эти подростки стали останавливать извозчиков, пассажиров просят сойти, а извозчиков просят сесть на пассажирское место, ехать домой и никого не брать. Кто не соглашался — у того отбирали номер и лошадь. К 12-ти часам дня не было ни одного извозчика, ни трамвая. А с 12-ти часов дня собралась группа студентов-евреев от Николаевского вокзала пошли по Невскому с красными флагами, с песнями и криком «Долой Государя! Да здравствует рабоче-крестьянская власть!» Дошли до Зимнего дворца, там собралась масса народу и выступали ораторы, но никто их не трогал — ни полиция, ни солдаты.

26 февраля по всем улицам и [в] разных местах ходили с флагами и песнями и кричали: «Долой Государя, да здравствует рабоче-крестьянская власть!» В 2 часа дня толпа шла по Невскому. На углу Садовой улицы было главное помещение полиции, и стали кидать лед в окна. Тогда была выведена полурота солдат, и требовали разойтись. Они не расходились. Тогда был сделан залп и ранено около 20 человек. Но толпа всё продолжала идти к Зимнему дворцу. После этого стали разоружать офицеров, которые приехали с фронта, и снимать с них шашку и револьвер. К вечеру все учреждения были заняты керенскою властью без всякого сопротивления.

27 февраля я из Петербурга выехал в Одессу. Ночью на 29 февраля Государя из Ставки потребовали в Петербург. До Петербурга две станции не довезли, и явились к Государю в вагон и потребовали от Государя отречения от управления. Он отрекся с тем, что управление передает брату своему Михаилу. Тут же Государь был арестован и привезен к своей семье и держали его в Петрограде до мая месяца, а в мае привезли его в Сибирь в Иркутск. Михаил — брат — не согласился принять управление, и власть осталась во главе с Керенским.

В Одессу я возвратился 2-го марта. Вся Одесса была в флагах. Новое правительство во главе с Керенским называлось Временным. Синод, то есть церковное управление и все святители собрались и обсудили, чтобы церковь была отделена от государства, а Сергий Финляндский(3) пошел к Керенскому, и открыл новый Синод. Назначили прокурором Лукьянова(4). Сергий взял разрешение собрать собор и выбрать Патриарха.

В сентябре 1917 года был собран в Москве Собор. На Собор были выбраны члены со всей России, от каждой епархии протоиереи, епископы, архимандриты, игумены. Собор продолжался до 25 октября. А 26 октября начался бой в Москве. Большевики стали забирать Москву, а Временное правительство Керенского защищалось. Бой был 9 суток, и большевики взяли Москву 4-го ноября. — Собор в это время избрал 8 человек кандидатов на Патриарха. Первым кандидатом был назначен Сергий. Началась баллотировка: за Сергия было 52 человека, за Арсения, епископа Новгородского — 372 человека, за Антония, епископа Волынского — 363 человека, за Тихона, архиепископа Московского — 358 человек, а за остальных — 4-х меньше 10-ти.

Тогда Собором решено было оставить 3-х кандидатов. На них решили положить жребий, кого Господь укажет. 5-го ноября 1917 года в храме Христа Спасителя была назначена торжественная служба. Служили три митрополита — Владимир, Питирим и Платон и 70 архиепископов и епископов. Перед Литургией жребии были открыты, написаны и свернуты и положены в серебряный ящик, и заперты замком и положена была печать, и на столике были положены перед Чудотворной иконой Божией Матери Владимирской. Во время Литургии был назначен иеромонах Алексий, живший в Зосимовской пустыни, который читал акафист Божией Матери. Когда кончилась Литургия, тогда митр. Владимир вышел из алтаря на амвон, сделал три поклона Божией Матери, взял ящик и перед всем народом перевернул три раза, чтобы смешались жребии, и отдал этот ящик иеромонаху Алексею. Алексей взял, тряс этот ящик всяко, потом секретарь Собора сорвал печать и снял замок и открыл ящик и передал митр. Владимиру. Тогда иеромонах Алексей сделал три поклона Божией Матери и Спасителю и сказал перед всем народом: «Господи, Ты благослови того, кто достоин». И, перекрестившись, взял из ящика один жребий и передал его митр. Владимиру. Он снял кольцо с жребия, развернул — написано «Тихон». Протодиакон возгласил: «Аксиос» (Достойный). И весь народ пропел три раза «Аксиос». Тогда Алексей вынул второй жребий из ящика и передал Владимиру. Он снял кольцо, развернул — написано «Арсений» и третий жребий — «Антоний». По окончании этого, митрополиты Владимир, Питирим и Платон пошли на кафедру, а все епископы и архиепископы вышли на средину храма, и начался торжественный молебен с многолетием новоизбранному патриарху Тихону. Этим торжество окончилось.

21 ноября, на Введение во храм Пресвятой Богородицы, новоизбранного Тихона ставили в Патриархи. Происходило это в Кремле. В 7 часов утра членов Собора пропускали в Кремль только по пропускам. Входили сначала в мироварницу 12-ти Апостолов. Тихон был подведен к иконе Спасителя и Божией Матери приложиться. Подводили митрополиты Питирим и Платон, а митрополит Владимир стоял в мироварнице. Когда подвели Тихона к митр. Владимиру, Тихон сделал три поклона земных Митрополиту, Митрополит благословил его, и все запели: «Благословен еси, Христе Боже наш…» И с этим пением начали выходить все из мироварницы с зажженными свечами. Сначала выходили младшие, а потом старшие вели Тихона. Пошли в храм Успенской Божией Матери, стали служить входную, вышли на средину храма на кафедру и стали облачать Тихона, одевая облачение всех прежних Патриархов по одной вещи каждого Патриарха. Когда кончили облачение, началась Литургия, во время которой ставили Тихона в Патриархи. В алтаре храма на горном месте было поставлено Патриаршее сидение, вроде кресла с короной. Поставление происходило так: митр. Владимир вывел Тихона на амвон перед царскими вратами и оградил Тихона крестным знамением три раза и увел к престолу. Тихон поклонился и приложился ко Евангелию, антиминосу и Престолу. Владимир повел его к горному месту к седалищу и ввел его на три ступеньки и посадил в седалище со словами: «Аксиос!» три раза и тут же надел на него Патриархальный клобук (сверху крест, по бокам херувимы). Кончилось поставление Патриарха Тихона.

После Литургии по заамвонной молитве митр. Владимир вручил Тихону Патриарший жезл, и Патриарх Тихон начал говорить речь к народу со словами: «Я не достоин этого великого сана, но повинуюсь воле Божией. Если меня благословил Господь Бог и Матерь Божия, то я постараюсь привести к Господу Богу всю пасомую мною Святую Апостольскую Церковь и не убоюсь никаких страданий, буду защищать чистоту Святой Апостольской Церкви в нашей православной России…» Кончил он проповедь. А проповедь была резкая. И ему было назначено, чтобы он объехал Кремль и благословил народ. Но власть уже не разрешила, и увезли его в Сергиевскую Лавру на подворье (монастырь).

30 ноября на св. ап. Андрея Первозванного ставили в митрополиты кандидатов, избранных собором. Помощником Патриарху первый кандидат был архиепископ Агафангел Ярославский, второй — архиепископ Кирилл Казанский, третий — Антоний Волынский. На ап. Андрея — Агафангела и Кирилла ставили митрополитами. Вечером 30 ноября я поехал к Патриарху Тихону преподнести икону ап. Андрея и поздравить его с принятием великого сана, чтобы св. ап. Андрей помог ему нести это великое и тяжелое послушание. Меня Патриарх принял очень ласково, любезно, принял икону и поблагодарить велел обитель. Во время беседы приехали новопоставленные митрополиты Агафангел и Кирилл, и здесь я познакомился с ними, и с этого дня я всегда имел с ними переписку.

В конце декабря из Москвы вызвали в Ленинград, в Синод, чтобы я принял в свое управление в Бессарабии Киприановский монастырь и Кондратский скит. Эти обители принадлежали Болгарскому Зографскому монастырю на Афоне. Болгарские монахи с Афона, управляющие этими обителями, были по случаю войны удалены в Рязанскую губернию. Остались местные бессарабские монахи и молдаване, которых я должен принять на свою ответственность и управлять. Управлял я ими до того, как Бессарабию заняли румыны.

Патриарха Тихона поставили в ноябре 1917 года. И было послано в Константинополь Вселенскому Патриарху, чтобы он прислал грамоту Патриарху Тихону. Грамоты с ноября до июня 1918 года не было от Константинопольского Патриарха. Тогда меня Патриарх Тихон из Одессы вызвал в Москву. Когда приехал, он мне говорит: «Вот на тебя выпал жребий и ты должен за святое послушание поехать в Константинополь и привезти мне грамоту Вселенского Патриарха». Я сказал: «Благословите, хотя трудно и с пропуском по случаю войны с Турцией. Я за ваши святые молитвы от послушания не отказываюсь». Мне написали бумагу от Патриарха Тихона Константинопольскому Патриарху, где было сказано, что прошло восемь месяцев и нет ответа, и мы решили послать к вам лично иеромонаха Питирима, благословите и выдайте ему грамоту на руки, которую он вручит нам.

Получил я пакет, запечатанный для Вселенского Патриарха, взял благословение от Патриарха Тихона и 20-го июня отправился на Брянский вокзал уезжать из Москвы в Одессу. Но, увы, без пропуска от Ленина выехать из Москвы нельзя было. Это мне сказал начальник Брянского вокзала. Поверил я ему, иду к Кремлю, пришел к Спасским воротам. У ворот стоит часовой латыш. Я этого не знал, в Кремль часовой меня не пустил, нет пропуска. Спрашиваю: «Где же его взять?» Он говорит: «Где остановился, там пропишись, и дадут пропуск». Я сейчас же пошел в Тверской участок и там встречаю одного знакомого, который спрашивает меня: «Как ты попал сюда и зачем?» Я говорю, что мне нужен пропуск к Ленину в Кремль. Он захохотал и говорит: «Ты с ума сошел, разве тебя допустят до Ленина?» Я ему говорю: «Дайте мне пропуск, а пропустят или нет, это дело не ваше». Они дали мне пропуск, и я отправился к Кремлю. Прихожу к этому же часовому. Он посмотрел мой пропуск и говорит: «Я здесь пропускаю только начальников с орденами, а ты иди к Боровицким воротам». Прихожу туда, ворота и калитка закрыты, позвонил, открыли калитку, вышел и спрашивает меня: «Что нужно?» Я говорю: «Мне нужно к Ленину». Он спрашивает: «Зачем?» Я ему показал заявление, что мне нужно в Одессу, взял он у меня пропуск и заявление и пошел внутрь. Через несколько времени он вернулся и пропустил меня в Кремль, провели в помещение к Ленину. Он находился в корпусе между Михаила Федоровича дворцом и Николаевским. Приняли мои бумаги и через несколько минут выносят обратно и говорят: «Сегодня вас Ленин не примет, приходите завтра к 10 часам к помещению, где помещался Калинин». А я говорю: «Завтра меня не пропустят, и я прошу Вас, отметьте на обратной стороне пропуска». Он сделал подпись и приложил штамп и вывел меня из Кремля.

21-го июня я отправляюсь к зданию прежде бывшего Российского общества. К нему, не доходя третьей улицы, уже никого не пропускают. Я показал пропуск, меня пропустили. У парадного стоит латыш, который позвонил и вышел офицер, которому я подал пропуск, заявление и паспорт. Он посмотрел и говорит: «А ты не струсишь?», и поговорив с часовым по-латышски, сказал мне: «Вот пойдете со двора по черному ходу. Он вас приведет». Я поблагодарил и дал офицеру 100 рублей и часовому 25 рублей. Часовой провел меня к черному ходу, там другой стоит часовой. Они поговорили между собой. Я и этому дал 25 рублей. Он мне рассказал, как войти наверх, снять там верхнюю рясу и шляпу и повесить на вешалку. «И на верху в первой комнате сидят три женщины, одна с седоватыми волосами, к ней подойдите и подайте бумаги. Вам там покажут куда идти». Вошел, подал документы, она заставила другую записать мою фамилию и имя. Заставили меня расписаться в книге, и вышла из-за стола старшая и стала меня обыскивать: в карманах, в голенищах, руками провела по спине и сказала: «Идите прямо, там три комнаты и около двери сидит человек, похожий на Ленина». Я подошел, подал бумаги. Он посмотрел. Тут меня обступили человек пять и прошло несколько минут. Тогда он вынимает свой стул и ставит под стол и открывает дверь ключом и пропускает дальше.

Я зашел в комнату — сидит один Ленин за письменным столом. На столе у него масса бумаг. Он сидел пил чай. Я подошел к нему и первые его слова: «Чем я могу Вам услужить?» Я ему стал говорить, что приехал из Одессы за больными, но из Москвы оказывается выезда нет. Он мне предложил садиться на стул, но я сразу не сел, он повторил. Я сел. Тогда он спрашивает: «Давно ли Вы из Одессы?» — Я сказал: «5 дней». — «А как у Вас на Украине? Народ доволен?» — Говорю: «Нет, не доволен». — «А как урожай на Украине?» — Говорю: «Средний». — «Как движение по железной дороге?» — Говорю: «Нормальное». — «Кто управляет движением всей Украины, как работают фабрики?» — Говорю: «Нормально и везде присутствуют несколько человек немцев». Тогда он сделал на моем паспорте кавычку синим карандашом и сказал: «Выйдите, и во второй комнате налево сидит машинистка. Подайте документы». Когда я подошел к машинистке, она сказала, что я должен на Красный Крест 12 рублей. Уплатил, дали мне квитанцию, пришел к машинистке, пропуск был уже готов.

Я вышел наружу и помолился на храм Христа Спасителя, сел на трамвай, поехал на Брянский вокзал, подал начальнику пропуск. Он был удивлен и сказал мне: «Завтра к трем часам приезжай, и привози больных, и уплати за купе на 8 человек». А у меня пять человек. Я уплатил и мне выдали билеты для проезда. С вокзала иду домой и говорю: «Собираемся, завтра едем». Никто мне не верит. Я показал билеты. — Удивились. Я позвонил архиепископу Одесскому, который находился в Москве после Собора и никак не мог выехать. Сообщил ему, что завтра еду, что нужно пишите и присылайте до двух часов, а с двух я уже уеду. Он мне не верит. Я по телефону сказал, что был у Ленина. И он разрешил. Архиепископ написал письмо и передал 26-го июня.

Мы прибыли на вокзал к трем часам. Моего больного пропустили прежде посадки на перрон, и мы с больными сели раньше в вагон. В 5 часов выехали из Москвы до станции Зёрново. Потом до хутора Михайловского 18 километров шли пешком. Здесь делали обыск на границе. В хуторе Михайловском сели на украинский поезд и через полтора суток были в Одессе. Все были удивлены, что я сделал и взял поручение от Патриарха и выхлопотал из Москвы проезд больного Ивана Александровича Коровкина.

В 1918 году началось церковное деление с Украиной. Украина была отделена от СССР. В Украине был назначен гетман Скоропадский, как король под покровительством Германии. И украинцы решили сейчас же церковные книги перевести на украинский язык и стали требовать у митр. Владимира Киевского, чтобы он согласился и разрешил. Но митр. Владимир не согласился и его из Лавры Киево-Печерской вывели за ограду и убили. Это первая жертва за чистоту русской православной церкви. Тогда украинские священники — Василий, Иннокентий и другие посвятили сами себя в епископы. Происходило таким образом: в Софийском соборе были мощи первого митрополита Киевского Михаила. Священники собрались в соборе, и Василий положил руку на мощи митр. Михаила и на голову, а на Василия положил руку Николай, а на Николая другие и так делали 12 священников и стали все сразу епископами. После чего стали переводить книги славянские на украинский язык. Перевели и стали служить. Все украинцы сначала пошли с торжеством. На ектении диакон или священник поминал так: «Ище молимося за митрополита нашего Василия и за жинку его Параску». Акафист Божией Матери припев у нас так: «Радуйся, Невесто Неневестная», а у них: «Рэгочи, рэгочи, дивчина невиняна(5)». Когда они стали этот акафист читать, то самые закоренелые украинцы не стали ходить к ним в церковь. Тогда они стали занимать другие церкви и так все заняли.

В августе 1918 года я поехал в Киев, чтобы выхлопотать мне заграничный паспорт, для проезда в Константинополь и пошел на могилку убиенного митр. Владимира, нового мученика за чистоту церковную. Отслужил панихиду и просил его, чтобы он мне помог выхлопотать заграничный паспорт, выполнить порученное мне послушание от св. Патр. Тихона. И за молитвы их, мне Господь помог, и я выхлопотал заграничный паспорт. Успение Божией Матери провел в Киево-Печерской Лавре. Я служил с митр. Антонием. Это третий кандидат Пат. Тихона. Он переведен на Киевскую кафедру.

После Успения 16 августа я получил заграничный паспорт и выехал обратно в Одессу, а 18 августа в Одессе были взрывы снарядов и много разрушено зданий. Между взрывами был химический завод, он перешел от хозяина к рабочим. Вот, некто из рабочих Галкин был религиозный и стал уговаривать товарищей, говоря, как дело опасное. — «Малейшая неосторожность может взорвать завод, и мы все погибнем. Давайте справим внутри завода часовню и поставим в ней икону, и будем всегда просить Божию Матерь, чтобы она сохранила нас». И рабочие согласились в этот день Успения Божией Матери не работать. Все были согласны, и пришли на наше подворье купить икону «Успения Божией Матери». Иконы не оказалось, а им нужна была к Успению 15 августа. У нас икон готовых было много с Афона — Иверская, Достойная, Скоропослушница и Взыскание погибших. А Успения не было. Мы им предложили взять на время «Взыскание погибших». Они ее и взяли накануне Успения. 14 августа на Успение торжественно перенесли из храма на свой химический завод, и поставили в новоустроенную часовню и поставили в банке живые цветы. 18 августа в 2 часа дня начались взрывы. На 5 километров кругом все разнесло. Химический завод был в центре складов и сахарного завода и остался цел. Его не тронуло. И даже на крыше внутри завода, где стояла часовня, было две бочки бензина. Бочки разорвало, бензин разлился по двору, но не загорелся. Икона была цела, только первое стекло разбилось, а второе осталось целым. Этим чудом был удивлен народ, и все партийные приходили смотреть и заключили, что завод спасен этой иконой — чудом Божией Матери.

В октябре 1918 года я стал собираться в Константинополь. Так как приехать нельзя было — не было сообщения, гетман Украины соединился с Турцией, и из Киева от гетмана поехало посольство в Константинополь. И я с этим посольством поехал в качестве духовного лица и у меня был документ от Красного Креста принимать военнопленных в Константинополе. Из Одессы мы выехали 18 октября. На пароходе не было никаких пассажиров, кроме посольства 37 человек. 19 октября вечером приехали в Константинополь. В Каване, где пропускаются пароходы под контролем, пароход стоял ночь на якоре. Утром 20-го октября вдруг везде выкинули флаги. Турция отказалась от Германии, и был заключен мир с Россией, Англией, Францией и Италией. Проехали мы по всему каналу до Султанского Дворца, стали подъезжать к пристани, где пристают пароходы. Пристали к берегу, вышли. Первым долгом я пошел взглянуть на Афонское подворье, которое было занято турками с 1914 г. до 1918 г. Посмотрел и увидел, что наше подворье Андреевское было занято складом. Складом было занято Ильинское, а Пантелеимоновское — австрийскими солдатами. Еще пять подворий тоже были заняты австрийскими солдатами. Я помещался с посольством на пароходе.

21 октября пошел к Вселенскому Патриарху Константинопольскому с поручением нашего Патр. Тихона и передал пакет. Прочитав, мне сейчас же сказали, что они в ноябре получили посланную бумагу от Патр. Тихона и в 1917 году ответили, что согласны, чтобы в России был Патриарх. — «Почему не получил ответа ваш Патриарх — мы не знаем». Мне сейчас принесли книгу, где написана копия. Патриарх приказал написать это соизволение. Меня спросили, где я помещаюсь. Я сказал, что на пароходе. В 2 часа дня ко мне на пароход митр Холковский принес и вручил грамоту нашему Святому Патриарху Тихону.

21-го к пароходу стали собирать русских пленных. У нас на пароходе помещения для них не было. Пленных собралось около 1000 человек. Я сказал послу Суковкину об определении пленных. Но он не знал куда их определить. Я предложил съездить к визирю (помощнику царя — турецкого султана). Суковкин и вся их администрация посольства были удивлены этим предложением. Я сказал, что я сам поеду и выхлопочу. Они сильно удивились и не верили мне. Я попросил себе 2-х свидетелей, которые могли бы говорить на различных языках: французском, английском и других. Они назначили одного офицера и доктора.

Нам сейчас же спустили легкий автомобиль, который был взят из Одессы. Когда машина была готова, мы вышли из парохода, сели и поехали во дворец турецкого султана. Заехали во двор. Немедленно доложили о приезде представителей от гетмана Украины и просили разрешения на личное свидание с визирем. Нас тут же пригласили, предложили по восточному обычаю нам глико и кофе и разные вина. Пока мы угощались, от визиря уже пришел ответ. Визирь приглашает нас в свой кабинет. Когда мы встретились с визирем, он удивился. — «Откуда? — Откуда это вы взялись» — говорил он. Я отвечал: — «Из Одессы». Он спросил: «Что Вас заставили ко мне прибыть». Я сел и стал вкратце объяснять, что со мной представители гетманского украинского посольства. Прибыли они вчера на пароходе. Пароход небольшой, а на берегу пристани, за вчерашний и сегодняшний день собралось пленных русских солдат около 1000 человек. Им сейчас же на ночь надо помещение. А он мне ответил: «Где мы можем взять на такое количество?» Я сказал, что около пристани по улице Мух-Мулии есть Афонское подворье, которое было занято австрийскими солдатами, а теперь освобождено. — «А Вы все эти подворья знаете?» — спросил визирь. Я сказал, что знаю. И перечислил все их названия. Визирь приказал позвонить по телефону турецкому начальнику, у которого были в распоряжении эти подворья. По телефону начальник сообщил, что пять подворий уже освобождены. Мои представители гетманского посольства стояли и слушали. Визирь сейчас же назначает с нами одного турецкого офицера. Тот знает русский язык, и был крымским татарином. От визиря тотчас мы поехали в четырех к этому начальнику Афонскими подворьями, который так же принял и угостил. Начал спрашивать, почему это я все знаю. Я ответил ему, что я представитель от Афона, и у меня имеется доверенность от обителей. Поэтому я и обратился к визирю, который лично меня знает. Он сейчас же мне ответил, что я сегодня уже не могу — поздно, а завтра к 10 часам утра. «А вы где помещаетесь?» — спросил он. — «На пароходе гетманского посольства» — ответил я.

22-го октября к 10 часам утра был прислан другой турецкий начальник, который должен был сдавать мне Афонские подворья. Заведующий подворьями сказал мне: «Так вы будете принимать подворья по актам. В акте пишите всё подробно, что вы принимаете, в каком виде, пишите всё подробно. Когда от Вас были взяты — в 1914 году в декабре месяце. Нами они были взяты с полной обстановкой. А в настоящее время в них уже ничего нет. Наше правительство должно за всё уплатить. Акты будут подписывать двое, которые будут Вам сдавать. Подпишитесь Вы и еще кто-нибудь». Так всё окончилось. Я поблагодарил начальника, и мы отправились к своему пароходу. Прибыли вечером в 9 часов 22 октября. С нами прибыл и турецкий офицер, назначенный от визиря. Он спросил меня: «На сколько человек нужно приготовить провизии для пленных и где вам нужно приготовить». — «Около 1000 человек на Пантелеимоновском подворье, которое я беру, то есть буду принимать, где будут и пленные» — ответил я. Мы с ним простились, и он уехал домой. На пароходе после его отъезда вся администрация гетманского посольства собралась в один зал. Доктор и офицер, бывшие со мной, рассказали своим представителям, где мы были и что видели.

22-го октября на Казанскую Божию Матерь на праздник к 10 часам утра прибыл на пароход назначенный чиновник, который должен был сдать нам подворья. Я взял с собой доктора, и мы поехали на Пантелеимоновское подворье. Начали принимать. Подворье было в таком виде, что ничего не было, кроме пола и нар, которые были сделаны для солдат, стекла в окнах были выбиты. В 11 часов привезли военные кухни, провизию: мясо, хлеб. В 2 часа дня был готов обед для пленных. Накормив, их стали размещать. Разместили 800 человек, а 250 остались. Тогда я принял Белозерское подворье, где их и поместили. 23-го октября я принял Златоустовское подворье и Положение Пояса. Пленные всё прибывали. 24-го октября принял Крестовоздвиженское и Троицкое подворья. В течение недели пленных собралось 3700 человек. Из Одессы потребовали пароходы. Пароходов не было. Все они были разорены и побиты. Шилингины (?) угнал много пароходов с людьми за границу. Остался только один, который взял только 700 человек, а остальных не на чём было отправить. Продовольствие давало турецкое правительство.

1-го ноября 1918 года в Константинополь прибыл английский, французский, итальянский и греческий флот и заняли Константинополь, сделав с 1-го ноября его нейтральным. Им управляли четыре державы: Франция, Англия, Италия, Турция. 3-го ноября наших русских пленных Англия взяла, одела, выдав каждому три пары белья, ботинки, шлиносибарки, шинели, фуражки, непромокаемые плащи и продовольствие в виде консервов. Пленные начали продавать все на базаре и начали пьянствовать. Тогда было распоряжение от всех держав, чтобы никто не покупал английскую военную одежду от военнопленных. Среди военнопленных появился тиф, и пленные стали умирать. Мне самому приходилось одевать мертвых и ходить на кладбище и отпевать. Так продолжался весь ноябрь. Я измучился с ними. Они стали взрывать полы, колоть и жечь, греть себе чай, а на дворе дров было, сколько хочешь. Но они не брали, а жгли полы. Тогда я стал хлопотать перед державами, чтобы мне позволили из Афона привезти 24 человека — по 3 человека на подворье. Мне это разрешили, чтобы я съездил на Афон. А приехавшие в Одессу, 700 человек пленных, оказались большинство русских, а не украинцев. И гетманская власть отказалась принимать, и их возвращают обратно в Константинополь. Когда я получил документ поехать на Афон, пароходы туда не ходили, кроме военных. Мне уехать было нельзя, пока я не выпишу из Одессы двух монахов и оставлю их за себя.

Когда монахи приехали, я оставил их смотреть за подворьями, а сам выехал 12-го декабря на военном пароходе в город Салоники, а оттуда на Афон на мулашке. Ехать нужно четверо суток по горам по лесу. Я нашел извозчика и договорился с ним, а так как ночью полил сильный дождь, он отказался. Тогда я решился ехать на французском пароходе, который ходил в город Ковану за дровами для войск. Этот пароход, идя из Салоник на Ковану, проходит мимо горы Афон. Я сел на пароход. Со мной еще сел грек — пантелеимоновский монах. Сразу капитан парохода — француз — заинтересовался и позвал меня к себе в каюту, и стал расспрашивать, как и что делается в России. Я не мог говорить по-французски. Тогда пригласили Карейского грека, который мог говорить по-французски, и грек переводил. Сидели всю ночь. Я ничего не говорил капитану о том, чтобы он завез меня на Афон. В 10 часов утра показалась Гора Афон. Капитан вдруг повернул корабль к Афону. Я не помню, что со мной было — радость, слезы. Восемь лет не был на Афоне, переживал горе. С 1914 года с Афоном был разделен.

В 3-и часа дня пароход подошел к пристани Дафна. Капитан спросил меня об обратном отправлении. Я сказал, что обратно поеду через две недели. Он мне ответил, что 20-го по новому стилю, а 7-го января по старому стилю заедет за мной на обратном пути. После чего спустили лодки и вывезли нас с парохода на берег в пристани Дафне. Тогда я пантелеимоновского монаха послал в Пантелеимоновскую обитель сообщить о моем приезде, а через два часа за мной приехали на лодке, и в 6 часов вечера под Рождество Христово я приехал в Пантелеимоновский монастырь. Меня встретили с таким торжеством и радостно. Они все не знали, что я жив или нет. Повели прямо к игумену монастыря. И он был поражен, и так все монашествующие. Я рассказал, как сюда попал и все слушали. Принесли мне кушать, и даже некогда было кушать, все рассказывал им. Прошло 1,5 часа, а я говорю: «Давайте меня отправьте в свою обитель, в Андреевский», но ночью ни в коем случае не пустили. — «Завтра проводим». — «Я к вам после приеду и все расскажу». — Они говорят: «Никто с вами под праздник не поедет». — «Пойду один, только дайте мулку или коня». Мне дали мулку, который ходит в Карею каждый день, возит провизию для членов Афонского Синода. Они мне дали этого мулку, который знает сам дорогу.

Темно, туман. Я выехал из Пантелеимоновского монастыря. Ехал. За всю дорогу встретилось только три пустынника по разным местам. Мулка меня привез на Карею, куда он возит провизию, дальше не мог. Тогда я слез с мулки и веду его за собой. Он идет. Пришел к своей обители, мула привязал к беседке. Пришел к воротам, стал стучать в ворота. Открывает калитку монах, который меня не знает. Я стучу. — «Кто?» — спрашивает он. — «Свои». Он открыл и я вошел. Он не знал меня и говорит: «Как же? Вы не наш». — Я говорю: «Нет, ваш». — Он перепугался и говорит: «Давайте обратно, а то меня будут ругать. За то, что я пустил чужого человека». Я стал спрашивать: «Кто старший тут у вас вратарем?» — Он сказал: «Отец Архип». — «Позови его». — Он ответил, что Архип ушел за кипятком. Я просил, когда он придет, сказать ему, что приехал какой-то монах. Сам же я пошел за ворота. Стал отвязывать мулла и вещи. Пришел о. Архип и его помощник сказал ему, что кто-то чужой приехал. Вошел о. Архип и стал спрашивать меня: «Кто Вы?» — Я сказал: «Я». — «Да кто — Вы?» — «Я» — второй раз сказал я. — «Да, ну, кто — Вы?» — «Да, ну, я» — сказал я. Когда я сказал: «Ну, я» и тогда он узнал мой голос и бросился к ногам и говорит: «Благословите». Тут мы с ним поцеловались, поздоровались. — «Игумен здоров?» — спросил я. — «Больной» — ответил он. — «Смотри, никому ничего не говори, что я приехал», — сказал я. — «Боже, избавь».

Мы с ним пошли на гостину. Он вещи мои несет. Зашли мы в буфет, там гостиник протодиакон Стратоник читал правило. Когда я открыл дверь и вошел, то у него книжка выпала из рук. Он стоит и смотрит на меня. — «Что смотришь?» — сказал я. — «Это отец Питирим, Вы? Или просто привидение?» — ответил он. — Я сказал: «Не бойся». Он подошел ко мне, стали здороваться, целоваться. Потом я говорю: «Давай мне номер окном во двор, чтобы я видел, как монахи пойдут в церковь». Он дал мне номер и предложил чаю. Я же сказал: «Ты сперва сходи к Владимиру и Иоасафу, потихоньку скажи, что я приехал. Больше чтобы никому не говорил, что я здесь». Он сначала пошел к Владимиру и сказал. Тот спросил, в каком я номере и побежал ко мне. Гостиник затем пошел к Иоасафу. Владимир с радостью побежал и уронил с ноги башмак, бросился ко мне, и целовались и сильно плакали. И в это время приходит Иоасаф. Поздоровались и стали беседовать. Я стал вкратце рассказывать. В это время подали чаю. Пока разговаривали и пили чай, тут стали звонить на всенощную. Владимир должен был служить за игумена. Игумен был болен. Уговорились никому не говорить, а когда начнется служба, тогда я приду в церковь. Мне Владимир принес ряску и камилавку Афонского покроя или формы.

Позвонили, началась служба. Тогда пошел я в церковь. Уже прикладываются пустыннички из молодых братий. Я подошел прикладываться к Празднику Рождества. Один из монахов говорит мне: «Куда ты идешь. Еще свои монахи не пришли, а ты идешь прикладываться». Приложился я к иконе Праздника Божией Матери и по обычаю Афонскому на средине храма против царских врат делают три поклона, а потом кланяются сперва правому клиросу, а потом левому и братии — назад. Когда кланялся правому клиросу, то уставник правого клироса Маврикий узнал меня и говорит тут другим: «Это Питирим!» — Ему все сказали: «Это ты с ума сошел, откуда он возьмется!» Я прямо пошел в алтарь. Уже все читали правила. Я прямо лег к престолу, и все священнослужители стоят, смотрят, никто ничего не говорит. А ризничий иеромонах Флорентий решился подойти ко мне и спросил: «Отец Питирим! Это Вы или привидение?» — Я ответил: «Я». Тогда я стал здороваться и целоваться. Поздоровались, стали молиться. На величании я вышел. Все монахи увидели меня. После величания, я стал миропомазывать всех монахов. Тогда все увидели меня и убедились. По окончании бдения Всенощной, я пожелал служить раннюю. И собором со мной служили шесть иеромонахов и три протодиакона. На раннюю пришли почти все монахи. Кончилась ранняя, меня все приглашают чай пить. Я не пошел, а пошел в гостиную и там со мной пришли все священнослужители, певчие и другие. На гостиной подали чай, во время чая я говорил и все расспрашивали, как мы переживали и как я попал на Афон.

На второй день Рождества я поехал в Ильинский скит, и там пробыл сутки. Там объяснил, как их подворье, как в Одессе монахи. Потом возвратился в свою обитель. Ко мне стали приезжать настоятели и стали уговариваться, когда поедем мы, чтобы они дали все по три человека. — В обитель нужно было 24 человека. Я им сказал, что за мной заедет пароход, и мы поедем 7-го января 1919 года. К новому году за мной приехали из Пантелеимоновского монастыря, и я поехал туда и пробыл там двое суток. На катере меня возили в скит в Фиваиду, где стоял собор — посмотреть как кончили собор. Собор кончили без меня мои мастера. 3-го января я возвратился опять в свою обитель, пробыл до Крещения. В праздник отслужил Литургию и стал собираться уезжать в Пантелеимоновский монастырь, куда должен прийти пароход. Было очень тяжело уезжать из своей обители. Не поехал бы я, но заставило меня то, что я принял в Константинополе на свою ответственность, которое я должен был сдать там обителям, кому они принадлежали. Из Константинополя я бы мог обратно возвратиться на Афон, но главное было то, что от Святейшего Патриарха Тихона мне было поручено великое дело — привезти Патриарху Патриархальную грамоту от Вселенского патриарха Константинопольского. И вот я за святое послушание должен возвратиться в Россию и вручить грамоту Святому Патриарху Тихону.

7 января французский пароход зашел на Афон. Я сел на этот пароход со слезами. Пока он шел 2 часа мимо Афона, я не мог удержаться и все время плакал…

Советский период(6).

21-г апреля 1927 г., я принял схиму с именем Петра. По пострижении я ушел от управления Церковью и в Вознесенском, близ Четверопетровска, мне сделали келию, в которой я молился; никуда не выходил и не выезжал. А в праздники и воскресные дни, я выезжал в Четверопетровск, и иногда служил. Приходило очень много народу и привозили и больных. Епископ Иоанн, видя это, начал роптать, чтобы меня арестовали или убрали.

В 1926 г. митр. Агафангел кончил свой срок, и из ссылки вернулся в Ярославль, т. к. он считался Ярославским, и все стали приезжать к нему. Тогда Тучков, с каким-то одним архимандритом, приехал к Агафангелу, и стал требовать от него, чтобы он передал свое управление Сергию. Митрополит Агафангел на это не согласился. Тогда Тучков заявил ему, что он сейчас же вернется опять в ссылку. Тогда Агафангел, по слабости своего здоровья, и пробывши уже три года в ссылке, снял с себя управление и оставил законным Петра Крутицкого, до прибытия из ссылки второго кандидата, митр. Кирилла [Казанского]. Я услыхал об этом, и лично поехал к нему в Ярославль, и он мне сам объяснил свое положение и сказал, что теперь действительно остается каноническое управление за Кириллом и временно, до прибытия Кирилла, за митр. Петром. Сергия [Страгородского] и Григория [Яцковского] (7) он не признавал.

Я его спросил: как же нам быть дальше, если ни Кирилла, ни Петра не будет. Кого же мы должны тогда поминать. Он сказал: «вот еще есть канонический митр. Иосиф, бывший Угличский, который в настоящее время в Ленинграде. Он был назначен Святейшим Патриархом Тихоном кандидатом, в случае смерти Патриарха, меня, Кирилла и Антония». Иосиф был назначен в Ленинграде, а когда Сергий занял управление, то послал туда Алексея, который теперь митрополит в Ленинграде. Иосифа же заключили и выслали в ссылку, а Алексей правил в Ленинграде, пока его не назначили Патриархом. Митрополит Кирилл, после Агафангела, через год, тоже кончил свою ссылку и прибыл в Казань. Тогда же, к митр. Кириллу прибыл в Казань, от митр. Сергия, Тучков, чтобы Кирилл снял с себя кандидатуру. Он не согласился, и его тотчас же сослали на новых 10 лет. В декабре 1928 г. меня больного, арестовали и привезли в Уфу в ГПУ. Я не мог идти по лестнице, и меня в ГПУ несли на руках. Со мной было восемь человек арестованных: священник Иоанн (Лысенко), который служил в Четверопетровске, Кузьма Панченко, служивший на Кузнецовской, Михаил Панченко, который служил на Рязановской; четыре монахини: Мария Смольникова, Алевтина Михайловна, Вера Сальникова и Христина Пашко. Сидели мы с декабря 1928 г.. В апреле 1929 г. над нами был показательный суд. Начался в понедельник, на страстной, и всю неделю, каждый день. В Страстную Субботу, в шесть часов утра, нам вычитали приговор: мне и Марии Смольник — по два года тюремного заключения, и пять лет вольной высылки из Башкирии. Иоанну Лысенко — один год, Кузьме и Михаилу Панченко, по одному году и пять месяцев, Алевтине Михайловой и Христине Пашко — по шесть месяцев. Священник Иоанн Лысенко и Панченковы срок закончили и были освобождены, а я и Мария по одному году и девять месяцев в тюрьме.

Всех нас — 270 человек, поместили в один барак, переписали по списку, на сколько осуждены, и объявили: «идите, кто куда хочет, в город, и питайтесь на свой счет. И сами себе ищите квартиры». Мы ушли из барака в июне 1930 г..

В сельсовете, ссыльными на квартирах были: 5 епископов, 450 священников и диаконов. Молиться сходились все в одну церковь. В это время в России было напечатано в газете митрополитом Сергием, что у нас торжествует Православие, никто не сослан и не арестован за церковное дело, а те, кто сосланы, так это противники советской власти(8).  Когда эту газету прочитали, то в церкви был большой плачь; все плакали, а когда запели «Заступнице Усердная», то уже и вся церковь рыдала.

10 июля 1930 г. меня освободили от ссылки, потому что мы подавали в Москву прошение, в главное управление ГПУ, что мы неправильно сосланы в Архангельск, в ссылку. Я писал, что по суду был осужден на два года тюрьмы и пять лет вольной ссылки, а нас сослали в ссылку. Из Москвы пришла бумага, чтобы нас освободить и 11 июля нас выпустили. Мы поехали вольно, кроме пяти городов. Избрали себе г. Ашху, и переехали туда 20 июля. За неимением квартиры, поселились на пасеке в лесу, у гражданина Холодилина. Там прожили мы 5 месяцев, до Рождества, когда нас снова арестовали. Когда нас арестовали, то повезли в Челябинск. Там меня несколько раз допрашивали: «почему ты не признаешь митр. Сергия и нелегально открываешь церковь?».

Я отвечал: «не могу признать Сергия, потому что он был обновленцем, и по нашим святым канонам он неправильно занял это местоблюстительство Патриарха». Тогда из Челябинска меня отправили в Свердловск. После моего отправления в Челябинск, приехала с передачей Александра Крышкова, и стала обо мне спрашивать: «Куда вы дели Владыку Ладыгина?». Ей ответили: «хочешь его видеть?» Она сказала, что да. Ей дали бумагу, карандаш, и сказали: распишись. Она расписалась, и ее тут же и арестовали и привели в Челябинскую тюрьму, где уже были Ольга Крышкова, Мария Смольникова, Христина Пашкова. Те все очень удивились, и были и радость и плач. Они все в челябинской тюрьме просидели около года, и всем им дали по три года в лагере отбыть, а меня продержали в Свердловске шесть месяцев в подвале, а потом перевели в общий корпус. В конце 1931 г. меня увезли в Москву, где в Бутырской тюрьме меня держали полтора месяца. Из Москвы переслали в Ярославль, где я пробыл два года. Когда я отбыл свой срок, меня освободили. В 1933 г. в Уфе мне выдали паспорт, и я уехал на родину в Глазов, где пробыл два с половиной года. Затем меня снова вызвали в Уфу. Там епископ Руфин хотел меня арестовать. Из Уфы я уехал в мае 1936 г. Во время пребывания в лагере было запрещение носить крест. Мария Смольникова, Ольга и Александра Крышковы не согласились снять креста, а Христина Пашко согласилась, и сняла. По окончании срока Христину освободили вообще, а Марии, Ольге и Александре дали еще по три года вольной ссылки и отослали в Вологду. Там они все трое и были. Я два раза с родными ездил их навещать. На родине я пробыл до 1937 г., и в этом же году поехал в Калугу, где жил до 1940 г.. В июле мы переехали в Белорецк, где жили до 1945 г.. Жили спокойно, занимались земледелием и дома молились. Врагу это было противно, и он нашел людей, которые предали нас на новые страдания. Вот, пусть верующие знают, как страдают пастыри за чистоту Церкви.

[Воспоминания кончаются припиской, сделанной на обложке тетради уже другим подчерком:]

«Питирим (Ладыгин), в схиме епископ Нижегородский, в г. Уфе, Башкирия. С 1928- 9 г.г. после арестов, проживал в разных городах и местах России. Умер в Глазове на 91-м г. жизни. Несмотря на глубокую старость и схиму не бросал Церкви, за неимением правящего епископа».

Письмо схиепископа Петра(9).

12.11.1935 г., Уфа

Его преосвященству Преосвященнейшему Гавриилу Акерманскому

Ваше Преосвященство Преосвященнейший Владыко, благословите!

Первым долгом прошу святительских молитв, дорогой Владыко Гавриил: как Вы живете? С 1920 г. мы с Вами не видались и не переписывались. Я Питирим, бывший настоятель Афонского Андреевского подворья в г. Одессе. Вашу мамашу похоронил, что нужно было, всё сделал. В 1923 г. наше подворье закрыли в апреле месяце, в Вербное воскресение; я и вся братия отправились на хутор Еремеевку, там обрабатывали землю своими руками. В 1924 г. осенью, я поехал на родину, заехал к Св. Патр. Тихону, он меня за св. послушание просил быть епископом Ерамска, но я был сильно слаб, и просил Святейшего побыть на родине и поправить здоровье, но там задержался, а Святейший в марте 1925 г. отошел ко Господу.

По просьбе народа, в 1925 г. восьмого июня меня поставили епископом в г. Уфу. Нижегородским еп. города Уфы, я был викарием до 1928 г., в г. Уфе, но в Российской Церкви пошли разные деления, то я ушел на покой, принял схиму с именем Петра, а в декабре 28 г. заболел неопределенной болезнью; болел до 1934 г., не думал быть живым, но Господь судил еще жить. В январе 1934 г. я выздоровел и возвратился в Уфу; теперь живу на покое, при моей кафедре, в праздники служу раннюю. Здесь наши верующие, и правящий еп. Руфин, митр. Сергия не признают, у нас автокефалия, до собора мы признаем и подчиняемся м. Петру Крутицкому.

Вас мы просим, не откажите прислать нам св. мира, литр или хотя пол-литра, здесь не из чего варить миро, даже чистого масла… [ На этом материал, находящийся у нас в редакции, прерывается ].

Послесловие.

По имеющимся в редакции данным схиепископ Петр (Ладыгин) рукоположен архиеп. Андреем (Ухтомским) и еп. Львом Нижнетагильским в 1925 г. на станции Теджан (Таджикистан) во время ссылки, по письму Патриарха Тихона. Схиму принял в 1927 г., после Декларации митр. Сергия. Был очень стойким архиереем. За свое непризнание митр. Сергия он несколько раз подвергался заключению.

В 1927–1957 гг. объединял различные группы катакомбников на территории Советской России. В свое время им было рукоположено много тайного священства. Окончил многострадальную жизнь свою этот известный иерарх Катакомбной Церкви в полной изоляции, будучи глубоким старцем, к тому же слепым, в возрасте 91года — 6 февраля (ст. ст.) 1957 г. в г. Глазове (Удмуртия).

Схиепископ Петр (Ладыгин) до конца своих дней остался епископом Катакомбной Церкви.

---

(1) Взято из книги «Забытые страницы русского имяславия». Паломник. 2001г. с некоторыми поправками из журнала «Церковная жизнь» 1984-85 гг.. [Редакцией изд. «Параклит» исправлены замеченные орфографические ошибки].

(2) Имеется в виду директор канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода действительный статский советник В. И. Яцкевич. — прим. сост.

(3) Сергий (Страгородский) — будущий советский патриарх.

(4) Обер-Прокурором был назначен В. Львов — прим. сост.

(5) Здесь идет речь о первоначальных неудачных переводах, похоже на западный украинский язык, который ближе к польскому. Последующие переводы были уже удачнее и ближе не к западно-украинскому, а к литературному украинскому языку. И по литературному украинскому эти слова звучат: Радуйся, наречена Ненареченая; или адаптированный, т. е. славянский приближенный к украинскому, будет звучать: Радуйся, Невисто Неневистная.

(6) Взято из журнала «Церковная жизнь», № 7-8, за 1985г. Статья «Воспоминания катакомбного схиепископа Петра (Ладыгина).

(7) Сергианский и Григорианский расколы.

(8) Имеется в виду интервью-беседа данная митр. Сергием (Страгородским) корреспондентам большевицких газет, 2(15). 02. 1930г., и напечатанная в газете «Известия» ЦИК и других. В ней глава «красной церкви» цинично утверждает что «В Советском Союзе никогда не было и в настоящее время не происходит каких-либо религиозных преследований», «существует полная свобода совести и религиозные убеждения не преследуются какими-либо государственными органами».

(9) Взято из журнала «Вестник РХД» №2, 1987 г.