(Размышления и Заметки. 1873-1965)[*]
«Размышляю о днях древних и летах веков минувших; припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим и дух мой испытывает» (Псал. 76:7).
Вместо Предисловия.
Это то, что я думал и чувствовал, чему научил меня жизненный опыт, что по сродству мыслей и настроений я усвоил от других людей и чем — дерзаю сказать — посещал меня иногда Дух в лучшие минуты моей жизни, эта книга — частица самого меня.
Ее содержание не приведено в систему, дабы она не утратила непосредственности дневника, в порядке записей которого она возникла.
Если в этих отрывочных строках найдется хоть малая крупица истины, проповедовать и исповедовать которую мы обязаны и делом, и словесами, и писаниями, и если хоть несколько лиц возрастят это семя в своей душе, дополнив скудость нашего слова собственной мудростью, то это послужило бы самой ценной наградой для нас и лучшим оправданием для появления в свет самой книги. Последняя не имеет другого назначения, как утверждение вечной Истины, Добра и Красоты и прославление Того, Кто сказал о Себе: Я есть Путь, и Истина, и Жизнь.
Иерусалим. 1935 г.
О БОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР СЛОВА — дар повелевать, увлекать, вязать и решить!
В нем Творец как бы уступил человеку часть Своего всемогущества.
Слово есть не только символ мысли, это — живое откровение нашего духа, воплощение разума, плоть и кровь чувства, дыхание воли.
В недрах его, как в семени, таится залог жизни, и если малое зерно носит в себе силу, способную разрывать скалы, то и живое вдохновенное слово может двигать горами.
Когда последнее, подобно раскаленному углю, исходит из горнила человеческого духа, оно захватывает и воспламеняет тысячи людей, повелевает даже неразумным животным, везде являя свое неотразимое действие. Созданный некогда всемогущим Божественным словом, мир до сих пор трепещет от огненного глагола истины, чувствуя в нем отблеск той же вечной творческой силы.
КОГДА АПОСТОЛ ПАВЕЛ говорит, что Царствие Божие не в словеси а в силе (1 Кор.), этим не уничтожается значение слова, ибо последнее само становится орудием силы, когда вдохновляется свыше и «рождается подлинно из пламя и света.» Ни с чем не сравнимо слово самого воплощенного Слова Христа, Который говорил, как «власть имеющий.» Силою многою вещали уста пророков и апостолов, и помазанные свыше. Вот Я вложу в уста твои слова Мои как огонь, говорит Господь Иеремии; и народ сей будет как дрова, и этот огонь пожрет их (Иерем. 5:14).
ДУХ ДЫШЕТ, ГДЕ ХОЧЕТ (Иоан. 3:8).
Я был пастух и собирал сикоморы вещает о себе пророк Амос. Но Господь взял меня от овец и сказал мне Господь: «иди пророчествуй к народу Моему Израилю» (Амос. 7:14-15). И он пошел — этот пастырь безсловесного стада, и стал глаголом жечь сердца людей.
Подобно тому как слово Божие не вяжется, не боится цепей, проникает сквозь стены темниц, поборет пространство и время, торжествует над всяким насилием, так и слово человеческое, поскольку оно служит отражением слова Божественного, и остается верным своему назначению, нуждается в стихии свободы, обеспечивающей ему нравственную силу. В честь такого идеальнаго «свободнаго слова» воспел свой гимн Константин Аксаков:
Ты — чудо из Божиих чудес.
Ты — мысли светильник и пламя.
Ты — луч нам на землю с небес,
Ты — нам человечества знамя,
Ты — гонишь невежества ложь,
Ты — вечною жизнию ново,
Ты — к свету, ты — к правде ведешь,
Свободное слово…………………
…………………………………………..
О духа единственный меч —
Свободное слово.
МЫ ВСЕ ЗНАЕМ, что талант есть роскошь природы, в которой вообще преобладает средний уровень. Но что такое талант по своему существу? Ответить на этот вопрос так же трудно, как не легко сказать, что такое электричество. Мы не можем определить его природы, но чувствуем присутствие этой таинственной силы лишь по тем действиям, какие она оказывает на нас и окружающий нас мир. Талант — это сверкающая искра Божия в человеке, это — помазание свыше, это — огонь и свет согревающий и озаряющий нашу душу, это — незримая власть Божиею милостию.
Будучи аристократичен по природе, талант, подобно царственным особам, первый заговаривает с нами. Приближаясь к нему, мы испытываем некоторый трепет, но зато после соприкосновения с ним в нашем сердце ощущается праздничное настроение.
ТАЛАНТЫ, КАК ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ, ценятся не только по своему объему, но и по граням и по игре света, которую дают последние.
ОТРЕШИТЬСЯ ОТ ЗЕМНЫХ НИЗИН, полетом орла устремиться к вечному лучезарному Солнцу и увлечь за собою других — вот высшее наслаждение, доступное человеку на земле и вместе лучший дар, какой он может принести своим ближним.
Сколько бы люди ни привыкли пресмыкаться во прахе, они будут благодарны всякому, кто оторвет их от дольнаго мира и на своих мощных крыльях вознесет к небесам. Человек готов отдать все за мгновение чистого духовного восторга и благословит имя того, кто сумеет ударить по лучшим струнам его сердца. Здесь надо искать тайну потрясающаго успеха, какой имела некогда знаменитая речь Достоевского на Пушкинском празднике в Москве. Гениальный писатель сам изобразил потом впечатление, произведенное им на своих слушателей, в письме к своей жене. «Я читал, пишет он, громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как бы в истерике. Когда я закончил, я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: гранд-дамы, студенты, государственные секретари все это обнимало, целовало меня.» Как назвать это настроение аудитории, вместившей в себе лучший цвет всего нашего образованного общества, если не состоянием духовнаго экстаза, к которому менее всего, казалось, способна наша холодная интеллигенция. Какою силою великий писатель сердцевед совершил это чудо, заставив всех своих слушателой без различия возраста и общественного положения почувствовать себя братьями и слиться в одном священном высоком порыве? Он достиг этого, конечно, не красотою формы своей речи, которой скорее не доставало обычно Достоевскому, а величием провозглашенной им идеи вселенекого братства, повитой огнем высокого вдохновония. Это — подлинно пророческое слово возродило сердца людей, заставив их познать истинный смысл жизни; истина и сделала их хотя на мгновение не только свободными, но и счастливыми в своей свободе. Здесь уместно вспомнить слова Карлейля: «великий человиж с его свободной силой, исходящей прямо из рук Божиих, есть молния. Его слово, мудрое спасительное слово: в него могут все поверить. Все воспламеняется тогда вокруг этого человека, раз он ударяет своим словом, и все пылает огнем, подобным его собственному» («Герои и Героическое в истории»).
КЛАССИЧЕСКАЯ ДРЕВНОСТЬ, доведшая красноречие до высших степсней совершенства, завещала нам следующие три основных правила ораторскаго искусства.
1. Оратор должен иметь своей задачей docere, delectare, mоѵеrе, т.е. учить, услаждать, трогать или приводить в движение т.е. одновременно дейcтвовать на все три главных способностии человеческой души — ум, чувство и волю.
2 Nemo orator, nisi vir bonus (Квинтилиан), другими словамп безнравственный человек не может стать истинным оратором.
3. Речь оратора, должна отличаться такою прозрачной ясностыо, чтобы он не только мог быть понятым, но чтобы его нельзя было не понять.
ДРУЗЬЯ СТРАЖДУЩЕГО ИОВА в течение семи дней сидели безмолвные у его одра, и их самоуглубленное молчание потрясает нас гораздо более, чем последующие широковещательныя речи, обильным потоком полившияся из их уст. Наиболее трагические слова обыкновенно произносятся шопотом, а когда наше чувство достигает своего высшего напряжения, оно подавляет слово и заставляет язык прилипать к гортани. Нет ничего красноречивее смерти, а она всегда облечена в таинственное безмолвие.
ПУШКИН СОЖАЛЕЛ О ТОМ, что к нашему языку привилась отчасти «европейская жеманность и французская утонченность.»
«Я желал бы оставить,» писал он, «русскому языку некоторую библейскую откровенность.»
К этому можно было бы добавить, что непосредственность библейского языка нисколько не мешает ему оставаться везде чистым и высоким.
ЕСЛИ МЫ ЗАХОТИМ ПЕРЕПИСАТЬ раннейшее произведение своего пера, то мы лишь в редких случаях изменим канву своих основных идей, но почти всегда найдем здесь нечто, нуждающееся в исправлении в смысле изложения и стиля.
Это доказывает, что наша мысль никогда не вмещается до конца в приданную ей словесную форму; ей всегда как бы тесно в последней, как в прокрустовом ложе, и наше внутреннее чутье всегда находит что-то не досказанное в наших лучших словах. Вот почему так трудно уложить живую речь в мертвыя буквы, если мы захотим предать ее письмени.
Чем дальше уходит наше внутреннее слово от своих истоков и чем осязательнее выявляется и воплощается вовне, тем более оно грубеет и материализуется, утрачивая известную часть своей духовной энергии, а вместе с ней значителную долю своей яркости и красоты. Наиболее художественной речи, когда мы читаем ее в записи, всегда будет недоставать плоти и крови, того аромата и искры жизни, какими она прежде всего пленяет людей в ее устном произношении. Можно с буквальною точностью воспроизвести все выражения оратора, но нет такого искусства, при помощи котораго мы могли бы записать трепет его вдохновения или сфотографировать те духовные незримые, как бы электрические токи, какие вместе со звуками его голоса вливаются в сердца слушателей и оттуда опять возвращаются к своему первоисточнику, разряжаясь новыми сверкающими искрами его красноречия. Нельзя также с точностью запечатлеть все логические ударения и музакальный ритм устной речи, служащие не только украшением последней, но и придающие ей полноту и законченность выражения. Чтобы не испытать разочарования от этого несоответствия живого слова с его письменным изложением, мы предпочитаем поразившую нас речь носить, как чудную мелодию, в своем сердце, чем видеть ее обездушенный отблеск в мертвящих буквах. К счастью для нас раз произнесенное в слух мира человеческое слово никогда уже более не умирает, но, как кристаллизировавшаяся часть нашего духа, переходит в вечность.
СКОЛЬКО БЫ МЫ НИ СТРЕМИЛИСЬ быть оригинальными, мы часто невольно повторяем самих себя. В этом нет ничего неестественного. Наша мысль, как лошадь, невольно сбивается на знакомую дорогу. И вся история человечества движется обыкновенно по проторенным тропам.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ПРАКТИЧЕСКИЕ способности редко совмещаются в одном человеке. Есть люди мыслящие, как гении, и действующие, как неразумные младенцы.
ЕСЛИ КАРТИНУ ХУДОЖНИКА надо рассматривать в перспективе и всякое произведение нашего творчества можно оценить по достоинству только на расстоянии времени; надо выждать, когда оно отделится от нашего непосредственного сознания, с которым как бы сростается в процессе своего рождения, и станет для нас своего рода объектом внешнего наблюдения.
ГЕНИАЛЬНЫЕ ЛЮДИ ЯВЛЯЮТСЯ обыкновенным фокусом, в котором сосредоточивается творческая энергия за целую эпоху; не удивительно поэтому, что они сами обозначают эпоху в жизни человечества.
ГАМЛЕТЫ НЕ СОЗДАНЫ ДЛЯ ТОГО, чтобы управлять миром, однако они необходимы в нем, чтобы служить для людей нравственным зеркалом и обличающей совестью.
НАСЫЩЕННЫЙ ЗНАНИЕМ МУДРЕЦ или ученый имеет в отношении других людей такие же нравственные обязательства, как всякий богач в отношениии бедных. Счастлив тот из них, кто может сказать о себе вместе с Соломоном: без хитрости я научился и без зависти преподаю, не скрываю ее (мудрости) богатства (Прем. 7:23-24).
ДУША НАША по временам бывает мертва и бесплодна как пустыня; иногда же разгорается таким творческим огнем, что сердце наше трепещет от полноты охвативших нас мыслей и чувств, и наш слабый телесный сосуд едва в состоянии тогда выдерживать напор своего как бы кипящего внутреннего содержания.
САМАЯ ЯРКАЯ ИДЕЯ, брошенная в толпу народной массы, быстро стирается, тускнеет и делается плоской, как монета, находящаяся долго в употреблении и постоянно переходящая из рук в руки.
ЧТО ИСТИНА ДАЛЕКО НЕ ВСЕГДА бывает на стороне большинства, это было известно еще с глубокой древости. Не следуй за большениством на зло, учит Моисей Израиля, ни не решай тяжбы, отступая по большинству от правды (Исх. 23:2).
«КОГДА РОДИЛСЯ СПАСИТЕЛЬ МИРА, волы спокойно жевалии сено, сказал Гейне. Читающий да разумеет! Ибо не бессловесным, конечно, посылаеть здесь свой упрек этот язвительный писатель.
СОЗРЕВЩАЯ МЫСЛЬ сама просится на свет Божий подобно тому, как цыпленок, находящийся в яйце, пробивает в свое время скорлупу последнего.
СУЩЕСТВУЕТ ОБЩЕЕ УБЕЖДЕНИЕ, что только бедствия приводят людей к Богу, а счастье скорее привязывает их к земле и заставляет забывать о Небе. Бывают однако исключения из этого правила. Пирогов пишет в своей автобиографии, что первые дни его супружеской жизни были полны такого высокого блаженства, что душа его как бы расплавилась и очистилась под дыханием последнего, и он, страдавший прежде недугом маловерия, узрел Бога в сиянии своей чистой семейной радости.
В ТОТ МИГ КОГДА КРОВОТОЧИВАЯ ЖЕНЩИНА прикоснулась тайно к одежде Христа Спасителя и получила от Него исцеление, Он Сам почувствовал исшедшую из Него силу. Подобное ощущение испытывает каждый человек, который хочет перелить свою жизненную энергию в другое себе подобное человеческое существо.
Чувствует исходящую из нее силу мать, в муках рождающая ребенка. Истаевает сердцем всякий, кто сливается душой со страждущим ближним и как бы весь перевоплощается в него. Подобную же жертву приносит всякий учитель и проповедник истины, уста котораго дышат палящим огнем вдохновения. В каждом своем слове он дает слушателям как бы сочащуюся кровию часть своего сердца и, зажигая свет в других, неминуемо сгорает сам.
ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ КАЗАТЬСЯ и великим и ничтожным, смотря по тому, откуда его рассматривать, снизу, т.е. по сравнению с другими земными тварями или сверху — с высоты абсолютного божественного совершенства.
ТОТ, КТО СТАРАЕТСЯ ИДТИ во всем в уровень со своим веком, умрет вместе с последним. Широкая популярность больше льстит нашему тщеславию, чем служит залогом нашего бессмертия: последнее скорее является уделом тех, кто предупреждает грядущую эпоху и живет одиноким и не понятым среди современников.
МНОГИЕ ЛЮДИ ИЗДАЛИ кажутся блестящими, ослепляя других своими сверкающими дарованиями. Но стоит подойти к ним поближе, чтобы убедиться, что мы принимали за золото позолоту: здесь все на поверхности, под которой мы напрасно стали бы искать залежи подлинных духовных ценностей.
О ЧЕЛОВЕКЕ СПРАВЕДЛИВО можно сказать то же, что о солнце: при своем закате он лучше виден, чем при своем восходе.
ЗВЕЗДЫ ПЕРВОЙ ВЕЛИЧИНЫ часто неожиданно являются на горизонте истории. «Великий человек не нуждается в предках,» заметил один из великих (Фридрих Великий).
С таким же правом можно было бы сказать, что он не оставляет по себе и прямых наследников, ибо гений обыкновенно не передается от предков к потомкам.
Скорее можно установить обратный закон, что духовное богатство, выпавшее на долю того или другого избранника Провидения, расходуется в одном поколении и даже в своих скудных остатках невсегда переходит по нисходящей линии.
Отцы здесь помимо своей воли роскошествуют за счет своих детей, оставляя последних нередко совершенно обездоленными.
НА СВОЕМ ЖИЗНЕННОМ ПУТИ нам нередко приходится встречаться с людьми, которые, по французской пословице, «теряют по мере знакомства.» Постепенно взвешивая их, мы находим их очень легкими, но зато есть другие, которых мы как бы не замечаем сначала и открываем потом, когда углубляемся в их внутренний мир.
ТОТ, КТО НЕ УМЕЕТ полагать хранение своим устам, вместе со словом незаметно расточает и запас внутренней духовной энергии. Ненанрасно один подвижник уподобляет многоречиваго бане с открытыми дверьми, через которыя выходит весь пар наружу. Сдержанность в слове помогает нам сберегать внутренний жар, который в случае надобности с силою устремляется наружу, превращая нашу речь в огненный поток.
У Давида воспламенилось сердце и в мыслях возгорелся огонь (Псал. 38:3-4) тогда, когда он решил положить печать на уста свои и не говорить даже о добром.
Разрешившийся после немоты язык Захарии излился в вдохновенных пророчествах.
Я полон речами, воскликнул младший из друзей Иова Елиуй, когда он получил наконец право говорить. Вот утроба моя, как вино неоткрытое; оно готово прорватся, подобно мехам: поговорю и будет легче мне (Иов. 32:18-20). Поговорю и будет мне легче -кто не испытывал такого состояния, когда наша душа, подобно туче, насыщенной испарениями, изливается в потоке слов и через то получает облегчение.
НАШ ЗЕМНОЙ КРУГОЗОР так ограничен, что часто нельзя сказат, что это, для чего это. Но все в свое время откроется, утешает нас премудрый Сирах (Сир. 39:22).
ШИЛЛЕР ВЫСКАЗАЛ ПЕРВЫЙ, а Толстой повторил следующую несомненную истину: «чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку.»
ЛЮДИ ГОТОВЫ СНИЗОЙТИ ко всякому положению, кроме смешного; они почти никогда не прощают последнего, и горе тому, кто хоть раз в жизни очутился в подобном состоянии.
НАШ УМ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ следует назвать рабом ленивым и лукавым вместе. С одной стороны он редко дает себе труд продумать серьезную мысль до конца, стремясь по возможности сократить свою работу и скорее принести ее к определенным, хотя бы и неправильным заключениям; с другой стороны он легко продает свое первородство нашим страстям и скрытым желаниям, как бы подкупленный ими. Не напрасно древние говорили: non persuadere noleutem, не убеждай не желающего, в то же время желание справедливо называется отцом мысли. Когда наш ум жертвует своим царственным самодержавием в пользу чувства и воли, он теряет так же много, как если во ослеплении гордыни присваивает себе непогрешимость даже в заповеданных для него областях. Подобно тому, как есть развращенные сердца, так может быть и развращенное мышление с помраченным внутренним светильником. Как ни странно это явление, но есть род людей, которые сознательно хотят быть обманутыми; это происходит оттого, что истина всегда обязывает, и они боятся взглянуть ей в лицо: в основе лжи нередко лежит малодушие и трусость. Вообще для плодотворной умственной работы всегда необходим нравственный подвиг, и только чистые сердца зрят лик Вечной Истины.
КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ дан свой определенный духовный диапазон, который мы не можем расширить по своей воле. Нельзя поэтому ни от кого требовать больше, чем он может вместить по самой своей природе, и не следует напрасно искать у него тех струн, которыя не звучат в его сердце.
Пламенный дух постепенно сжигает свой телесный сосуд, подобно тому, как меч изнашивает свои ножны.
ДЛЯ ЧИСТЫХ ВСЕ ЧИСТО, а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть (Тит. 1:15).
ЕСТЬ ЛЮДИ, которых можно сравнить с искривленным зеркалом: в их сознании весь мир отражается в искаженном виде.
Характер подлинного красноречия не определяется только легкостью и внешним изяществом языка. Самыя изысканныя фразы, если оне звучат внутренней пустотой, скоро утомляют нас, как звуки барабана. Зато речь, напоенная здоровой серьезной мыслью и окрашенная чувством, приковывает наше внимание даже тогда, когда она движется вперед с видимым усилием и чужда филигранной внешней отделки. Совершенство слова достигается однако только через полное соответствие содержания и формы, сливающихся в такой монолит, что их уже невозможко разъединить между собой. Малейшее нарушение такой гармонии ослабляет силу и достоинство речи. Из того, что «подстриженный стиль, по изречению Толстого, засушивает мысль,» не следует, что последняя должна являться сырым необделанным материалом, заключенным в случайную словесную оболочку. Мастерство классического стиля всегда выражалось в его чистоте и изящной законченности. Как хорошо прилаженная одежда, слово должно грациозно облегать мысль, не стесняя свободы и гибкости движения последней. В то же время оно должно напоминать собой золотую чеканную монету, имеющую не только свой блеск, и четко очерченную форму, но и определенный вес, который прежде всего дает ей соответствующую ценность.
КАК СОЛНЦЕ ОТРАЖАЕТСЯ в малой капле воды, так иногда весь человек сказывается в одном выражении и даже в одном слове.
ЯЗЫК НЕБОЛШОЙ ЧЛЕН, но много делает… — Всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим. А язык укротить никто из людей не может: это неудержимое зло (Иак. 3:5-8).
Нужны были апостольския уста, чтобы изобразить с такой силой вред, причиняемый человеческим языком, если мы теряем над ним свою власть. Величайшее благо тогда превращается в величайшее и неудержимое зло, которое само стремится властвовать над нами.
Все эпохи упадка, особенно сумерки классической греко-римской культуры запечатлены одновременно опустошением человеческой души и гипертрофией слова, которое из средства обращается тогда в самоцель.
Оратор в такое время становится профессионалом своего искусства и не только его, но даже пророка тогда слушают, как певца с приятным голосом и хорошо играющего, слушают, но не исполняют его слов, как говорит пророк Иезекииль (Иез. 31:32).
В угоду нравственно разлагающемуся обществу в это время развивается недостойная игра словом — не та невинная игра слов, которая служит украшением изящной речи, но преступная игра самыми понятиями, обозначаемыми словами, подмен одних из них другими и всякаго рода софистическая изворотливость мысли, при помощи которой высмеивается истина и добродетель и оправдывается ложь и порок: все это вместе создает умственный и нравственный хаос, погружающий общество в безысходный мрак. Такое обращение со святыней слова нельзя назвать иначе, как кощунством и духовным развратом, яд котораго старается привить своему наивному ученику Мефистофель, этот отец лжи и истинный родоначальник софистики.
Вот характерный и по своему поучительный диалог между тем и другим, который мы читаем в «Фаусте.»
Мефистофель.
И вообще во всем держись слова. Дорога торная тогда для вас готова к познанию
твердому всего.
Ученик.
Но ведь понятия в словах должны же быть?
Мефистофель.
Прекрасно, но над тем не надо так крушиться,
Как скоро недочет того случится,
Их можно словом заменить,
Словами диспуты ведутся,
Из слов системы создаются,
Словам должны мы доверять,
В словах нельзя и иоты изменять.
ИЗВИТИЕМ СЛОВЕС МОЖЕТ похвалиться и наше смутное время, породившее столько профессиональных говорунов и софистов. Чем менее способны сделать что-нибуд серьезное эти люди, тем более они потрясают воздух надутым пустословием, упиваясь прежде всего сами собственным красноречием. Что такое теперь слово, как не «звук пустой,» подобно бумажным денежным знакам, в избытке пущенным в обращение; слова потеряли ныне прежнюю цену, не имея за собой обеспечивающего золотого фонда, т.е. реального содержания и волевой силы. В разлитии «словес потопных» потонула наша великая Русь, и из пенящагося моря безудержного суесловия показалась голова дракона. Такой дорогой ценой заплатили мы за увлечение пустоцветом слова и однако все духовные водители и знаменосцы наших дней снова находятся в потугах рождения, чтобы изречь миру какое-то новое неведомое чудодейственное слово. Напрасный труд! они не дадут нам ничего другого, кроме нового доказательства того, как «ничтожно и не ново человеческое слово.»
Довольно суетных речей! Мы пресыщены ими, они способны вселить в нас отвращение к самому благороднейшему из человеческих дарований. Нам нужны ныне не ораторы, а вдохновенные пророки, подвижники долга и творцы новой жизни.
МЫ МЕНЕЕ ОШИБАЛИСЬ бы в людях, если бы рассчитывали всегда скорее на средняго и даже слабого человека, чем на героев духа, число которых так ограничено на земле. Идеализировать людей особенно свойственно юности. Привыкшая измерять всех мерой своих собственных возвышенных стремлений, она нередко должна платить за это горькими разочарованиями.
ОДИН ИЗВЕСТНЫЙ МАСТЕР слова настолько ревниво относился к появлениио каждого нового выдающагося по красоте или остроумию изречения, что с грустью говорил в подобных случаях: «Сожалею, что не я сказал это.»
Великие идеи, впитанные в плоть и кровь человечества, входят в будничный обиход нашей жизни и через то утрачивают свою первоначальную оригинальность и блеск. Это не должно однако умалять ни их подлинной цены, ни заслуг тех лиц, кто первые провозгласили великую мысль и о ком мы всегда должны вспоминать с чувством почтительной благодарности.
«ДЛЯ ЛЕНИВОГО ЛАВРЫ НЕ РАСТУТ,» сказал Фридрих Великий. Было бы глубокой ошибкой думать, что замечательные научные открытия и лучшие завоевания философского или художественного гения достигаются без всяких усилий воли, одним порывом вдохновения. Эдиссон навсегда опроверг этот предрассудок откровенным признанием, что в его великих открытиях 99% пота и только 1% изобретательности. Бюффон не менее решительно заявил, что «половина гения работа.» Пушкин подтвердил эту истину самым делом, испещрив рукописи своих произведений многочисленными поправками и переделками. Ни какой талант не свободен от трудовой повинности, установленной для человека еще в раю. Всякое дарование есть только возможность или зерно, которое следует поливать потом и слезами, а иногда даже кровью, чтобы оно принесло достойный плод.
ГЕНИАЛЬНЫЙ ЛИСТ справедливо заметил, что учить можно только полуталант, гений же учится сам. Это не значит однако, что последний ни в чем не зависит от своих предшественников и от окружающей его среды, из которой он духовно питается, как растение из почвы. Если бы гениальнаго человека с детства отделить от мира и предоставить самому собе, то его воображение не создало бы ничего больше младенческих фантазий, и он напрасно истощался бы в попытках создать что-либо великое; только один Бог творит из ничего.
«Я НАПИСАЛ БЫ ТЕБЕ КОРОЧЕ, если бы имел больше времени.» В этих парадоксальных словах Вольтера заключается значительная доля правды. Многословие почти всегда есть признак поспешности изложения или непродуманности предмета. Надо иногда употребить много усилий, чтобы сжать свою мысль, дабы она, подобно питательному экстракту, давала многое в малом.
ВО ВРЕМЯ ВОЛНЕНИЯ наша душа, подобно морю, выбрасывает на поверхность то, что обыкновенно таится на дне нашего сердца.
ЕСТЬ МЫСЛЬ ЯРКАЯ, как летнее солнце, полновесная, как зрелый колос, четко очерченная могучим резцом со всех сторон, как бы выкованная из железа и стали, и есть мысль тусклая, как осенний день, расплывчатая, рыхлая и бесцветная, как тесто, нечто в роде сумерек или густого тумана, в котором нет ни определенной формы, ни ясности, ни блеска, нп силы, ни красоты.
БЫВАСТ НЕ ТОЛЬКО «горе от ума,» но и ум от горя, если толко последнее не подавляет нас совершенно своею тяжестью.
ЯСНОЕ И СПОКОЙНОЕ состояние духа обыкновенно служит наиболее плодотворной почвой для творческой работы, но иногда нас посещает откровение в грозе и буре. Из мрачных туч, закрывающих наш душевный горизонт, начинают блистать яркие молнии, озаряющие щирокие дали.
Мысль, прорываясь сквозь стоящую пред ней преграду, развивает двойную энергию и, подобно горному потоку, неудержимо стремится вперед. Потрясенная до глубины душа, как хорошо перепаханное поле, износит из себя свежие питательные соки, способствующие зарождению и оформлению новых идей.
ДОКОЛЕ НЕВЕЖДЫ будут любить невежество? Доколе буйные будут услаждаться буйством? Доколе глупцы будут ненавидеть знание? (Прит. 1:22).
Эти вопросы могли изойти только из уст премудрого; для самих невежд и глупцов они не существуют, как не существует свет для слепого; главное несчастье таких людей состоит в том, что они не сознают своего духовного убожества и не хотят купить очищенного золота, чтобы обогатиться.
УБИВАТЬ В СЕБЕ ОДНУ СТРАСТЬ, выдвигая против нее другую, значит то же, что вместо одних ядовитых бактерий плодить в себе другие, быть может еще более убийственные для нашего организма.
ОТ СОПРИКОСНОВЕНИЯ с великою мыслию или высоким настроением по закону душевной детонации, у нас сейчас же рождастся ряд отраженных собственных мыслей или высоких чувств и желаний. Ради одного этого мы должны стремиться входить в живое общсние с великими учнтелями и духовными вождями человечества и углубляться в изучение их жизни и творений, служащих для нас отображением их великого духа.
БУДУЧИ СОЕДИНЕНЫ тесною дружбою между собою, Св. Василий Великий и Григорий Богослов во время своего обучения в Афинах избегали появляться в обществе других товарищей, зная, что «легче заразиться чужой болезнью, чем передать свое здоровье.»
ТОЛСТОЙ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ о себе, что он переделывал некоторыя из своих произведений до тех пор, пока наконец не начинал их портить. Отсюда видно, что есть предел до которого можно «перевертывать стиль.» Перейдя его, писатель утрачивает остроту внутреннего чутья, помогающаго ему установить меру более или менее совершенного в своей литературной работе. Очевидно здесь сказывается действие общего психологического закона, по которому привычка к знакомым предметам притупляет нашу восприимчивость и интерес к ним и даже порождает временно некоторую душевную апатию.
«ГОВОРИ ГЛАВНОЕ, м н о г о е в н е м н о г и х с л о в а х,» советует Сирах юноше.
Будь как знающий и вместе как умеющий молчать (Сир. 32:9, 10). Это правило следовало бы помнить не только юному возрасту, к которому непосредственно оно обращено здесь. Далеко не все и зрелые люди умеют хранить меру слова, чтобы сказать всегда не больше и не меньше, чем сколько нужно для данной цели. «Не умея говорить, они не умеют и молчать,» по древней римской пословице. Наибольшую бережливость речи соблюдали те, кто сами в изобилии обладали этим драгоценным даром. Таков был например митрополит Филарет эта дивная сокровищница ума и слова, воспитавший целый ряд поколений в сознании высокой ответственности учительства. «Не говори много,» внушал он своим слушателям в одной из своих проповедей, хотя бы ты мог говорить все хорошее. Ни в каком случае не расточай безрассудно слова, словесная тварь, Слова творческого.» «Как часто я жалел о сказанном и никогда об умолчанном,» сказал однажды Арсений Великий.
ДРЕВНИЙ МУДРЕЦ, внимательно наблюдавший судьбы человека на земле, оставил нам в числе других следующий жизненный урок: пред падением возносится сердце человека, и смирение предшествует славе (Прит. 18:13).
ЕСТЬ СЛОВО ВНЕШНЕЕ, исходящее только из уст: это медь звенящая и кимвал звучащий; оно не овладеет нашей душой, хотя бы падало каскадами и производило шум и брызги, подобно водопаду. И есть слово внутреннее, рождающееся из глубины нашего существа, составляющее дыхание нашего творческаго духа и носящее на себе его огненную печать: эти слова «силы,» как выразительно назвал их однажды о. Флоренский: они потрясают человеческие сердца и движут миром. Мефистофель в «Фаусте» верно определил сущеетвенное различие между теми и другими:
«Поверь дружок,
говорит он будущему священнику,
Сердца к сердцу
Речь ни чья не привлечет,
Когда не из души, из уст она течет,»
УСТА ГОВОРЯТ С СИЛОЙ только от избытка сердца, но так как последнее может таить в себе и добро и зло, то и слово, насыщенное душевною энергиею, может нести в себе семя того и другого. Подлинно смерть и жизнь — во власти языка (Прит. 18:22).
НЕИЗМЕРИМА БЕЗДНА, отделяющая духоносныя слова Апостолов, великих учрителей и подвижников Церкви от гнилых и часто хульных речей коммунистов, износящих их из своего развращенного сердца. Вред причиняемый их пропагандою не поддается никакому описанию. Их речь облечена смсртью (Сир. 23:14) и распространяется, как рак. (2 Тим. 2: 17). Язык их — огонь, прикраса неправды… он исполнен смертоносного яда (Иак. 3:6-8).
ВМЕСТЕ С ВОЛНАМИ РАДИО их гнусныя, отравленныя ложью и злобой слова распространяются по всему миру, входят в сочетание с другими подобными словами и понятиями и внедряясь в общественное сознание, проникая в плоть и кровь человечества, долго еще будут питать последнее своими вредоносными соками. Грехи слова не подлежат закону давности, и потому сочинитель, злоупотребляющий этим высоким даром, подлежит большей ответственности, чем разбойник, как учит нас об этом всем ивестная басня.
ПОСЛЕ НАПРЯЖЕННОЙ РАБОТЫ наш ум по инерции долго еще остается в движении, напоминая собою продолжающееся волнение моря после уже утихшей бури илти автоматическое вращение колеса, с которого снят приводной ремень.
ЕСТЬ ТИРАНИЯ ЛЮБВИ И ТИРАНИЯ ПРИВЫЧКИ; одна из них не уступает по силе другой, и обе одинаково связывают нашу свободу.
НУЖНО ИМЕТЬ КРЕПКИЙ и подлинно высокий дух, чтобы безболезненно вынести бремя почести, власти и славы; слабые души не выдерживают такого испытания и падают под его тяжестью.
ЧЕЛОВЕК НЕ ВСЕГДА БЫВАЕТ РАВЕН самому себе; иногда он поднимается выше, а чаще ниспадает ниже своего нормального уровня.
БЕЛИНСКИЙ ДОВОЛЬНО ТОЧНО ОПРЕДЕЛИЛ «многообъемливость» Пушкина, когда сказал: «самое простое ощущение звучит у него всеми струнами и потому чуждо монотонности: это всегда полкый аккорд.» Пушкин сам сознавал себя «все человеком» и справедливо сравнивал себя с «эхом,» отражающим в себе всякий звук в мире. Последнее находит потом обратное отражение в душе читателя, опознающего себя в творениях великаго гения. «Это мои собственныя гадания и мысли, с изумлением мы говорим себе в этом случае; поэт выразил то что я сам думал, я хотел бы сказать то же самое.»
САМЫМ ОПАСНЫМ ПРИЕМОМ РЕЧИ надо считать тот, когда не человек управляет своим словом, а оно управляет им, когда слова бегут впереди мысли, не сообразуясь с последней. Подобный темперамент красноречия может увлечь говорящего дальше, чем он хотел и привести его в позорный тупик, откуда нет выхода.
ПОДОБНО ТОМУ как искуссный музыкант может извлекать из своего инструмента самые разнообразные звуки, опытный оратор обладает способностью ударять по всем струнам человеческого сердца. О нем можно сказать то же, что написано о первом:
Они текут: они горят.»
«Он звуки льет — они кипят.
Он может греметь, как гром, потрясать, как буря, опалять как молния или, подобно обоюдоострому мечу, проникать до мозга костей в самую глубину человеческого сердца, раздирая последнее на части. По временам его речь журчит тихо и успокоительно, как весенний ручей, услаждает, подобно свирели; иногда возбуждает страстный восторгь, вызывает недоумение, смущение и даже ужас, и это только для того, чтобы последующие его слова упали целительным бальзамом на смятенную душу слушателя. Заключительные аккорды речи оратора построены обыкновенно в светлых бодрящих тонах и только в особых случаях, когда надо потрясти сердце слушателя, последняя оканчивается трагичееким, обрывом, сквозь который однако просвечивает луч солнца. Неопределенные ноты и неразрешенные диссонансы столь же неуместны в конце хорошаго ораторскаго слова, как в заключении художественного музыкальнаго произведения.
У СЛОВА ЕСТЬ СВОЯ ЭТИКА: последняя требует, чтобы оно было чистым, честным, целомудренным. Там, где не соблюдается это правило, где язык является игрушкою страстей или случайных настроений, где его покупают или продают или просто легкомысленно забавляются речью, там начинается прелюбодейство слова, т. е. измена его своему прямому и высокому назначению. Не напрасно англичане в «молитву за Нацию» внесли следующее прошение: «от лжи языка и пера (from lies of tongue and pen), от легкомысленных речей избави нас, милосердый Господи.»
В КАЖДОМ ЧЕЛОВЕКЕ ТВОРЕЦ положил запас потенциальных сил, проявляющихся обыкновенно только в иаиболее решительные и ответственные моменты нашей жизни. Только этим можно объяснить, почему средний, повидимому ничем не заметный человек внезапно выростает в истинного героя, исполненного величия, в минуту опасности или при выполнении неожиданно выпавшей на его долю высокой миссии
ВЫСОКИЯ ИСТИНЫ И ПОДЛИННАЯ КРАСОТА всегда представляются нам простыми и ясными, как солнечный луч. Но эта простота только кажущаяся; пропустите луч солнца через призму и вы увидите, что в нем гармонически слились семь цветов солнечного спектра, остающихся в отдельности неуловимыми для нашего глаза.
ЕСЛИ КЛАССИЧЕСКИЙ СТИЛЬ ПЛЕНЯЕТ НАС чистотою и красотою своих линий, то это происходит оттого, что там везде выдержана строгая пропорциональность частей, основанная на точном математическом расчете. Простая истина потому приходит обыкновенно последней, что являетея результатом долгой предшествующей работы мысли.
ГОВОРЯТ, что ораторы не родятся, а делаются. Это утверждение нуждается в существенкой поправке. Всем ивестно, что существует особый прирожденный дар слова, но он требует тщательной обработки и постоянного упражнения для своего развития. Когда Демосфен был уже в расцвете своей славы, враги говорили о нем, что от его речей «пахнет ночной лампой.» Так старателько он отделывал их и только благодаря этому, они ярко блещут доселе, оставаясь непревзойденными по своей силе и благоухающей красоте.
ГЕНИАЛЬНОСТЬ не редко пытаются сближать со святостью, как «два таких явления,» которые, по словам одного мыслителя выходят за пределы канонических норм культуры.» Родство между ними основано на том, что гений обыкновенно окрыляется вдохновением, которое еще Платон казвал «божественным»: это есть подлинно дыхание Божества в человеке, которое раздает свои дары каждому, где и насколько хочет. Древние языческие философы, поэты и художники, качиная с Сократа и Фидия, живо чувствовали в себе присутствие какой то иной высшей силы, озарявшей их в минуты творчества. Ненапрасно последний в благоговейном умилении пал ниц пред одним из лучших своих созданий. То же ощущение было присуще и другим высокоодаренным людям новаго времени. «Гений наивен,» говорит Шиллер, «потому, что мысли его божественны.» Подобную же идею развивает и Гете в своом знаменитом письме к Эккерману. «Гений есть дар благодати»; пишет Габриэль Сеайль, «его труд подобен услышанной молитве.» Но никто, быть может, не переживал так глубоко прикосновение небесного огня к своей душе, как Пушкин. Он всегда явственно отличал себя от своей музы, сближая служение поэта с пророческим призванием и называя его » божественным посланником.» Благоговейный трепет, какой переживал наш великий поэт в микуты вдохновения, невольно передается его читателям, и в этом быть может состоит наиболее яркая печать его истинной гениальности.
ЧТОБЫ УМ КАЗАЛСЯ БЛЕСТЯЩИМ, острие его всегда должно быть отравлено ядом скепсиса или язвительного критицизма. Этого требует испорченный вкус общества, особенно современного. Положительные умы, как бы ни были велики их достоинства, всегда кажутся людям чем то тусклым и прянным, хотя черсз них совершается вся духовно-созидателная культура мира.
БЫВАЕТ ШУМ БЕЗ СЛАВЫ, но не бывает славы без шума; последний способен утомлять людей, если они живут среди непрерывных праздников, не сменяющихся буднями.
«Я устал от славы,» сказал недавно один из ее избранников, и его слова конечно были искренни. Каждое сильное удовольствие как бы подавляет нашу душу и отчасти наше сознание в момент наиболее острого его переживания: оно напоминает нам приятный, но напряженный сон или состояние легкаго опьянения, от которого невольно кружится голова. Гораздо сознательнее мы переживаем его в воспоминании, освободившись от власти захватывающего нас чувства, названного еще у Пушкина «сладким недугом».
НАЦИЯ, ЭТОТ КОЛЛЕКТИВНЫЙ ОРГАНИЗМ, так же склонна обоготворять себя, как и отдельный человек. Безумие гордости здесь возрастает в такой же прогрессии, в какой всякая страсть разгорается в общественной среде, преломляясь в тысячах и миллионах душ.
«ВСЕ ВЕЛИКОЕ СОВЕРШАЕТСЯ в порыве любви или в религиозном углублении,» сказал Муссолини. Но в сущности этп два момента всегда совпадают один с другим. Истинная любовь в такой же степени питается от религии, в какой последняя нераздельна с любовию.
ШОПЕНГАУЭР УДИВЛЯЕТСЯ, почему даже «тривиальныя мысли в ритме и рифме приобретают оттенок какой то значительности,» и объясняет это тем, что музыка стихов сама по себе ласкает наше ухо; когда же к этому прибавляется мысль, она кажется нам неожиданным подарком, «как слова в музыке.» Это объяснение следует признать однако более остроумным, чем основательным. На самом деле здесь надо видеть действия того же закона, по которому всякая картина выигрывает в своем впечатлении если она вставлена в соответствующую ей раму. Человек везде ищет откровения целостного триединого идеала — истины, добра и красоты и устремляет свое особенное внимание туда, где истинное сочетается с прекрасным.
Если же иметь в виду поэзию вообще, то здесь музыка органически сочетается с мыслью, как это хорошо выяснил Карлейль. Последний не нашел для поэзии лучшего определения, как назвав ее «музыкальной мыслью.» «Музыкальная мысль — это мысль, высказанная умом, проникающим в самую суть вещей, вскрывающим самую затаенную тайну их, именно — мелодию, которая лежит сокрытая в них; улавливающим внутренюю гармонию единства, что составляет душу всего сущего…»
Поэт — тот, кто думает «м у з ы к а л ь н ы м образом.» «Проникайте в вещи достаточно глубоко, и пред вами откроются музыкальныя сочетания; сердце природы окажется во всех откошениях музыкальным, если только вы сумеете добраться до него» («Герои и героическое в истории»‘).
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, что мы все жалуемея на тяготу жизненного бремени. Однако чем дольше мы живем на земле, тем более врастаем, подобно дереву, в нее своими корнями. В зрелом и даже старческом возрасте человек гораздо труднее обыкновенно расстается с земною юдолью, чем в юности; в эту весну своей жизни, когда последняя пенится и льется через край, как молодое вино, он подобно легкокрылой птице ежеминутно готов отрясти прах от ног своих, вспорхнуть и улететь. Тогда нашей душе наиболее созвучны слова поэта:
«И долго на свете томилась она
Желаний чудных полна.
И звуков небес заменить не могли
Ей скучныя песни земли.»
ТЕОРЕТИЧССКОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ ОТРИЦАНИЕ нередко служит только оправданием практического равнодушия к вере и исходит часто из желания усыпить свою совесть, казнящую человека за его порочную жизнь. Так называемый libre penseur стремится сохранить в себе вовсе не независимость мысли, которая легко может уживаться с верою, как мы это видим на примере многих выдающихся ученых и мыслителей, а только свободу следовать велениям своего сердца и воли и освободить себя от тех нравственных обязательств и ограничений, какие неизбежно налагает на нас религия. Паскаль имел основание заподозрить честность и искренность тех людей, которые стараются не думать о Боге и назначении человека и не хотят добросовестно иcследовать то, что легкомысленно отрицают. «Ничто так не доказывает, пишет он, крайней слабости ума, как незнание того, какое несчастье быть человеком без Бога; ничто столь не служит признаком трусости, как бравирование пред Богом» («Мысли,» перев. Первова, стр. 37).
«Я ХОТЕЛ БЫ ВЕРИТЬ, ГОВОРЯТ НЕКОТОРЫЕ, НО НЕ МОГУ.» — «Нет, ты можешь, но не хочешь,» следует ответить им. Источник этого сокровища прежде всего в твоем собственном сердце. Выслушай свидетельство твоей собственной совести, внимай голосу, который исходит от твоего бессмертного духа, ищи веры, и ты обрящешь ее; Бог сам откроет пред тобою закрытую дверь, если ты будешь настойчиво стучаться в нее. Он знает немощь нашей природы, и требует, от нас веры по крайней мере с зерно горчичное. «Если сколько нибудь можешь веровать,» сказал Христос Спаситель несчастному отцу бесноватого отрока у подножия Фавора, «все возможно верующему».
«Верую, Господи, помоги моему неверию,» был ответ или лучше сказать растворенная слезами мольба отца, и этого было достаточно: чудо совершилось (Марк. 9:23-24). Теми же словами должен молиться каждый человек в минуты духовного искушения, ибо у всех бывают приливы и отливы веры, как сказал один выдающийся архпастырь-богослов. Когда вера поднимает нас на своих могучих волнах, наш дух как бы расширяется, чувствует непоколебимую внутреннюю устойчивость и ощущает в себе силу, действительно способную двигать горами. Нельзя без духовного восторга читать величественное повествование апостола о тех дивных мужах Ветхого Завета, которые верою побеждали царства, творили правду, заграждали уста львам, были крепки во бранех (Евр. 11:33-34). Без веры нет героев духа, как нет и истинного творчества. Человек «без догмата,» которого так ярко изобразил Сенкевич, всегда производит на нас жалкое впечатление. Это трость ветром колеблемая — духовный паралитик, неспособный сдвинуться с места, хотя бы он обладал гениальными способностями. Сомневающийся подлинно «подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих (Иак. 1:6-8).
ОДНАЖДЫ Я ВОШЕЛ В ТЮРЕМНУЮ КАМЕРУ, где сидели два человека, осужденных на смертную казнь. С некоторым страхом я переступил порог этой роковой комнаты, казавшейся мне зияющей могилой. Я боялся не найти для этих несчастных достаточных слов утешения и ободрения. Каково же было мое изумление, когда я застал их беспечно кипятящими чай на керосиновой лампе; они считали повидимому, что несколько дней, отделявших их от казни, еще слишком достагочный срок для того, чтобы они могли не думать о смерти и наслаждаться жизнью. Таков человек: он всегда ходит по краю бездны, ежеминутно может низринуться в нее, и одкако, подобно неразумным детям, продолжает легкомысленно срывать цветы, висящие над нею. «Между нами и адом или небом, говорит Паскаль, перегородкой служит только жизнь, а это самая ломкая в мире вещь. Мы беззаботно стремимся в пропасть, поставивши что-нибудь пред собой, чтобы помешать себе ее видеть» (Мысли. 38, 39).
НИКТО НЕ ХОЧЕТ УЙТИ ИЗ ЭТОГО МИРА, не оставив после себя какого либо следа; каждый стремится передать что либо в наследство грядущим векам и создать себе рукотворный или нерукотворный памятник на земле. Мысль о том, что идея; вложенная в то или другое наше творение, переживет нас, что ею будет жить и вдохновляться ряд последующих поколений, что она сроднит с нами неведомых нам людей, которые благословят наше имя, всегда была обаятельна для человека. К этому естественному чувству, в котором несомненно сказывается жажда бессмертия, присоединяется однако нередко скрытый дух тщеславия, следующий всюду за нами по пятам, как тень. Уже самый смысл этого слова указывает на суетность или тщету погони за славой. Однако такое чувство служит едва ли не главной пружиной, движущей творческую энергию человечества.
Сколько людей истощаются в разнообразных усилиях для того, чтобы хоть на мгновение блеснуть, как метеор на горизонте, привлекши к себе общее внимание. Иные готовы отдать самую жизнь за миг скоропреходящей славы. Литературное тщеславие является едва лн не одним из самых опасных и заразительных в ряду других ощущений подобного рода. Кто не мечтает втайне о том, чтобы властвовать над умами или могучей рукой ударять по струнам чужого сердца. Даже державные повелители народов часто не чужды этой общечеловеческой слабости: многие из них, не довольствуясь ролью меценатов и теми естественными отличиями, какие дает им высокое положение, хотели бы обвить свои сверкающие венцы скромными поэтическими, литературными или артистическими лаврами.
Толстой говорит о своем старшем брате, что он не уступал ему самому по силе литературнаго таланта, но не сделался великим писателем только потому, что не имел для этого, по словам Тургенева, обычных недостатков писателей и главнаго из них тщеславия. Вместе с тем с присущею ему откровенностю Толстой признается, что лично он никогда не мог оставаться равнодушным к своей славе и к общественной оценке его произведений.
С такой же покоряющей силой искренности пишет о соблазне тщеславия Паскаль. «Тщеславие, говорит он, столь вкоренилось в сердце человека, что солдат, денщик, повар, носильщик тщеславятся собою и хотят иметь поклонников; даже философы желают того же. Те, которые пишут против этого, желают прославиться тем, что хорошо написали; те, которые читают сочинения, желают похвастаться, что они прочитали; и я, написавши это, может быть тоже имею подобное желание; будут пожалуй иметь его и те, которые прочитали его» (Паскаль «Мысли,» стр. 52).
Замечательно, что люди способны гордиться всем, не только славою, но и бесславием, не только красотою, но и безобразием, не только добродетелью, но и пороками и наконец, самым смирением, которое по существу своему есть отрицание гордыни и победа над нею. Непреложно отеческое слово: «как ни брось сей трезубец, все он встанет вверх острием» (Иоанн Лествичник).
ЕСТЬ ОСОБЫЙ РОД ЛЮДЕЙ, которые кажутся уже с детства существами не от мира сего. Они слишком светлы и чисты, чтобы долго задерживаться на земле и смешиваться с прахом. Они проходят по ней, как некое видение, едва касаясь ее своими ногами и в раннем возрасте уже отлетают в вечность, оставив по себе «раскаяние,» т. е. общее сожаление.
Об них говорит премудрый Соломон, что Бог восхищает их преждевременно из этого мира, дабы злоба не изменила разум их или коварство не прельстило души их, достигиув совершенства в короткое время, они исполнили долгие лета (Прем. Сол. 4:11-13).
«НЕ ЦЕПИ ДЕЛАЮТ РАБА, но сознание, что он раб,» говорит Гегель. Если так, то и в цепях можно чувствовать и сознавать себя свободным.
НАМ НЕРЕДКО ПРИХОДИТСЯ ВСТРЕЧАТЬ УМ, сверкающий каким то стальным холодным блеском. Он светит, но не греет, будучи подобен зимнему солнцу. Не удивительно, что он гораздо больше отталкивает, чем привлекает к себе нашу душу, которая ищет в подобных случаях тепла и света вместе.
МНОГО ТРУДОВ ПРЕДНАЗНАЧЕНО КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ и тяжело иго сынов Адама со дня исхода их до дня возвращения к матери всех. Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. От сидящего на престоле и до поверженного на земле и во прахе, от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище, у всякого досада и ревность и смущение, и беспокойство, и страх смерти, и негодование, и распри, и во время успокоения на ложе ночной сон расстраивает его ум (Сир. 40:4-5).
Таков плачевный жребий всех смертных, живущих на земле, по изображению Сираха. И несмотря на это они судорожной рукою держатся за ускользающую от них нить жизни желая продлить ее хоть на несколько мгновений.
ЛУЧШЕ ВСТРЕТИТЬ ЧЕЛОВЕКУ МЕДВЕДИЦУ, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью (Притч. 17:12). Глупец может быть опаснее разъяренной медведицы, очевидно только потому, что мы не можем предвидеть, когда и с какой стороны он нанесет нам удар.
«PaRTIR C’EsT MOURIR UN PEU», говорят французы (уехать значить умереть отчасти). Мы переживаем это чувство всякий раз, как покидаем родныя места или близких нам людей. Грусть неизбежно обвевает всякую разлуку, особенно, если она должна продлиться на многие годы или навсегда.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, что в маленьких странах почти никогда не родятся великие писатели. Последним как бы недостает здесь воздуха и широты горизонта: для воспитания их нужна всеобъемлющая общечеловеческая культурная атмосфера, от которой обыкновенно далеки бывают мелкия народности с их узким национализмом и провинциальною культурой.
СУЩЕСТВО власти есть воля. Властвовать, как показывает самый корень этого слова в разных языках (лат. potestas, француз. puissance, англ. роѵеr, а также немецкое Коnig (король) — значить мочь. Слабая власть (которая в то же время справедливо иногда называется и самой жестокой, ибо она требует после себя множество лиших жертв), легко выпадает из рук ее носителей, и тогда ее подхватывают другие, более крепкие, хотя быть может и менее благородныя руки разного рода временщиков и узурпаторов. Общество охотнее пойдет всегда за фанатиком или решительным авантюристом, чем за великодушным мечтателем, неумеющим претворить слово в дело. Философы, которым Платон хотел вверить управление своим идеальным государством, были бы вероятно очень жалки в этом положении и неминуемо привели бы государственный корабль к крушению. Твердая и в то же время просвещенная, разумная и сознающая свою ответственность власть должна быть предметом желаний для каждой страны, но такое счастье редко выпадает на долю народов и государств.
СУЖДЕНИЕ и осуждение близки (Иов. 36:17). Начавши с одного, мы незаметно впадаем в другое.
МНОГИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ДЕЯТЕЛИ переживают расцвет своей славы в то время, когда и «гений и счастье еще молодые и девственные несут их вперед как бы на двух легких крыльях,» не помрачая чистоты их сердца. Но стоит им осознать свой успех, чтобы звезда их начала склоняться к закату.
ХРИСТИАНСТВО ПРИНЕСЛО С СОБОЮ новый самодовлеющий духовный миропорядок, утверждающийся на собственном основании. Евангельская закваска, обновившая человечество, не должна была смешиваться с «ветхим квасом,» т. е. с духом века сего, глубоко входящим в толщу личной и общественной жизни людей и делающимся для них как бы второй природой. Царство Христово с перваго дня своего открытия на земле противопоставило себя миру, как отдельному от него и даже враждебному ему началу жизни; вся наука христианского нравственного совершенства состоит из ряда антиномий, вытекающих из этого противоположения. Надо смириться, чтобы подняться на высоту; быть немощным, чтобы сделаться сильным; обратиться в юрода, т. е. безумного, чтобы овладеть истинной мудростью; отвергнуться всего, чтобы все приобресть, погубить свою жизнь, чтобы обрести ее снова, умереть, чтобы воскреснуть и жить вечно. Здесь явно противополагаются два разных порядка бытия, два взаимно исключающих друг друга принцина жизни, между которыми не только не может быть заключено постояннаго союза, но даже временного перемирия. Один должен упраздниться, чтобы на его развалинах обосновался другой. Попытка перекинуть между ними мост всегда приводила к обмирщению христианства и к принижению его высокого идеала.
ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ ГОВОРИТЬ одинаково уверенно на нескольких языках, но своим для него будет только тот из них, на котором он мыслит.
ВЫ КАК БЫ НЕ МЕНЯ ОСТАВИЛИ, А ВАС САМИХ (3: Ездр. 1:27) говорит Господь Своему неверному мятежному сыну Израилю. Отступая от Бога, Который есть для нас Источник света и радости, в Котором сама личность наша получает свое высшее утверждение, мы действительно изменяем сами себе, отрекаемся от собственного блага, убиваем свои лучшия стремления, хороним самые светлые надежды и утрачиваем подлинный смысл и главную опору своей жизни.
НЕ ГОРЕЛО ЛИ В НАС СЕРДЦЕ НАШЕ, когда Ои говорил нам па пути. (Лук. 24:32).
Сердце человека всегда горит, когда с ним бсседует Истина. Кто не испытал этого чувства, тот не зниет подлинного голоса последней.
В ОСНОВЕ ДУШЕВНЫХ БОЛЕЗНЕЙ нередко лежат скрытые гноящияся раны больной совести, требующей нравственного врачевания. Лучшие психиатры, как например Шарко, нередко старались углубляться в эту сокровенную подпочву духовной жизни, когда хотели определить первопричину умственного расстройства человека.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, ЧТО В ДЕТСТВЕ и юности мы хотели бы быть или по крайней мере казаться старше своих лет, а во вторую половину жизни начинаем вздыхать о невозвратно ушедшей молодости. Таким образом мы желали бы соединить преимущество того и другого возраста, дополняющих друт друга по известному французскому изречению: «О, если бы старость (все) могла. О, если бы юность (все) знала.»
Бог однако устроил так, чтобы одно поколение нуждалось в другом для более теснаго внутреннего объдинения людей между собою; бодрая, но часто близорукая юность несет на свонх плечах утомленную, но дальновидную старость, указывающую ей верный путь жизни; там, где этот союз между старшими и младшими поколениями разрывается, легко открывается путь к общественной катастрофе.
ИЗВЕСТНАЯ РУССКАЯ ПОСЛОВИЦА, гласящая, что «утро вечера мудренее» взята конечно из сокровищницы многовекового человеческого опыта.
Но она вполне оправдывается и данными психологической науки. Утром после обновления сном нашей нервной системы в нас особенно ярко горит светоч сознания, работа которого не прекращалась однако и во время нашего ночного отдыха, подготовляя решение того или другого волнующего нас вопроса. В утреннюю пору он один становится в центре нашего внимания, незаслоненный другими впечатлениями и на него направляется вся энергия нашего ума. Результатом этого и служит то, что предмет, казавшийся нам смутным и неясным накануне, сразу проясняется при свете дня. Известно много случаев, когда решение тех или других математических задач и даже важныя научныя открытия делались во время сна.
«АНГЛИЯ РАЗСЧИТЫВАЕТ, что каждый исполнпт свой долг,» — в этом боевом сигнале, данном Нельсоном, накануне Трафальгарскаго боя, сказался характер английского народа. Если прибавить сюда свойственный ему консерватизм, и т. наз. соmmon sence т. е. здравый смысл, не оставляющий англичан даже в минуты крайняго возбуждения, то станет понятным источник особой жизненности и устойчивости этой нации.
ОДИН КОРОЛЬ просил своего капелана доказать ему истинность христианства в кратчайших словах потому, что он не имел в своем распоряжении достаточно свободного времони. «Евреи, Ваше Величество,» был ответ капелана.
С ШУМОМ НЕСУТСЯ ВПЕРЕД только мелководкые потоки. Глубокие же воды текут спокойно. Отражение этого естественного порядка природы мы наблюдаем часто и в психологии людей.
СОДЕРЖАНИЕ ТВОРЧЕСТВА великих писателей исчерпывается часто лишь несколькими оригинальными идеями; остальное в их произведениях есть только раскрытие и обоснование, а иногда и просто повторение этих основных мотивов их творческой мысли. Замкнувшись в определенном круге излюбленных идей, они уже как бы не в состоянии выйти из него; здесь лучше всего сказывается ограниченность человеческой природы, которая не может превзойти сама себя даже в наиболее ярких и блестящих своих проявлениях.
«aIMER C’EsT COMPRENDRE», любить значить понять, сказал Виктор Гюго, любовь помогает нам воплощаться в дорогой для нас предмет, чтобы, слившись с ним, мы могли изучать его, так сказать, изнутри, т. е. из самого его существа.
«СЛУШАЙТЕ БЕЗЖАЛОСТНЫЕ и жестокие,» говорит Златоует, «вы жестоки не для другах, а для самих себя.» «Когда ты питаешь злобу, то питаешь ее к самому себе, а не к другому.»
— Разве не таково состояние духов злобы, всегда коснеющих во вражде и ненависти к добру и всех, кто только подражает им, питаясь ядом собственного отравленного злобою сердца. Когда последняя овладевает нашей душою, мы ясно ощущаем демоническую природу этого чувства. Как отравленная игла, оно постепенно вонзается в нашу душу, разжигая ее губительным пламенем. Мы чувствуем, как сгораем в этом огне сами, однако продолжаем бередить свои раны, находя в этом своеобразное духовное сладострастие.
ОДНА СВЕТСКАЯ ДАМА в беседе с Митрополитом Филаретом задала ему следующий искусительный вопрос: «Скажите, Владыко, почему Христос по воскресении Своем явился прежде всего женщине (т. е. Марии Магдалине)?» — Митрополит, по своему обычаю, несколько помолчал и потом ответил: «Надо думать, что Он хотел таким образом скорее распространить весть о Своем воскресении.» Содержание ответа не исчерпывает конечно, существа вопроса, но он соответствовал характеру последнего, и искусительница невольно смолкла в смущении, получив должный урок от знаменитого святителя.
ТОТ, КТО ХОЧЕТ справедливо относиться к людям, должен оценивать их не столько по отрицательным, сколько по положительным качествам, т. е. не по тому, чего недостает им, а по тому, что они имеют, хотя бы иногда и в незначительной степени.
ВЕЛИЧАЙШИЕ УМЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА беседуют обыкновенно с нами как равные с равными, тогда как священные писатели Библии стоят всегда на недосягаемой высоте, будучи отделены от нас таким расстоянием, котораго никогда не может перейти естественный разум человека.
ДВА ЧУВСТВА ОВЛАДЕВАЮТ нами на грани каждаго новаго года: с одной стороны сожаление об оторвавшейся части нашей земной жизни, возвратить которую назад мы уже не можем, с другой, — живое ощущение непрерывности времени, когда мы видим, что один год сейчас же непосредственно смыкается с другим, и когда нас невольно поражает величественное дыхание вечности, как бытия бесконечного.
«ЕСЛИ ИСТИНА В НАЧАЛЕ УГНЕТЕНА, то впоследствии признают ее и сами гонители.» Не проходит дня, чтобы это исповедание Великого Страдальца за истину Св. Афанасия Великого не находило себе новаго подтверждения. Вся история Церкви есть постоянное торжество гонимой истины. На каждой странице ее написаны бессмертныя слова Зоровавеля: Истина пребывает и остается живой во веки (2 Ездр. 4:38).
ПОД ОДНООБРАЗНУЮ МЕЛОДИЮ няни смыкаютея глаза ребенка. Так монотонный ритм жизни постепенно убаюкивает человека, то он засыпает, стремясь к покою.
ЕСЛИ ПРИНЯТЬ ВО ВНИМАНИЕ, что около трети жизни человек проводит в физическом сне, а большая часть его бодрственнаго состояния изо дня в день проходит автоматически, в привычных почти механических действиях, то сколько же времени он живет на земле вполне сознательной жизнью?
ПОЧЕМУ СОСТОЯНИЕ СОМНЕНИЯ столь тягостно для нас? Потому, что это есть не просто болезнь, а как бы разложение души, раздирающейся на части. Оно убивает нормальную духовную жизнь, погружает нас во мрак и доводит до отчаяния. Человек может вынести самое тяжкое горе, всевозможныя лишения и обиды, но не муку внутреннего раздвоения, — эту междоусобную брань, в которой наш дух борется сам с собою, и подобно скорпиону, вонзает в себя самого свое отравленное жало. Истощенный столь тяжким искушением, которое не только подвижники, но и поэты приписывали влиянию демонических сил, страдалец готов призвать к себе преждевременную смерть, чтобы найти успокоение в ея холодных объятиях. Вопрос «быть или не быть,» стоявший во всей своей остроте перед Гамлетом, выростает чаще всего из души, разьеденной ядом сомнения.
НЕКОТОРЫЯ СТИХОТВОРЕНИЯ в прозе Тургенева, вышедшие уже из под его старческого слабеющего пера, являются подлинной исповедью его сердца. Подобно увядающим деревьям осени, они дышат меланхолией и грустью — спутниками угасающей жизни. Тургенев не имел мужества Толстого, чтобы смотреть прямо в лицо надвигающейся смерти. Певец и служитель плоти по преимуществу, он хотел как бы укрытся от ее грозного образа в мечтах о тех свежих благоухающих розах, какими усыпан был путь его прежней беспечной и роскошной жизни.
ЧТО ГЛАВНЫЙ ИСТОЧНИК силы действенности нашей речи заключается прежде всего в силе ея внутренней убежденности; это можно доказать многими примерами. Простые люди нередко плачут, слушая проповедника, которого не понимают, будучи тронуты только искренностью тона его речи и высоким подъемом религиозного чувства. Призывая некогда идти всех на освобождение Гроба Господня, Петр Амиенский потрясал сердца тысяч людей, для которых был совершенко чужд и ненонятен его язык. Очевидно наша речь способна пленять иногда людей непосредственным красноречием чувства будучи в этом случае подобна музыке без слов.
ЗЛО ПО СВОЕЙ СУЩНОСТИ настолько отвратительно для нас, что оно не смеет приблизиться к нам в своем собственном обличии, без всякаго прикрытия. Сатана нередко принимает поэтому образ «ангела светла.» Все искушения основаны на подделках, на обмане наших внешних или внутренних чувств. Всякий соблазн стремится к тому, чтобы подменить истину — подкрашенным заблуждением, подлинный свет — блуждающими огнями, порок и страсть представить, если не под видом добродетели, то по крайней мере в ореоле свободы и с привкусом временной сладости греха.
ВСЕ ЛЮДИ ЖИВУТ и питаются надеждой, которая есть «бог грядущих дней» по слову поэта. Она одна часто озаряет мрачные дни нашей жизни. Больной надеется выздороветь, старость — помолодеть и окрепнуть, бедкяк — освободиться от гнетущих тисков нужды. Каждый утомленный странник этого мира говорит себе: «подожди немного — отдохнешь и ты.» Горе тому, в чьем сердце погас этот светильник. Отчаяние равносильно духовной смерти. Ад будет ужасен именно своею безнадежностью.
НАША ДУША, рассеянная сменяющимися впечатлениями в течении дня, собирается внутрь себя с наступлением ночи. Поэтому ночные часы считаются наиболее благоприятным временем для молитвы, для сосредоточенной умственной работы и для всякаго духовнаго делания, вообще. К сожалению, однако, ночь способствует не только делам света, но и покрывает своим мрачным покровом дела тьмы, которые, подобно некоторым хищникам и пресмыкающимся, боятся показаться наружу при свете солнца.
ГОРАЗДО ЛЕГЧЕ ВЫСОКОМУ РОСТОМ человеку склониться к маленькому, чем подняться до него последнему. Люди великодушные никогда не забывают этого простого и благороднаго правила в отношении тех, кто ниже их по своему положению.
КАНТ СДЕЛАЛ ВЕРНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ, что у «человека есть не только тоска по родине, но и другая болезнь — тоска по чужбине.» Где бы последний ни находился, ему везде тесно и всегда чего то недостает.
«Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли, сказал Чехов устами одного из своих героев. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку… Человеку нужны не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободнаго духа.» («Крыжовников»).
Но можно было бы распространить эту мысль еще далее и сказать, что душа наша шире самой вселенной и нигде не находит себе покоя.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, что человек грустит среди радости, в скорбях мечтает о днях утешения, но когда последнее приходит к нему, он не хочет довольствоваться им и жаждет новых неиспытанных наслаждений. Всегда недовольный настоящим, он умеет ценить счастье только в мечтах или в воспоминаниях о прошлом.
«И сиротливо, сиротливо
Ты странствуешь из века в век
Неусмиренный, горделивый
И бесприютный человек» (Блок).
ХОТЯ ЛУЧШИМ и часто наиболее строгим судьей своих произведений обыкновенно служит сам автор, однако, он не смеет положиться только на собственный приговор и ждет признания от общества. Очевидно и для него нужна своего рода рецепция, т. е. соборное приятие его идей, сообщающее им печать истнности.
— Я СПЛЮ, А СЕРДЦЕ МОЕ БОДРСТВУЕТ (Песнь Песн. 5:2).
Бывает такой тонкий сон когда душа преодолевает косность тела и как бы отделяясь временно от него, приобретает особенную ясность зрения. Митрополит Филарет называл это состояние «соннобдением.»
ГРЕХ, ЦАРСТВУЮЩИЙ В МИРЕ, отравляет для нас самые источники радости, примешивая к ней известную горечь. Поэтому радость нередко «умирает еще до своего рождения,» как заметил Шекспир.
В РАЮ НЕ БЫЛО никакого средостения между Богом и человеком. Сердце последнего свободно и радостно обращалось к Творцу, как растение к солнцу. Каждое движение, каждое слово, каждая мысль первых людей была хвалебным гимном, обращенным к Престолу Всевышнего. Так душа ребенка, исполненная чистоты и невинности, всегда звучит святой гармонией пред Богом. В детском возрасте не нужно ни поста, ни подвига для того, чтобы возгревать в себе религиозное чувство. Молитва дитяти льется так же непринужденно и естественно, как его просьба, обращенная к отцу и матери, как песнь жаворонка, купающегося в лучах летняго солнца, как благоухание утреннего цветка, фимиамом стремящееся к небесам.
НЕУДОВЛЕТВОРЕННОСТЬ СОБОЮ, толкающая нас вперед и ведущая к совершенству, приносит нам гораздо больше пользы, чем тупое самодовольство, служащее всегда символом духовного застоя. Джон Стюарт Милль выразил это в несколько грубых, но верных по сущестству словах: «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньею.»
ТЕМ ДЕЯТЕЛЯМ, кто подвергается незаслуженным нападкам и клеветам со стороны завистников и других недоброжелателей, не лишне напомнить в утешение японскую пословицу: «Камни летят в дерево, на котором есть плоды.»
ЛЮТЕР, БОРОВШИЙСЯ против единоличного авторитета папы, не высоко чтил и общеетвенную стихию, называя ее «господин omnes, не имеющий разума.»
«ЭТО БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, это — ошибка,» сказал однажды Талейран, которого францусская революция превратила из епископа в светского дипломата. Здесь, конечно, отразился до известной степени аморальный образ мыслей этого человека, для которого было хорошо все, что ведет к данной цели. Однако, если принять во внимание, что он имел в виду людей высокого общественного положения, ошибки которых являются историческим и часто неискупимым грехом пред целым народом, а иногда и пред всем миром, то, быть может в его крылатом выражении следует признать известную долю истины.
К ДРЕВУ ПОЗНАНИЯ добра и зла нельзя прикасатася безнаказанно. От запрещенного плода всегда остается горький привкус, от котораго мы не можем освободиться часто на всю последующую жизнь. Глаза наши после этого действительно открываются, но только для того, чтобы увидеть свою духовную наготу и сознать свое падение.
ПРИТЧА (parimia), в буквальном переводе с греческого значит «придорожная.» В древности на перекрестках дорог нередко писались подобные поучительные изречения в назидание проходящим. Надо пожалеть, что этот добрый обычай утрачен в настоящее время вместе со многим другим, что завещала нам мудрая патриархальная старина. Современная кричащая реклама идет тем же путем психического внушения, но, конечно, стремится совсем к иным целям.
МНОГИЕ СМЕЮТСЯ, когда им напоминают так называемыя «прописные истины,» но последние от того и стали таковыми, что они должны служить вечным уроком для человечества во всех его возрастах.
«В ЭТОМ УДИВИТЕЛЬНОЕ СВОЙСТВО всякого истинного таланта,» говорит Толстой в своем замечательном предисловии к сочинениям Мопассана, «если он только под влиянием ложной теории не насилует себя, что талант учит обладателя его, ведет его вперед, по пути нравственного развития, заставляет его любить то, что достойно любви и ненавидеть то, что достойно ненависти… Носитель таланта — человек — можеть ошибаться, но талант, если ему только будет дан ход, откроет, обнажит предмет и заставит полюбить его, если он достоин любви и возненавидеть его, если он достоин ненависти.» Истина этих слов не была бы для нас столь очевидной, если бы Толстой не подтвердил ее собственным примером. Данный ему свыше талант был лучшим его руководителем в его творческой работе и всегда выводил его на истинный нуть, открывая ему подлинную художественную или жизненную правду, если только он сам «давал ход» своему таланту. К сожалению, ослепленный ложными, предвзятыми идеями, Толстой нередко насиловал свое дарование, и тогда его мысль сбивалась с правильной дороги и заводила его в тупик, из котораго он не мог выбраться при всех усилиях своего недюжинного ума,
ТО, ЧТО НЕПОСРЕДСТВЕННО выливается из под пера писателя, под влиянием внутреннего порыва, или сильного внешнего впечатления, невольно захватывает нас своею силою и жизненностью. Мысль, прошедшая сквозь горнило разсудка, теряет аромат свежести и теплоты, делаясь более сухой и отвлеченной. Однако, мы не всегда должны доверять первому внушению мысли и чувства и мудрое правило «семь раз отмерь, один раз отрежь» — предпочесть в этом случае принципу Пилата «еже писах — писах.»
КОГДА НА НАШИХ ГЛАЗАХ превозносят ум, независимо от нравственных достоинств человека, нам невольно припоминаются слова Библии: «Змий же был мудрейший из всех зверей земных.»
НИКТО НЕ МОЖЕТ ПРЕВЗОЙТИ в проницательности падшего Денницу, котораго некоторые святые отцы не напрасно называли иногда семитысячелетним старцем, и однако, едва-ли кто захочет позавидовать его лаврам.
ИССЛЕДАВАТЬ И ИСПЫТЫВАТЬ мудростью все, что делается под небом — есть тяжкое занятие, которое дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем (Екл. 1:13). Таков удел всех, кто ищет познания истины. Они идут путем напряженного духовного подвига. Великая мысль вынашивается в душе человека, как ребенок во утробе матери, и родится часто с таким же страданием, но зато после нее виновник не помнит скорби за радостию, что сказал новое слово миру.
ЧТО ТАКОЕ ИСТИНА И ПРАВДА? Слово истина происходит от истое и означает согласие вещи с самой собою, с ея первообразом или ее идеей. Правда же — понятие нравственного порядка. Оно указывает на нашу обязанность справедливо, т. е. с должным уважением относиться к истине, и следовать за последней. Можно знать истину и в то же время содержать ее в неправде, т. е. не покоряться ей, в чем обвинял римлян язычников Апостол Павел. Что касается красоты, то она есть сияние той и другой.
ВИДЕТЬ, КАК ЧЕЛОВЕК, отмеченный особенною печатью Провидения, ниспадает с указанной ему высоты, переживает самого себя, свое величие и славу, как высыхает в нем родник воды живой, которою он питал и оживлял многих, как меркнет его творческий светильник и жреческое служение обращается в привычную профессию составляет поистине трагическое зрелище, которое с такою художественной силою изобразил Гоголь в его «Портрете.»
«Жизнь его (художника) коснулась тех лет, когда все, дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычек слабее доходит до души и не обвиваетея пронзительными звуками около сердца, когда прикосновение красоты не превращает девственных сил в огонь и пламень, но вее отгоревшия чувства становятся доступны звуку золота.» Конечно, столь печальный жребий постигает не одних только служителей искусства, но и всех, кто призван быть солью земли и светом мира, если они угашают в себе дух.
КТО НАБЛЮДАЛ ЖИЗНЬ ДЕТЕЙ, тот знает, что в этом возрасте осуществляется полное равенство между людьми. Наследник царскаго престола играет с сыном последнего из придворных слуг, не требуя для себя никаких преимуществ, и считает своего товарища вполне равноправным с собою. В школах также царит нередко непринужденное равенство и братство между учащимися, хотя бы они принадлежали к разным общественным классам. Конкуренция и борьба между людьми начинается лишь с тех пор, как они вступают на путь практического жизненного соревнования, для того, чтобы оспаривать друг у друга победные лавры в погоне за земными благами. Не значит ли это, что на заре истории человечества, в пору его золотого детства, не было социальнаго неравенства, и что деление по классам началось с тех пор, когда люди вышли из этой счастливой поры и вступили в борьбу за существование. Грех — родоначальник всех зол в мире — впервые создал богатого и бедного, раба и господина. Он доныне лежит в основе ненормальностей общественного порядка, тяжелых и мучительных для всех, но не устранимых до конца, пока сущетвует самый его первоисточник; т. е. зло, пришедшее в мир вместе с падением человека.
СПРАВЕДЛИВО ГОВОРИТ один историк красноречия, каким бы талантом ни обладал оратор, его речь без запаса соответствующего материала всегда будет подобна фонтану, ненаполненному водой, последний не даст ничего, кроме шипящих звуков, порожденных движением воздуха. Искусственный насос не только бессилен прикрыть бедность содержания речи, но скорее еще более оттеняет внутреннюю слабость и пустоту последней.
СКОРБЬ ПО СВОЕЙ ПРИИРОДЕ глубже радости: она очищает наше духовное зрение и помогает последнему проникать в тайны бытия. Счастье, напротив, легко делает человека надменным и легкомысленным, способным скользить только по поверхности вещей. Потому поэт и говорит: «Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать.»
ЧИТАЯ «ГАМЛЕТА» МНОГИЕ, быть может, изумлялись той сцене, где изображен могильщик, роющий могилу и беспечно поющий песни. Между тем это самый обычный результат профессиональной привычки.
«Привычка свыше нам дана,
Замена счастию она.»
Но она же способна превратить человека в равнодушнаго автомата, убивая в нем всякую чувствительность, а иногда живую душу вообще.
ПРАЗДНАЯ ПУСТОТА ЖИЗНИ никогда не проходит безнаказанно для нашего внутреннего духовного мира. Она не только превращает последний в бесплодную пустыню, но и наносит ему более существенный вред, открывая легкий доступ внутрь его праздным суетным мыслям и разнаго рода порокам. «Если бы наша душа, рассуждает один знаменитый проповедник, была подобно бесчувственному инструменту, который остается спокойным, когда на нем прекращают игру, то ее можно было бы без вреда оставлять везде и всюду, но она скорее похожа на поле, которое оставаясь невозделанным, покрывается худыми сорными травами.»
НЕКОТОРЫЕ ПИСАТЕЛИ, которыми мы увлекались в юности, перестают нас удовлетворять в более поздние годы. Это значит, что мы переросли их вместе с возрастом; зато до других мы только постепенно доростаем духовно и делаемся способны вместить их глубокие думы и настроения; непонятные нам в молодости, они открываются нашей душе во всей своей силе и значении только при свете более углубленного сознания зрелых лет.
ДИОГЕН, КАК ИЗВЕСТНО, среди дня с фонарем в руке искал человека на земле. А вот, что говорит о себе другой, более древний и несомненно более глубокий, чем он мудрец: Еще душа моя искала и не находила вот чего: «мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими я не нашел. Только это я нашел: что Бог создал человека правым, а люди пустились в многие помыслы.» (Екл. 7:28-29).
ГИПНОЗ ЧУЖОЙ МЫСЛИ так властвует часто над нами, что обязывает нас по временам избегать блиского общения с известного рода людьми, чуждыми нам по своим убеждениям, если мы хотим отстоять чистоту и самобытность собственного мировоззрения.
СЛОВА «ЧЕЛОВЕК» И «СМЕРТНЫЙ» давно уже сделались синонимами: смерть стала одною из существенных принадлежностей человеческой природы и есть для нас нечто не менее реальное, чем жизнь. Последняя неизбежно ведет его к постепенному увяданию, пока дух не оставит тела, которое потом распадется на части. Здесь вполне оправдывается парадоксальное, повидимому, изречение одного английского писателя: «mortality only is immortal and the low of change is the only constant law» т. е, только смертность бессмертна и только закон изменений есть постоянный закон.
Уже из утробы матери ребенок выходит с болезненным криком, как бы вырываясь из могилы. Но та же смерть, от которой он бежит, вырываясь на свет Божий, стережет его уже на пороге земного бытия. Это слабое существо, в котором едва теплится светильник жизни, с первого же дня должно вести борьбу за свое существование, которому угрожает тысяча опасностей.
Каждый человек всю жизнь ходит, как преступник, осужденный еще до рождения на казнь, ежеминутно ожидая исполнения последней. И однако мы никогда не можем свыкнуться с мыслью о смерти, от которой отвращается все наше существо. «Мы знаем, что должны умереть, но не верим в это» — как выразился один философ; — почти ежедневно провожая в другой мир своих знакомых или близких, мы продолжаем думать, что сами не подлежим этому закону и не пойдем в путь всей земли. И когда смерть приходит однако к нам, лицом к лицу, мы хотели бы отмахнуться от нея, как от ужаснаго призрака, пока она не наложит на нас свою неотвратимую холодную руку… Никто не сомневается, что смерть есть величайшее бедствие для всего живого. Неумолимая и беспощадная, она приходит к человеку во всякий возраст его жизни, разрушает гармонию последней, разрывает самыя дорогие и нежные привязанности, уничтожает наши лучшие земные планы и надежды и холодным мраком могилы покрывает минутную улыбку жизни. Это она внесла закон тления, под тяжестью которого стонет вся тварь, ожидая своего обновления. Но в этом величайшем зле скрывается величайшее благо для падшего человека. Смерть необходима в общей экономии вселенной после того, как в нее вторгся грех, принесший с собой этот страшный оброк. Она является благодетельной для мира прежде всего потому, что пресекает зло, имеющее стремление, как и добро, укреняться и развиваться в бесконечность. Если бы преступления злодеев не прекращались от рокового удара ее руки, они каждый день преуспевали бы на горшее и становились бы ужасом не только для других, но и для самих себя, достигая бесовского ожесточения. Жизнь на земле была бы тогда невыносимой и превращалась в ад. Особенно тяжел был бы тогда жребий людей добродетельных и праведных, вынужденных бесконечно долгое время томиться в чуждом им развращенном обществе, как некогда Лот среди жителей Содома. Смерть дает им успокоение от трудов и искушений и навсегда закрепляет за ними запас приобретенного на земле добра. С другой стороны она снимает тяготу жизни с одряхлевших от времени и истощенных болезнями людей, которые без нее страшными призраками ходили бы по земле, превращая ее в большую богадельню и служа бременем для более молодых поколений.
О смерть! говорит Сирах, отраден твой приговор для человека нуждающегося и изнемогающего в силах, для престарелого и обремененного заботами обо всем, не ишеющего надежды и потерявшего терпение (Сир. 41:8-4). Закон смерти устраняет или предупреждает все эти ненормальности мировой жизни, восстанавлпвая в ней должное равновесие. Смерть является не толко тайной, но поистине и тайнством для нас. В ней открывается нечто священное, если мы смотрим на нее, как на великое жертвоприношение за грех. Это огонь, очищающий землю, оскверненную преступлениями человека. По своей премудрости Творец после грехопадения первых людей всех заключил под смерть, чгобы всем даровать сугубую жизнь, согласно сказанному: Если зерно пшеничное, падши в землю не умрет — то останется одно, а если умрет, то пренесет много плода (Иоан. 12:24). Из тленного семени расцветет некогда нетленная жизнь еще более полная и блаженная, чем какая была до грехопадения.
МЫ ОДИНАКОВО не имеем мужества сказать правду в лицо самим себе, как и другим, и предпочитаем в обоих случаях ложь, лесть и лицемерие. Два последних качества рождаются из первого и являются только его разновидностъю. Человек способен лицемерить пред собетвенной совестью так же, как и пред лучшими своими друзьями. Толстой говорит, что лесть часто требуется даже в дружбе, как подмазка для колес.
НИЦШЕ НАВСЕГДА убил утопию социализма одним из своих молниеносных афоризмов: «Равным — равное, неравным — неравное.» Впрочем это не более, чем перифраз слов III кнги Ездры (7:25). Пустым — пустое, а полным — полное. Аристотель со своей стороны находил, что «нет большей несправедливости, чем равное обращение с неравными.» Уравнительный принцип одинаково противоречит и закону природы, у которой нет нигде полного равенства, и требованиям нравственной правды и справедливости, стремящихся воздать каждому по его дарованиям и заслугам. Один простой, но наделенный ясным здравым смыслом человек, услыхав о стремлении социалистов разделить все земныя блага поровну между людьми, с недоумением спросил «Как же можно этого достигнуть? Ведь тогда надо разделить прежде всего ум.» Незатуманенная предвзятыми теориями мысль простеца без труда проникла то, что утаевается часто от премудрых и разумных. Источник каждого капитала есть прежде всего труд, а производительность последнего обусловлена степенью теоретических практических способностей человека, т. е. его умом, предприимчивостию и настойчивостью характера. Мы всегда должны иметь перед глазами притчу о талантах и помнить вечный закон жизни, по которому имущему дается и приумножится, а у неимущего отнимется и то, что имеет (Мф. 25:29)).
КИЕВСКИЙ ПЕРИОД нашей истории такь жс относится к Московскому, как детство и отрочество к зрелому возрасту. Киев — это полусознательная эпоха нашей национальной жизни, уходящая часто в легенду и былину. Москва это живой и вполне сознательный период нашего государственного и общественного строительства — это мужество нашего народнаго гения.
КОГДА ЧЕЛОВЕК ХОЧЕТ во что бы то ни стало создать что нибудь великое и заранее венчает себя лавровым венком, он редко творит что-нибудь выше посредственности, а иногда и прямо напоминает гору, родившую мышь. Подлинно великое дело совершается в простоте духа и смирении сердца, приближающих их виновника к детскому состоянию.
«ЗНАЮ, ЧТО ВЕТОШЬ, а все-таки горжусь» так писал Преосвященный Феофан, знаменитый подвижник и богослов, определяя свое душевное состояние после того, как он получил в награду один высокий орден. Вот лучший ответ тем, кто утверждает, что сознать зло, как зло — значить уже победить его. Нет, ветхий человек живет в нас вопреки нашему разуму и воле и преодолевается только силою благодати, делающею нас новою тварью.
МЫ ВСЕ ХОТЕЛИ БЫ наслаждаться безмятежным счастьем, считая только это состояние благом для себя, и ропщем, когда нас посещают дни тревог и скорбей. А между тем, по выражению одного святого отца, «Бог Своею мудростью посылает нам несчастье для нашего же счастья.» В счастьи, говорит Златоуст, человек должен почитать себя должником Божиим, а в несчастьи, когда он переносит его без роптания, с благоговением и молитвой, он имеет своим должником Бога.
Ожесточенное человеческое сердце можно размягчить только огнем горячей веры, теплотою любви, жаром вдохновения или пламенем негодующего обличения, если только последнее не соединено с чувством ненависти и озлобления.
ТРАГЕДИЯ НЕВЕРУЮЩИХ состоит в том, что человек никогда не может убедить себя до конца, что он только животное. Против этого восстает его собственная духовная природа. Последняя говорит ему, что отвергать Бога значит «подвергать сомнению, по выражению одного писателя, не достоинство Бога, а достоинство самого человека,» которое утверждается толко на идее Божества. Сгибаясь под бременем мнимой свободы своего разума, религиозный отрицатель невольно ищет потом снова сладкого плена веры. «Утомленный рационалист, воскликнул некогда один из них (Тьери), я чувствую потребность в непогрешимом авторитете; мне для моего измученного духа нужен покой.» «Боже, — отвечает ему Августин из глубины веков, — Ты создал нас для Себя и душа наша и мятущееся сердце дотоле томится, не находя себе покоя, пока не успокоится в Тебе.»
ЧТОБЫ НЕ ВПАСТЬ в уныние при виде повсеместного оскудения религиозного одушевления, надо оживлять в себе веру в постоянно возрождающуюся силу христианства, — в эту победу, победившую и доныне побеждающую мир. «Вера, Христова сила непобедимая, сказал некто, как ртуть термометра, сила эта то повышается, то понижается, но не уменьшается.» Подобную мысль выразил и наш поэт, когда написал следующие проникновенные стихи:
«О дети слабаго скептического века,
Иль вам не говорит мощный образ Тот,
О назначении великом человека
И волю спящую на подвиг не зовет.
О нет, не верю я. Не вовсе заглушили
В нас голос истины корысть и суета,
Еще настанет день… вдохнет и жизнь и силу
В наш обветшалый мир учение Христа.»
(А. Плещеев).
«Явись к нам снова» —
восклицает или лучше сказать молится другой поэт,
«Господь, в наш бедный мир,
Где горе и разлад.
Да прозвучит еще Божественное слово
И к жизни воззовет Твоих отпадших чад.»
НЕКОГДА, ЕЩЕ НА ЗАРЕ христианства, Тертуллиан мог с дерзновением сказать язычникам: «Вчерашние мы, а все уже ваше наполнили: города, острова, замки, народное собрание, самые лагери, трибуны, дворец Императора, сенат, форум… Только храмы оставили мы вам.» Увы, теперь, когда прошло две тысячи лет после торжества христианства, его снова начинают вытеснять с форумов, из сенатов, дворцов и других общественных и государственных учреждений. Семья это единственная общественная ячейка, где заветы Христа сохраняют еще свою силу. Там, где мы видим более широкие общественные соединения, свет Евангелия уже значительно тускнеет. Современные государства все более и более секуляризуются, возвращаясь к своему языческому первообразу, а в международных отношениях считается уже просто наивным и даже смешным руководиться высокими нравственными началами истины, правды и любви. Главным определяющим их принцииом является национальная гордость и соображения государственной выгоды. Последний мотив получил особенно широкое распространение вь настоящее время. Никогда еще золотой кумир не царил так откровенно над миром, как в нынешнее время. Если всегда, по свидетельству Шекспира, «золото было способно сделать чернейшее — белейшим, все гнусное — прекрасным, всякий грех правдивым, все низкое высоким,» и если по слову нашего поэта, ему «порабощаются» одинаково и «свободный гений и окровавленное злодейство,» то теперь оно подлинно бсззраздельно владеет умом и сердцем людей. Оно колеблет и низвергает престолы сильных, возводя к власти людей ничтожных, вызывает внешние осложнения и войны и зажигает внутреннюю междоусобную брань, разрешающуюся кровавыми революциями. Нет такой ценности, которая не продавалась бы ныне на мировом рынке, где торгуют всем и прежде всего честью и совестью. Современные политические кризисы и финансовыя катастрофы, порожденныя прежде всего падением человечееких нравов, казалось должны бы служить лучшим предупреждением для человечества, явно устремляющагося в бездну. «Богь использовал — говорит епископ Николай Охридский — современное средство, ударив по современным людям; ударил по банкам, по биржам, по финансам, по валюте. Опрокинул столы менял по целому свету, как некогда в Иерусалимском храме.» Однако, человечество не хочет остановиться на своем роковом пути и продолжает справлять пир во время чумы.
СИЛЬНОЕ ЧЕСТОЛЮБИЕ только потому склонно заглушать иногда самолюбие человека, что первая страсть является только расширением и углублением второй; меньшее здесь приносится в жертву большему.
НУЖНА ПОСТОЯННАЯ внутренняя самособранность, чтобы овладеть своими мыслями, чувствами, движениями. Как только человек в ы х о д и т из себя, и начинает действовать, как говорят, в н е с е б я, он уже теряет власть над самим собою.
КОГДА МЫ ХОДИМ с высоко поднятой головой и не хотим склонить своей гордой выи сами, Господь по любви к нам смиряет нас рукою крепкою и мьшцею высокою.
ЧТОБ УМ КАЗАЛСЯ БЛЕСТЯЩИМ, острие его всегда должио быть отравлено ядом скепсиса или язвительного критицизма. Этого требует испорченный вкус современного общества. Положительные спокойные умы, как бы ни велики были их достоинства, всегда кажутся людям чем то тусклым, пряным и неподвижным. А между тем, только через них творится вся духовносозндательная культура на земле.
ЕСЛИ ВЫ ВИДИТЕ перед собою человека, лицо котораго озарено чистой радостью, не угашайте в нем этого светильника. Радость — эта небесная гостья, — есть праздник жизни, который слишком редко посещает нас на земле. Дайте свободу этим живительным лучам солнца: они очищают, просветляют души людей, теснее соединяют их между собою. Пусть страдалец хоть на мгновение почиет от трудов своих: завтра свет уже померкнет над его головой, и он снова проснется для печали и слез. Монотонно долго тянутся дни скорби, мгновенно, как на крыльях, проносятся минуты наслаждения. «Нет это слишком хорошо, чтобы могло продолжаться долго,» — говорим мы себе в подобные моменты, не доверяя собственному счастью. Последнее покидает нас быстро обыкновенно потому, что мы становимся его недостойными, ибо блаженство есть достояние только чистых и смиренных душ и сердец.
МНОГИЕ ВЫДАЮЩИЕСЯ ПРАВИТЕЛИ обязаны своей славой искусству выбирать себе достойных сотрудников: «поставив каждаго на верное место, они могли извлечь из них по выражению Фридриха Великого, двойную пользу.» Это обстоятельство не умаляет, однако, их собственного значения в истории. Уметь почувствовать и выделить одаренных людей, указав должное применение для их способностей, — есть особый талант властп. Кроме того, заслуга последней состоит в том, что она умеет объединить деятельность своих помощников одной идеей и направить их к одной цели.
ПСИХОЛОГИЯ МАСС до сих пор таит в себе много загадочного. Почему самые просвещенные и нравственные люда, собираясь вместе, часто утрачивают свое лицо и превращаются в беспорядочную толпу, стоящую гораздо ниже каждаго из них в отдельности? Каким образом в сумме оказывается духовных ценностей меньше, чем сколько дано их в слагаемых? Почему народ, подобно океану, остается неподвижным в то время, когда его верхние слои вздымаются бурными общественными волнами, или как бессловесное стадо, покорно идет за своими вождями, часто далеко не лучшими из людей, а только наиболее смелыми и даже наглыми из них? Почему духовная зараза так легко передается от одного к другому во всяком скоплении людей, как гниль среди скученных плодов, и почему вообще зло внутри человеческого общества бывает активнее добра? Почему коллективный ум и совесть бывают так неустойчивы и так легко поддаются ослеплению, склоняясь то в одну, то в другую сторону, куда зовут их демагогические призывы? Все эти вопросы давно стоят неразгаданными пред человечеством, не взирая на все усилия психологов и социологов разрешить их.
«НЕСПРАВЕДЛИВО ПОДАВАТЬ ПРИМЕР наказанием маленких людей, которые подобны деревьям, неотбрасывающим от себя тени» писал Ришелье Людовику XIII, находившемуся под его неограниченным влиянием в течение всего своего царствования. И этот всемогущий министр не боялся сокрушать высокие дубы, отбрасывающие огь себя большие тени. Он не пощадил даже мать Короля Марию Медичи, которая, благодаря ему, умерла в изгнании, в большой бедности.
НЕ МЕРОЮ ДАЕТ БОГ ДУХА. Когда Его дыхание касается нашего сердца, тогда раздвигаются грани нашей природы, открываются какие то тайные родники познания, и пред нашим взором развертываются бесконечные горизонты. Наша мысль и наше сердце сразу как бы обнимают вселенную, и человеческое в нас срастворяется с Божественным. Только в эти минуты мы ощущаем всю полноту и красоту бытия, только тогда мы подлинно живем, а не прозябаем. Но не для всех безопасны такие полеты. Как у воздухоплавателя, поднявшегося в стратосферу, у человека в это время легко может закружиться голава, что так легко может повлечь его к падению. Спасая нас от самих себя, Бог не оставляет смертных надолго на такой высоте. Он отнимает у них вознесшие их крылья, и мы с неба снова опускаемся на землю. Подобно реке, вышедшей из берегов, наша душевная жизнь опять входит в свое обычное русло. Вчерашний бог — человек снова становится червем и, как узник, попрежнему, бьется об стены своей тюрьмы, ища снова света и свободы. Даже святые испытывали иногда такое оскудение и томление духа, дабы они лучше могли оценить посещение благодати.
РАЗВЯЗНОЕ СЛОВО рождается обыкновенно оть разнузданной мысли и неуправленного чувства. Поэтому оно также способно отталкивать нас, как человек, не знающий дисциплины приличия.
В КРАСОТЕ нас привлекает собственно форма, т. е. нечто идеальное и духовное, что находит соответствующее отражение в нашей душе. Поэтому она сохраняет свое обаяние только на известном расстоянии. Как только мы приближаемся к ней и пытаемся осязать ее чудное видение исчезает, и человек не видит пред собою ничего, кроме грубой материи.
С ТЕХ ПОР, как существует мир, есть люди правого и левого направления. Между тем и другим мировоззрением заметен определенный водораздел, за пределами которого начинается между ними принципиальная борьба. В увлечении последней оба лагеря склонны доходить до крайностей и даже правые партии становятся опасными с тех пор, когда они, в пылу борьбы, заходят правее здравого смысла.
ТОЛЬКО В ЮНОСТИ жизнь предстает пред нами со светлым улыбающимся лицом. Впоследствии ее образ становится более сосредоточенным, и лишь изредка ее суровый лик озаряетея улыбкой.
ЧЕЛОВЕК, ПРИВЫКШИЙ плыть по течению, без веякой затраты усилий, движется вперод, пока его ладья не натолкнется на подводные камни. Усыпленный своей беспечноетью, он не чувствует в себе тогда ни сил, ни навыка к сопротивлению, и поэтому легко терпит крушение.
НЕКОТОРЫЯ ДУХОВНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ бывают так глубоки, что как бы выходять из пределов земного порядка, являясь отзвуком иного, высшего мироощущения, которое в это время раскрывается пред нами.
ЖИЗНЬ ЕСТЬ ВЕЛИКАЯ ШКОЛА, продолжающаяся тысячелетия. Каждый день обогащает нас новыми уроками согласно написанному: день дню отрыгает глаголг и нощь нощи возвещает ведение. Особенность этой практической науки состоит в том, что она вся построена на опыте, а опытный метод, как это признает современная наука, есть наиболее верный путь в исследованию истины.
УСПЕХ И СЧАСТЬЕ всегда внушают некоторый суеверный страх людям. Они легко склоняются пред теми, чья звезда стремительно поднимается вверх. Когда жс последняя, достигши уже своего зенита, начинает склоняться к закату, ослепленные еще ее блеском люди не замечают этого явления, и избранник судьбы может еще долго жить за счет своего старого капитала. Его почитатели не хотят замечать его упадка только потому, что боятся разрушить собственное очарование.
«ЕСЛИ МЫ, ЛЮДИ, тем отличаемся от животных, что можем говорить, то сколь великой хвалы достоин тот, кто именно в том превосходит других людей, в чем люди превосходят животных.» Такую похвалу слову воздает один римский оратор, который очевидно сам сознавал свое превосходство в этом отношении пред другими людьми.
СУЩНОСТЬ ИСКУССТВА становится понятнее для нас тогда, когда отвлеченное понятие о нем переводится на конкретный язык. Что такое архитектура? Это, по художественному выражению Шеллинга, «музыка застывшая в пространстве.» «Живопись по выражению другого авторитета в этой области есть немая поэзия, а поэзия — говорящая живопись.
«МЕНЬШЕ ВСЕГО БОЯТСЯ СМЕРТИ — сказал Кант — те, жизнь коих наиболее драгоценна.» История дает много фактов, подтверждающих наблюдение великаго философа.
ЛЮДИ, ИСКУШЕННЫЕ в военном искусстве, иногда говорят: «кто хочет обойти на поле брани своего противника, тот сам рискует быть обойденным.» Это предостережение следует помнить не только на войне. Оно находит постоянное свое оправдание в обыденной практической жизни, поскольку последняя есть постоянная борьба, соединенная с разного рода обходными движениями одних в отношении других. Как часто мы видим, что Господь уловляет мудрецов их же лукавством и совет хитрых становится тщетным (Иов. 5:13).
НЕЛЬЗЯ ЗЛОУПОТРЕБЛЯТЬ НИЧЕМ, даже стремлением к умножению знаний, дабы избежать уметвенного перепроизводства, истощающего духовную энергию человека. «Знание может быть сравнено с пищею, которую употреблять должно умеренно» говорит Мильтон. «Точно также, как излишек пищи вредит здоровью, так излишек знаний обременяет человеческий ум и превращает таким образом мудрость в безумие.»
РАЗ ПЕРЕЖИТОЕ впечатление не исчезает бесследно из нашей души. Это одно из счастливых и вместе несчастных преимуществ человеческого духа; благодаря ему, мы можем пережить исчезнувшие дорогие для нас светлые и приятные дни еще раз в своих воспоминаниях, но оно же невольно воскрешает в нашей памяти давно пережитую боль и огорчение. Иногда мы хотели бы скорее забвения прошлаго, а в другое время готовы повторять слова поэта:
«Исчезло все теперь; но ты осталось мне,
Утеха страждущих, спасенье в тишине
— О милое души святое воспоминание» (Лермонтов).
В ЖИЗНИ ВСЕГДА необходим исповеднический подвиг, требующий деятельной и неутомимой борьбы со злом и мужественной защиты истины. Безмолствовать при виде оскорбления той или другой нашей святыни — значит уже изменить ей и соучаствовать в этом преступлении. «Ты не участвовал в дерзости виновных», спрашивает Златоуст. «Хвалю это и одобряю, но ты не воспрепятствовал тому, что случилось, и это достойно осуждения. Такие же слова ты услышишь и от Бога, если будешь молчать в то время, когда против Него раздаются хулы и поношения.»
ВСЕ ПРЕДРАССУДКИ держатся на силе привычкп и так как привычка есть вторая природа человека, то даже самые просвещенные и сознательные из людей бывают не чужды этого недостатка, унижающего часто их достоинство.
ДЛЯ ИСТИННОГО ЦЕЛОМУДРИЯ слово есть уже некоторос обнажение души. Поэтому скромность предпочитает хранить молчание боясь, чтобы через самый звук нашего голоса, как через открытую изнутри дверь, недобрый глаз не проник за внутреннюю завесу нашего сердца. «Пусть твои уста — внушает поэтому св. Григорий Богослов христианской деве — будут подобны закрытой чашечке цветка и слово твое пусть будет предметом желаний.»
ДРУЖБА, где бы и в какой бы форме она ни проявлялась всегда основана на каком то незримом сродстве душ. В разнообразии, окружающих нас людей душа сама отыскивает внутренним чутьем созвучное ей сердце и соединяется с ним нежными таинственными узами. Дружба, как и любовь не знает преград, образуемых разностью происхождения или общественного положения и может сблизить пастуха с царскнм сыном, как соединила некогда Давида с Ионафаном; она всегда носит чистый платонический характер и в этом отношении превосходит любовь, которой не всегда удается устоять на такой чисто духовной высоте. По своему внутреннему существу она, впрочем тесно соприкасается с последней и иногда может сливаться с ней. Истинный друг для нас нередко дороже и надежнее, чем родственники, с которыми мы связаны только узами плоти и крови. Когда мы хотим подчеркнуть особенную близость с последними, мы обыкновенно говорим: «он мне не только отец или брат, но и друг.»
«Верному другу» подлинно «нет цены: кто нашел его нашел сокровище.» Дружба расцветает особенно в юности, когда наша душа, как бы расширяется, ища везде симпатии и откликов. Это чувство можно назвать священным, ибо оно внедрено в наше сердце рукою Творца, даже Христос Спаситель, возлюбивший мир, имел Своих избранных друзей на земле в лице св. Иоанна Богослова, Праведнаго Лазари и его сестер. Разрыв дружеских отношений, производимый разлукой, или смертью одного из друзей, всегда причиняет нам боль; справедливо говорят, что в каждом из своих друзей мы теряем как бы часть самого себя. Сам Богочеловек невольно заплатил дань этому последнему чувству и Своими слезами над гробом умершего Лазаря навсегда освятил благородное и нежное чувство человеческой дружбы.
СРЕБРОЛЮБЕЦ ВСЕ, даже чисто духовные ценности, привык взвешивать на золото; у него нет другой категории мышления; если «собственность» — как выразился Папа Лев 13 в своей знаменитой булле Rerum navarum — «есть продолжение личности», то у такого человека личность является как бы продожением его собственности, что налагает на всю его душу глубоко материалистический отпечаток.
ПОНЯТЬ ВО ВРЕМЯ свого ошибку, и отказаться оть нее есть признак светлого ума и благородного сердца. Упорство в своих заблуждениях, напротив, свойственно умственной ограниченности или испорченному характеру. Когда Бисмарка упрекнули однажды в Рейстаге, что он изменил своему прежнему мнению, знаменитый канцлер со свойственной ему прямотою ответил: «Только глупцы не изменяют своих мнений, когда есть к тому основание.» Францусское остроумие давно уже создало пословицу, смысл которой состоит в том, что глупцы хотят сравняться с Богом, Который Один не изменяет Своих мнений.
КОГДА ГОСПОДЬ увидел первозданный мир таким, каким он должен быть, по Его предвечному замыслу, то нашел его добрым зело, т. е. истинно прекрасным. Грех расстроил эту чудную гармонию, и красота померкла в прежнем космосе. Неправда и зло, порожденные грехом, никогда не могут быть красивыми; они не способны внушить нам ничего кроме отвращения.
«Нет ничего прекрасного, как только истинное» — справедливо говорят французы. Надо иметь растроенное воображение и извращенное эстетическое чувство, чтобы видеть какую либо красоту в отце лжи и первоисточнике зла — диаволе, которого под видом Демона-Люцифера или Мефистофеля пытались неоднократно опоэтизировать жрецы прекрасного — поэты и артисты.
НАМ ДАНО ИНОГДА предвосхищать особым внутренним чутьем наступление солнечнаго счастливого дня жизни, который посылает как бы свои лучи вперед. С другой стороны, при помощи того же, неведомого нам подсознательного органа, мы слышим по временам тяжелый звук шагов преследующей нас горестной судьбы, уже издали набрасывающей на нас свою мрачную тень: то и другое ощущение мы называем обыкновенно предчувствием.
ТЕМПЕРАМЕНТЫ У ЛЮДЕЙ различны до противоположности: одни ищут мира и спокойствия, боясь малейших разногласий и недоразумений с окружающими; другие, напротив, жаждут борьбы, составляющей основную стихию их жизни. Если у них нет действительного противника, они создают его в воображении и в стремлении ниспроворгнуть его почерпают главный пафос своих слов и своих действий. Иногда, за недостатком возбуждающего их горючаго материала, внутренний пламень в них временно угасает; тогда они сразу утрачивают одушевляющую их энергию и опускают свои крылья, как парусное судно во время безветрия.
ЛЮБОВАТЬСЯ КРАСИВОЙ ОБОЛОЧКОЙ, не углубляясь внутрь предмета, свойственно детству; зрелый возраст ценит каждую вещь, как и всякого человека, прежде всего по их внутреннему содержанию.
МЕРТВЫЕ МУХИ портят и делают зловонною благовонную масть мироварника; то же делает небольшая глупость уважаемого человека с его мудростью и честью (Еккл. 10:1). Человек может идти десятки лет неуклонно по пути добра и правды; мир как бы не замечает этого, но стоит ему только однажды споткнуться, чтобы все заговорили об его падении и никогда не забыли об нем. Люди по своему жестокосердию не умеют подражать милосердию Божиему. Они продолжают порицать и осуждать своего немощного брата и после того, как он уже покаялся в том или ином своем грехе и изгладил его, получив прощение от Бога.»
КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК, по замечанию Шопенгауэра, по крайней мере раз в жизни бывает красив и гениален. Это именно в пору своей юности и при том до тех пор, пока последняя сохранила благоухание чистоты и невинности.
Когда Руссо и Толстой восстали против культуры и цивилизации, приписывая всецело им извращение естественной простоты и чистоты человеческих нравов, они были неправы только в том отношении, что слишком идеализировали естественного человека, и забывали о растлевающем начале греха и зла, яд которых он носит в себе от рождения. Но что близость к природе несомненно спасает человеческое сердце от многих соблазнов и искушений, подстерегающих его в условиях утонченной культурной жизни, полной всяких условностей, лжи и лицемерия, это хорошо подметил и не менее хорошо выразил еще один просвещенный грек, современник Михаила Палеолога, а следовательно и свидетель упадка Византии. «Злополучна судьба государств — пишет он — все доброе исходит из деревни и сначала дает блеск в столице, но в столице все портится, и возвращаются обратно только пороки и бедствия.»
«Я, КАК ВАЯТЕЛЬ, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором сам же подношу себе отраву.» Вот исповедь русского интеллигента, типичным воплощением котораго был сам автор этих слов Тургенев.
УТОНЧЕННАЯ САМООТРАВА — это роковой удел нашей интеллигенции. Ей не дано ощутить цветения и аромата жизни, которой наслаждаются люди цельного духа. «Так паук извлекает яд из цветка, дающего пчеле нектар.»
ГОВОРЯТ, ЧТО ИДЕИ правят миром. Однако они могут долго витать в сфере отвлеченной мысли, не воплощаясь в тех или других практических формах, и только, когда они облекаются в плоть и кровь, т. е. зажгут чувство и волю людей, они отановятся могучими двигателями жизни.
ЧЕМ БОГАЧЕ и утонченнее работа ювелира, тем более остается у него обрезков золота или другого драгоценного материила. Точно также в мастерской художника можно всегда найти в изобилии неиспользованные эскизы, имеющие сами по себе большую ценность. Такую же картину представляет собою и лаборатория духа великих мыслителей и писателей. Там накопляется большой запас отрывочных мыслей и афоризмов, (невместившихся в их систематическую работу). Этих крупиц, падающих с их богатаго стола, бывает с избытком достаточно, чтобы напитать многих других людей, алчущих духовной пищи.
ГЛУБОКИЕ РЕАЛИСТЫ по природе, желающие все видеть своими очами и осязать своими руками, люди однако доверяют вполне только идеальному миру, который всегда остается верен себе и никогда не обманывает будучи в то же время незримым для нас. Густав ле Бон, посвятиивший большую часть своей жизни изучению социалных явлений, пришел к следующому поучптельному выводу: «Мечты, идеалы, легенды, одним словом — нереальное, вот, что ведет историю.»
Виктор Гюго еще решительнее утверждает ту-же истину, когда говорит: «О, идеал, ты один существуешь.»
ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ глубже заглянуть в душу того или другого писателя, — внимательнее вчитывайтесь в его произведения. В них, как в зеркале, ясно отражен его собственный духовный облик. Он почти всегда творит своих героев по собственному образу и подобию, влагая в их уста, нередко, исповедь своего сердца.
ТВОРЧЕСКАЯ СВЕТЛАЯ МЫСЛЬ так же способна вдохновлять человека, как и благородное возвышенное чувство. Даже у такого великаго поэта, как Шиллер, пафос мысли преобладал над пафосом чувства.
КОГДА Гениальный Человек беспомощно борется с гнетущими его житейскими мелочами, он напоминает нам льва, запутавшегося в сетях; маленькая мышь в этом случае оказывается сильнее царя зверей. Так и человек среднего практического ума бывает более приспособлен к жизни, чем гений, который всегда кажется чем то не от мира сего.
БОЛЕЗНЬ ЕСТЬ АНОМАЛИЯ, вносящая расстройство не только в нашу собственную, но и в окружающую нас жизнь. В силу этого сознания больной невольно чувствует себя виноватым пред всеми.
ИСТИНА, подобно светящемуея факелу в маяке, вращаетея пред нами то одной, то другой стороной и никогда не открывается для нас во всей своей целокупности.
ВРЕМЯ ЯВЛЯЕТСЯ не только лучшим врачем для душевных страданий, но оно есть «великий критик,» как назвал его наш известный критик Белинский: «Его крылья провевают все дела человеческие, оставив на току немного зерен и развевая по воздуху много шелухи.» Действительно, мы воочию видим, как время переоценивает все ценности, развенчивает неоспоримые, казалось бы, авторитеты, и возводит на высоту людей, непризнанных своевременно. Консерватизм человеческой природы замедляет обыкновенно этот процесс, ибо нам больно всегда расстаться со старыми привычными кумирами, хотя бы мы убедились в том, что мы переоцениваем их значение.
Всякий, кто обладает тем или другим талантом, любуется и наслаждается им прежде всего сам, напоминая собою ювелира, с наслаждением вращающего в своих руках сверкающие самоцветные камни.
КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК носит в себе в той или другой форме свое momento mori, и это напоминание о последнем конце полезно для всех. Оно умеряет гордыню человека и служит для него источником истинной мудрости. Толстой признается, что мысль о смерти возродила его нравственно, заставив задуматься над вопросом о смысле жизни. Букин, в свою очередь, приобрел «веру в Бога, ощущение Его вместе с понятием о смерти.»
ДЛЯ ПРАВЕДНИКА закон не лежит только потому, что он уже давно стал его второю природою; воплощая в себе его дух, святой человек может стать иногда выше его внешних предписаний. Но такое преимущество не может быть достоянием тех, кто только вступает на путь духовного подвига. Для них необходимы внешние нормы и правила, определяющия их жизнь, как нужна внешняя дисциплина для ребенка и юноши для воспитания их характера, как необходимы подпорки для недостаточно укоренившегося растения. Подлинно мудрое слово изрек один просвещенный инок, исполненный духовнаго опыта: «Почтим благоговейным созерцанием свободу действий древних иноков, родившуюся от великаго преуспевания. Почтим ее благоговейным уклонением от подражания ей в сознании своего недостаточества.»
Если нам вообще свойственно оплакивать человека уходящаго из мира, прежде чем он раскрыл до конца свои дарования и осуществил свое земное призвание, то это чувство особенно углубляется тогда, когда на наших глазах преждевременно угасает жизнь гения.
«Как некий херувим,» —
готовы мы сказать тогда с поэтом, —
«Он несколько занес нам песен райских,
Чтобы, возмутив бескрылое желание
В нас, чадах праха, после улететь.»
(Пушкин, «Моцарт и Сальери»).
МОРЕ — это таинственная бесконечная стихия, расстилающаяся перед нами ясной лазурью и затем внезапно вздымающаяся грозными волнами, море — всегда дышащее своею мощною грудью, дающее постоянные приливы и отливы, — есть лучший образ неверной и непостоянной человеческой жизни и вместе — символ беспредельной вечности. Не потому ли оно так притягивает к себе нашу душу, что мы чувствуем некоторое сродство с этой стихией, олицетворяющей судьбу человека на земле.
ПОДЛИННОЕ ВЕЛИКОДУШИЕ измеряется тем, насколько человек способен смиряться не только перед высшим или равным себе, но и перед теми, кто стоит ниже его.
РАДОСТЬ не есть только внешний придаток или украшение жизни, как мы обыкновекно думаем; она неотделима от последней по самому своему существу. Что человек и все живое созданы для счастья, что жизнь и наслаждение — синонимы, об этом говорит нам ликующий вид резвящегося ребенка, веселая игра молодых животных, вдохновенновосторженное пение соловья и вся чудная симфония весны, являющаяся светлым торжеством обновившейся природы. Там, где нет полной и целостной жизни, там нет и совершенной радости. Когда ущербляется или приходит в расстройство первая, тогда исчезает и вторая, вместо которой мы чувствуем невольную грусть и томление духа.
МИФ И ЛЕГЕНДА часто гораздо глубже воплощают в себе дух истории, чем самые исторические факты. К их голосу надо прислущиваться всякому, кто хочет проникнуть в судьбы прошлого.
ТАЛАНТЫ даются людям, чтобы светить миру. Поэтому они спешат возможно раньше проявить себя вовне, как-бы боясь потерять время, которое ограничено мерой отпускаемою каждому, хотя-бы гениальному смертному. И как утенок, едва вышедший из яйца, бежит к воде, так и прирожденное дарование уже в детстве опознает свое призвание. Скорее других выявляется и зреет обыкновенно художественное творчество. Моцарт, будучи только трех лет, начал играть на клавикордах. Лист с девяти лет стал выступать публично. Граф Алексей Толстой в шестилетнем возрасте делает первые поэтические опыты, упражняясь в составлении стихов. Пятнадцатилетний Лермонтов, написал и обработал первую редакциио своего «Демона,» а Виктор Гюго еще на школьной скамье был увенчан Французской Академией, за одно из своих юнощеских произведений.
СПРАВЕДЛИВО СКАЗАНО, что ни одна великая идея не приходит в мир без жертв. Истина всегда идет крестным путем облеченная в рубище. Те, которых не был достоин весь мир, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли (Евр. 11:38).
«МОЖНО СТУЧАТЬ в запертую дверь с молитвой, но с советами можно войти только в отверствую»; это изречение митр. Филарета может послужить хорошим предостережением для тех, кто не привык считаться с подобным правилом.
ЖЕЛАЯ ОБЪЯСНИТЬ или оправдать то или другое событие, особенно такое, за которое мы чувствуем себя ответственными, мы нередко говорим: «таков неотвратимый ход истории.» На самом деле ничего неотвратимого, заранее предрешенного, в последней нет. История есть взаимодействие двух свободных воль — воли Божественной и воли человеческой, причем последняя может идти или в согласии с первой или вступить в борьбу с нею. В зависимости от этого и направляется ход исторических событий; Бог предоставляет нам свободу действавать по собственному усмотрению даже тогда, когда оно является убийственным для нас, никогда однако не переставая руководить общим течением мировой жизни и направляя ее к наилучшей цели.
НИЩЕТА БЫВАЕТ нередко беспокойной и назойливой, но не сами ли мы делаем ее таковою, заставляя ее усиленно стучать в закрытые двери нашего сердца. Особенной чуткости с нашей стороны требует бедность, таящаяся от людского взора, которая «копать не может, а просить стыдится.»
ПОКРОВИТЕЛЬСТВЕННУЮ ОКРАСКУ или т. н. защитный цвет способны принимать не только животные, повинующиеся в этом случае требованию своей природы, но и известный род людей, у которых приспособление к среде также превратилось в органическую привычку. Однако последние могут иметь успех только у себе подобных: другие знают им истинную цену и никогда не забывают, что хамелеон может принимать все цвета, кроме белого.
В МОЛОДОСТИ ЧЕЛОВЕК весь находится во вне: он пирует светлый праздник весны и «жить торопится и чувствовать спешит.» Множество разнообразных впечатлений, развертывающихся пред ним каждый день, не оставляют ему времени для того, чтобы обобщить их и сделать из них соответствующие выводы. При приближении старости наши мысли сами собою собираются внутрь, и охлажденный ум начинает подводить итоги пережитого опыта.
Вместе с тем в этом возрасте мы начинаем упрощать отношения к окружающим людям и это не только потому, что старость по необходимости должна экономить остающийся запас сил, но и потому, что она уже достаточно насыщена жизнью, для нея уже нет ничего нового под луною, и ея взор невольно обращается к иному миру.
НИКТО НЕ ДАЛ СЕБЕ ТРУДА составить нашу бытовую философию по пословицам. Она была бы чужда всякой идеализации и отражала бы народную душу такою, какою она есть в действительности, т. е. со всеми ее достоинствами и недостатками. Быть может мы нашли бы в ней объяснение многих из таких явлений нашей жизни, пред которыми мы стоим теперь в безмолвном изумлении.
КТО НЕ СПУСКАЛСЯ в глубину унижения, не сгорал в огне страданий, и не заглядывал в лицо смерти, тот не знает многих тайн бытия и не уразумел еще истинного смысла собственной жизни.
НАСКОЛЬКО ТОЛСТОЙ изменил себе во вторую половину своей долгой жизни, когда он создал собственную религию и собственное евангелие, в котором по остроумному замечанию его друга Б. Чичерина, поставил себя на место Христа, это видно из относящейся к более раннему возрасту молитвы, записанной в его дневнике от 13 мая 1854 г.
«Моя молитва: Верую во Единого Всемогущего и доброго Бога, во возмездие по делам нашим, желаю веровать в религию отцов моих и уважать ее.
«Отче наш» и т. д. «За упокой и спасение родителей.»
Благодарю Тебя, Господа, за милость Твою, за то, за то, и за то… (при этом, вспомни все, что было для тебя счастливого).
Прошу, внуши мне благие предприятия и мысли, и дай мне счастья и успеха в них. Помоги мне исправиться от пороков моих. Избавь меня от болезней, страданий, ссор и унижений. Даруй мне в твердой вере и надежде на Тебя, в любви к другим и от других и с пользой для ближних жить и умереть. Даруй мне творить добро и избегать зла. Но будетли со мною добро или зло, да будет пресвятая воля Твоя. Даруй мне добра истинного.
Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй.»
В ПОСТАНОВЛЕНИЯХ АПОСТОЛЬСКИХ, в уста Ап. Петра, влагаются следующие слова: «постыдитесь вы, удерживающие чужое, подражайте равной для всех благодати Божией, и тогда не будет ни одного бедного.»
Жемчужины не плавают на поверхности моря; надо опуститься на дно последнего, чтобы достать их. То же можно сказать и о духовных ценностях: они извлекаются из сокровенных глубин нашего существа, из недр той пучины, которая называется человеческою душою.
Многие способные люди «разбрасываются» по меткому народному выражению. Они не в состоянии овладеть своими силами и возможностями и сосредоточить их на известной идее. Такие характеры полезно положить под пресс или зажать в тиски, чтобы они могли дать что-нибудь производительное или полезное для общества.
НЕ ОТ НАШЕЙ ВОЛИ зависит обладание дарами духа, которые ниспосылаются нам туне, т. е. без всяких заслуг с нашей стороны: но мы должны быт достойными того сокроввища, которое получили. Горе тому, кто носит небесный дар в нечистом сосуде, обращает его на служение страстям и порокам или просто легкомысленно играет им, как ребенок многоценным алмазом. Расточать непроизводительно талант так же предосудительно, как и оставлять его в пренебрежениии. Еще более преступно глумиться над ним, извращать его назначение и самую природу. Это значит — священный елей выливагь кощунственно в грязь и попирать его ногами.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, ЧТО ПЕРВЫМИ ПОКЛОННИКАМИ, родившагося в мир Спасителя, явились пастыри, истинные дети природы, которыя могли открыть пред Ним только сокровищницу своего сердца, полного простоты, веры и смирения. Уже значительно после них пришли волхвы с Востока, насыщенные ученой мудростъю, повергшие пред Богомладенцем вместе с благоговейною радостию злато, ливан и смирну. Они должны были совершить долгий путь прежде чем достигли Иудеи и даже, находясь уже в Иерусалиме, не сразу могли обрести место рождения Царя Иудейского. Не говорит ли это о том, что и простота сердца и глубокая добросовестная ученость одинаково ведут ко Христу: но первый путь прямее, короче и вернее второго. Пастырями руководили непосредственно Ангелы, а волхвы «учахуся» от бессловесной звезды и чрез Ирода от книжников и старцев Иудейских. Не без затруднений и опасностей достигли они желанной цели и не слышали небесной гармонии, прозвучавшей над землей Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение.
ПРИЗРАЧНОСТЬ ЧУВСТВЕННЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ видна из того, что они только на мгновение дают удовлетворение человеку, и затем вызывают в нем жгучее раскаяние, соединенное с отвращением к самому предмету своей страсти. Когда сын Давида Амнон в порыве бурного вожделения дерзнул надругаться над своею сестрою (от другой матери), Фамарью, то он тотчас же возненавидел ее величайшей ненавистью, так что ненависть, какую он возымел к ней, была сильнее любви какою любил ее прежде (2 Цар. 13:15). Так поруганная природа отомстила здесь сама за себя и дала Амнону почувствовать всю горечь, скрывающуюся на дне всякого греховного увлечения.
«НАМЕК О БОЖЕСТВЕННОМ, небесном рае заключен для человека в искусстве потому одному оно выше всего. И во сколько раз торжественный покой выше всякого волнения мирского: во сколько раз творение выше разрушения: во сколько раз Ангел одной только чистой невинностию, чистой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны — во сколько раз выше всего, что есть на свете, высокое создание искусства… Для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое создание искусства.
«Оно не может поселить ропота в душу, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу.» Так рассуждает Гоголь устами своего художника в «Портрете» о подлинном характере искусства. Гениальный провидец предчувствовал уже заранее грядущее буйство мятежных страстей русской души, которыя поставят «разрушение выше творения» и заставят все виды искусства — в том числе и художественное перо писателя — служить не «успокоению и примирению,» а возбуждению «ропота в душе,» и вместе братоубийственной вражды и ненависти.
БЫЛО МНОГО СПОРОВ О ТОМ, пессимистично или оптимистично христианство по своему содержанию. Оно, конечно, не вмещается ни в одну из этих категорий и стоит выше обеих.
Оно оплакивает грех и зло, низведшие нас с духовной высоты, и в то же время, торжествует свою победу над ними: т. е. печаль здесь незаметно претворяется в радость, и все противоречия жизни разрешаются в чудную гармонию, заключительным аккордом которой будет служить песнь спасенных: Аллилуия. Спасение и слава и честь и сила Господу нашему, ибо истинны и праведны суды Его. Возрадуемся и возвеселимся и воздадим Ему славу: ибо наступил брак Агнца» (Апок. 19:1-2-7).
ЧТО ЗА СТРАННОЕ СУЩЕСТВО это человек, готовый поставить на карту все, даже собственную жизнь и в этом находит своеобразную прелесть — искушение, которого не знают другие живые существа на земле. Только ему одному легкомысленно хочется бросить свою судьбу, как монету, над бездной, чтобы потом попытаться подхватить ее вновь; волнения, сопряженныя с этим риском, составляют главную привлекательную силу, таких, повидимому, безумных, но заразительных для многих, опытов. Поэт давно уже подметил эту странную черту человеческого сердца и изобразил ее в известных стихах.
Все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимое наслажденье.
Ничто не придает такой силы человеческому слову, как «целомудрие огромного, сдержанного великим чувством меры, идущего из самой глубины сердца, подлинного чувства.»
Впечатление, оставляемое такою речью, прямо пропорционально той скрытой энергии, какую она таит в себе и которую мы еще более ценим оттого, что эта клокочущая внутри лава управляется человеческой волей, не позволяющей ей стихийно прорваться наружу.
ЗАВЕРШАЯ КРУГ СВОЕЙ ЖИЗНИ человек снова возвращается к своему исходному пункту т. е. к детству.
Уже давно привыкли сближать старость с младенческим возрастом: сходство между ними выражается не только в общей им физической слабости и беспомощности, но и в ясности и чистоте души, которую можно наблюдать у старцев и у детей, а также в непосредственности всей их душевной жизни, в упрощенном отношении к окружающим и, наконец, в излишней трудно сдерживаемой словоохотливости.
ВЫСОКОМУ НЕ НУЖНО выдвигаться вперед: он и без того виден для всех. Низкорослый, напротив, поднимается на цыпочки и громче других кричит о себе, боясь быть не замеченным окружающими.
Так же поступают и дети, желающия казаться взрослыми.
Исходя из этих фактов, легко понять, почему малые народы стремятся во что бы то ни стало показать себя великими, и почему вообще национальное самолюбие бывает часто обратно пропорционально действительному удельному весу той или другой народности в мире.
Кто хочет знать, как смотрит Библия на внешнюю человеческую мудрость, а следовательно и на культуру вообще, поскольку она не стремится стать самодовлеющей и не отделяется от религии, то пусть читает похвальное слово Соломону, в третьей книге Царств и у Премудраго Сираха: — И дал Бог Соломону мудрость и весма великий разум и обширный ум, как песок на берегу моря. И была мудрость Соломона выше всех сынов Востока и всей мудрости Египетской… и изрек он три тысячи притчей, и песней его было тысяча и пять. И говорил он о деревях от кедра, что в Ливане, до иссопа, выростающего из стены и о животных и о птенцах и о пресмыкающихся и о рыбах. И приходили от всех народов послушать мудрости Соломона и от всех царей земных, которые слышали о мудрости его (3 Цар. 4:29-34).
Как мудр был ты, (Соломон), восклицает восторженно Сирах, в юности твоей и, подобно реке, полон разума. Душа твоя покрыла землю, и ты наполнил ее загадочными притчами; имя твое пронеслось до отдаленных островов и ты был любим за мир твой; за песни и изречения, за притчи и изьяснения тебе удивлялись страны (Сир. 47:16-19).
Главное — мудрость, завещает он сам своему сыну, приобретай мудрость и всем умением твоим приобретай разум; высоко цени ее и она возвысит тебя; она прославит тебя, если ты прилепишся к ней (Притч. 4:7-8).
ЮНОСТЬ ВСЕГДА ВНУТРЕННЕ ПОЕТ и, как арфа, струит из себя тихие и светлые мелодии. Она везде ищет звуков небес — откровения совершенной гармонии и идеальной красоты — особенно в человеке — этом венце творения. Не ее вина если суровая действительность, разбивая ее мечты, ведет ее к горьким разочарованиям, и она часто напоминает нам бабочку, летящую на огонь, чтобы обжечь свои крылья.
УДИВИТЕЛЬНО, ЧТО ВСЕ В ПРИРОДЕ стремится к покою. Только ея царь — человек — чувствует всегда какое-то беспокойство и тревогу, которая только усиливается по мере развития цивилизации. Всегда «мятежный он иищет бури как будто в бурях есть покой.»
В ТЕЧЕНИЕ ВЕКОВ человечество с жадностью припадает к доступным ему источникам знания и только для того, чтобы убедиться в том, что оно черпает из сокрушенных кладенцов, которые не только не удовлетворяют его духовной жажды, а скорее только распаляют ее; чем более узнает наш ум, тем яснее начинает понимать, что обнять и постигнуть все тайны мира для него значит то же, что исчерпать черепком море. Отсюда рождается неудовлетворенность и томление духа, которое люди, насыщенные знанием, испытывают еще со времен Екислезиаста: Вот я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это томление духа: потому что в многой мудрости много печали и кто умножает знание — умножает скорбь (Еккл. 1:16-18). «Я знаю только, что ничего не знаю» признается потом Сократ, подводя итоги своей мудрости, которой до сих пор еще изумляется мир.
В новейшее время ему вторит Гете устами Фауста. Сознание бесплодности своих научных и философских изысканий, которым последний посвятил всю свою жизнь, довело его до отчаяния, и он готов был насильственного рукою прекратить свои мучения, если бы не услыхал в последний момент хор ангелов, славословящих Воскресение Христово.
Глубокий и искренний Карлейль с каким то благоговением останавливается пред необъятною громадой знания, смиряющей гордыню нашего разума. «Наука много сделала для нас, пишет он, но жалка та наука, которая захотела бы скрыть от нас всю громаду, глубину, святость нескончаемого знания, куда мы никогда не сможем проникнуть, и на поверхности которого знание плавает подобно легкому налету. Этот мир, несмотря на все наше знание и все наши науки, остается до сих пор чудом, удивительным, неисповедимым волшебством для всякого, кто задумывается над ним» (Карлейль «Герои и героическое в истории,» стр 11).
Наконец, автор «Заката Европы» — Шпенглер этот Экклезиаст наших дней, устами которого изживающая себя современная культура произносит приговор над самою собой, изрек подлинно мудрое и вовсе не скептическое слово, когда сказал: «Надо много знать, прежде чем станешь настолько мудрым, что начнешь сомневаться в смысле и ценности знания» («Закат Европы» стр. 440. Перев. Гарелина).
КОГДА ЧЕЛОВЕК ВООБРАЖАЕТ себя чем-нибудь, он легко становится ничем; когда он считает себя ничем, делается способным стать всем.
УЖЕ ДАВНО ПОДМЕЧЕНО, что маятник истории имеет свой размах, влекущий ее из одной крайности в другую. Лютер имел поэтому право сказать, что «человечество подобно пьяному на лошади: когда его поддерживают с одной стороны, он валится в другую.»
АФОРИЗМ ИМЕЕТ то преимущество, что выделяет одну определенную мысль и, дав ей законченную формулу, ставит ее в фокус нашего сознания. В таком виде она легче воспринимается, всестороннее обнимается нами и глубже запечатлевается в нашей памяти, чем если она составляет звено в ряду других. Так дуб, стоящий одиноко на равнине, представляется нам гораздо рельефнее в своих очертаниях, и ярче запечатлевается в нашем представлении, чем когда мы видим его в лесу, окруженным другими деревьями.
Древняя мудрость считала часто афоризм наиболее удобной формой для своего выражения. Стоит вспомнить Книгу Притчей или Премудрости Соломона, состоящих из целаго ряда отдельных изречений, не связанных между собою определенною логическою нитью.
«ТАКТ ЕСТЬ УМ СЕРДЦА.» К такому меткому определению, достойному пера Розанова (в «Опавших листьях») можно было бы добавить только одно слово, чтобы сказать: «такт есть ум благородного сердца.»
ЕСТЬ ДЕРЗНОВЕНИЕ ИСПЫТУЮЩЕЙ МЫСЛИ, которое присуще было и святым. Оно терпеливо стучится в двери таинственного, пока последние не откроются перед ним, приобщив человека к самым первоистокам истинной мудростп. И есть дерзость надменного самоутверждающегося человеческого ума, стремящегося во что бы то ни стало уничтожить преграду, отделяющую нас от неведомого мира до тех пор, пока сам мир разобьется об эту стену.
Попытка похитить силою огонь с неба никогда не проходит безнаказанно для смертных.
Подобно Прометею они приковываются тогда за свою вину к скале, лишаясь прежней свободы духовнаго полета или, как Ницше, низвергаются в бездну безумия, и сбывается тогда слово Писания: Не обратил ли Господь мудрость века сего в безумие и те, кто называют себя мудрыми, обезумели (I Кор. 1:20; Рим. 1:22).
НАША ДУША ЕСТЬ ЗЕРКАЛО, в котором постоянно отражается чудная красота мироздания.
«Лилия, которую ты любуешься, говорит один францусский писатель, цветет в твоем сердце и душа твоя украшается розами, на которыя ты смотришь.» Вся природа говорит нам о величии Небесного Художника.
Не менее явственно вещает о Нем и наше собственное сердце, как это поэтически изобразил Виктор Гюго в следующих словах: «Когда прислушиваюсь к голосу моего сердца я слышу разговор двух лиц; с душой моей нас двое: Он и я.»
В МОЛИТВЕ, КАК И В ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ, вообще человек может подниматься на разныя высоты. Св. Нил Синайский так определяет признакь истинной молитвы: «Когда, стоя на молитве ты будешь выше всякой другой радости, тогда ты истинно обрел молитву.»
ВЕЛИКИЙ ШЕКСПИР давно подметил, что одна и та же вещь стоит больше или меньше, смотря по человеку, владеющему ей.
ДЛЯ МУДРОГО ЧЕЛОВЕКА, углубляющегося в сокровенный смысл исторических событий и даже в ход обыденной нашей жизни, в мире нет слепого случая. «Слепотствующие зрители мира, по слову Митрополита Филарета, приписывают ему собственную слепоту.»
То, что прнято называть случаем, есть на самом деле «сила невидимая, сокрытая в действиях видимых, тень руки Вседержителевой, облачение Провидения.»
СТОЯЩИМ, НА ВЫСОТЕ немного нужно, чтобы осчастливить других людей. Одна их ласковая улыбка, как луч солнца, способна оживить тех, кому они дарят ее.
ОДИН ИЗ ДРЕВНИХ христианских писателой свидетельствует, что когда «Ориген говорил, все казались немыми.»
Существуют такие умы и дарования, которые подавляют нас своей громадой.
Мы стоим в изумлений перед ними, как у подножия высокой горы, вершину которой мы никогда не видим. Нам кажется, что она уходит в бесконечность.
«МЫ НАУЧИЛИСЬ как побеждать убеждениями разума, так и уступать над собою законную победу» — говорит один из великих учителей Церкви. Многие ли из людей способны на такое великодушие? Обыкновенно ожесточенные споры редко приводят к победе истины, ибо «мнения, по словам Дюма, суть гвозди, по которым чем больше бьют, тем более их вколачивают.» Апостол Павел заповедует Тимофею не вступать в словопрения, что не служат к пользе, а к расстройству слушающих» (2 Тим. 1:14).
ДУШУ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ можно уподобить океану. Мы в состоянии исследовать и измерить ее только у берегов, т. е. на ея перифериях — в области т. наз. психофизической жизни. Но чем более мы отходим отсюда к ее сокровенным глубинам, тем труднее подходить к ней с какой либо определенной мерой и числом.
Творческая жизнь не укладывается ни в какие формулы и рамки и не может быть взвешена на весах точной науки. Здесь изследователь должен невольно положить печать на уста свои и иззуть сапоги от ног своих, ибо ограниченное здесь соприкасается уже с Абсолютным. Напрасно мы хотим проникнуть в духовную утробу человека и видеть, как зарождается и зреет здесь великая мысль. Эта тайна, запечатленная семью печатями, которая также мало понятна нам, как и самому творцу. Последний является загадкой для самого себя. Как земледелец, он встает ночью и смотрит и не знает как растет в нем великое зерно, заложенное высшею Творческою рукою.
ОСТРИЕ КАЖДАГО ТЯЖКОГО ИСПЫТАНИЯ, посылаемого нам свыше, состоит в том, что мы не хотим сначала со смирением принять его и внутренно боремся с Богом, желая как бы сбросить с себя наложенное Им бремя, как непокорный вол хотел бы сбросить с себя ярмо. Но стоит только примириться с волею Промысла, как наша душа успокаивается и легко несет иго Христово.
Всякий крест, как учит нас христианская мудрость, состоит в пересечении нашей воли с волей Божественной. Соедините горизонтальную линию с вертикальной, т. е. направьте собственную волю по линии воли Божественной, и креста уж не будет.
ГЛУБОКАЯ СКОРБЬ подобна физическому страданию: она приковывает нашу мысль всецело к нашему больному месту и тем расстраивает гармонию душевной жизни, суживая наш умственный горизонт, притупляя чувство и даже вызывая иногда временно паралич всех душевных способностей. Не напрасно печаль уподобляется иногда смерти: как могильная крышка, она сдавливает нашу душу, тогда как радость расширяет ее, как об этом неоднократно поет в своих псалмах пророк Давид.
НИКАКАЯ СЛАВА не дается даром, за ней веегда есть что нибудь выдающееся в человеке.
«Как огненный язык,
Она по избранным главам летает.»
Если она потом иногда легко развенчивает, их, то не потому, что она капризна, а потому, что ее избранник начинает слишком увлекаться ею, считая ее целью в себе. Она бежит неотступно, как тень, только за теми, кто презиирает ее, трудясь ради славы Божией и ради блага ближних.
ЧТО ТАКОЕ БЫТ? Как показывает самое слово, это не случайное явление жизни, а то, что б ы в а е т постоянно, что служит обычною принадлежностью нашего данного бытия. Подобно тому, как отложения разнаго рода органических веществ образуют т. н. почву, производящую известную растительность, так и отложение и кристаллизация в нашей жизни определенных навыков, воззрений и обычаев создают быт, то есть духовную почву, из которой если не вполне, то в значительной степени выростают те или другия особенности даннаго общества и каждаго человека в отдельности. Бытовая среда от колыбели питает нас своими соками и через них входит в состав нашего духовнаго организма. Она влияет и на целый народ, способствуя образованию определенного национального характера и придавая известную устойчивость всей национальной жизни.
Бытовыя черты воспринимаются нами бессознательно, как воздух, которым мы дышем и в зависимости от того, заключают ли они в себе больше добра или зла, могут способствовать и повышению и понижению нашего духовкаго уровия. Разрушение бытовых основ всегда создает духовный кризис т. с. потрясение нравственных основ общества.
КАК НЕКОТОРЫЯ РЕКИ питаются в своих истоках от горных высот, уходящих в облака своими снежными вершинами, и потом, спускаясь в долины, забывают о своем первоисточнике, так и наша душа, почерная свое лучшее содержание от духовных вершин человечества, соприкасающихся с небом, потом легко забывает об этом и готова приписать себе то, что заимствовала у других.
ВМЕСТЕ СО ХРИСТОМ в мире воссиял такой блистательный свет разума, что нынешний школьник по справедливости является во многом мудрее Сократа и Платона, и меньший в Царствии Божием возносится выше величайших умов дохристианской древности.
ЧЕМ ОБЪЯСНЯЮТСЯ АНТИНОМИИ нашего дискурсивного мышления? Флоренский приписывает это несовершенству самаго аппарата, при помощи которого мы производим эту работу. Помраченный грехом наш рассудок напоминает собою зеркало, разбитое на куски, которое не может дать точного законченного отражения предмета; последний как бы всегда двоится в нашем сознании. Только непосредственное интуитивное познание и особенно через созерцание веры разрешает все эти противоречия и являет нам мир в его целостном и подлинном виде.
ЕСЛИ БЫ ЛЕРМОНТОВ не написал ничего другого, кроме своего глубокого философского стихотворения «Ангел,» то и тогда он был бы достоин бессмертия. Здесь изображена вечная тоска о «Потерянном Рае», никогда не покидающая сердце человека.
«Скучно на этом свете, господа,» сказал Гоголь, конечно, не от своего только имени. Развенчанный царь, изгнанный из своего отечества, человек никогда не может забыть того, чем он обладал прежде, а потому ходит всегда с поникшей головой.
Только в пору невиннаго детства перед ним приоткрываются иногда врата Эдема, но прикоснувшись к роковому запрещенному плоду, он падает и снова изгоняется из рая сладости.
Чехов такими художественными штрихами изображает это состояние детской невинности, из котораго удаляют нас уже личные сознательные грехи.
«О, мое детство, чистота моя! — восклицает одна из героинь «Вишневого сада.» — В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда уж он был точно таким, ничего не изменилось. Весь, весь белый. О, сад мой, опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя. Если бы снять с груди и плеч моих тяжелый камень, если б я могла забыть все прошлое!»
У каждого человека есть воспоминание о цветущем саде, куда слетали к нему ангелы; о счастье, которое просыпалось с ним каждый день; как и у каждого есть тяжелый камень на душе, который он хотел бы сбросить, чтобы возвратить себе прежнюю свободу.
Есть один только путь к возвращению этого утраченного сокровища, указанный тем же великим поэтом:
«Не воскресив душевной чистоты,
Ты не найдешь потерянный свой рай.»
ПАСКАЛЬ ПЕРВЫЙ назвал человека «мыслящим тростником,» показав тем и его силу, и его слабость. Кажется, это определение больше всего приложимо к нашей интеллигенцип, издавна склонной считать себя солью земли и светом мира за утонченность мысли, какою она всегда гордилась перед другими, менее образованными классами общества. Но оторвавшись от корней органической народной культуры, она легко становится тростью, ветром колеблемой. Слабость, какую наша интеллигенция проявила в минуту наших великих потрясений, очевидна для всех: это была расплата за то, что она переоценила значение интеллекта (откуда и получила свое наименование) за счет чувства и воли, без которых невозможно никакое творчество жизни.
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГЕНИЙ многогранен до бесконечности, он сияет бесчисленным количеством разнообразных лучей. На свете нет двух людей, похожих один на другого, как две капли воды. В каждом из них мы найдем нечто оригинальное. Соединения общечеловеческаго с личным и индивидуальным дает печать особой красоты каждому разумному существу на земле.
ЮНОСТЬ ДАЕТ ЧАСТО пышный расцвет, но не всегда сдерживает своих обещаний. Как на деревьях весною, здесь оказывается много пустоцвета, не дающего завязи. Подсчет плодов можно начинать только со зрелого возраста. К старости человек окончательно кристаллизуется: на этом отчасти основан ее авторитет: она служит сримволом вечности.
ЯЗЫК ЕСТЬ НЕПОСРЕДСТВЕННЫЙ ОТПЕЧАТОК души народа и вместе его живая история. Древнеславянский лексикон выразил ясно эту мысль, сделав язык и народ синонимами. Язык, как и всякий организм, живет, растет и увядает. В нем происходит постоянно обмен составных частей; одни из них стареют и отмирают, другие, новыя и свежия, вступают на их место и органически сливаются с прежде накопленными запасами слов и понятий. Каждое изменение в народной психологии, каждое впечатление от тех или других событий в исторической жизни страны непременно оставляют свой след в национальном словообороте. Наш могучий, свободный и прекрасный русский язык мог быть создан только великим народом, имевшим широкую душу, славное и величественное прошлое. Музыкальность, гибкость и красота нашего народнаго языка не зависит только от того, что народ жил средри природы, всегда наполненной разнообразными звуками: дыханием ветра, завыванием бури, шумом лесов, пением птиц, ревом зверей, а служит прежде всего отголоском внутренней гармонии, отличающей русскую душу. Русская речь запечатлела на себе певучесть русского сердца. С тех пор, как большевизм принизил, загрязнил и расколол народную душу, лишив ее прежней простоты, цельности и благолепия, и язык наш засорился и огрубел, утратив свойственную ему возвышенность, плавность и художественность выражения. Язык опустошается и бледнеет по мере того, как народ начинает нищать духовно. Он делается грубо плотским и даже почти нечленораздельно скотским, если человек сам ниспадает до животного состояния.
В ФИЗИЧЕСКОЙ И ДУХОВНОЙ ПРИРОДЕ мы нередко наблюдаем аналогию.
Первичная истина, подобно протоплазме, имеет свое обыкновенно небольшое основное ядро, из которого выростают целые многоветвистые философские и научные системы.
ЕСЛИ ПРИНЯТЬ ВО ВНИМАНИЕ, что слово культура произошло от религиозного культа и что первоначальные города — прототип последующего государства (polis Древней Греции и civitas в Италии) были прежде всего религиозными союзами, то отсюда можно заключить, что не только культура, но и цивилизация были порождены, освящены и выпестованы религией. Лафатер как бы подтверждает это своим глубоким афоризмом: «Религия есть не что иное, как гениальность.»
«НЕ ХВАЛИСЬ ТВОЕЙ СЛАВОЙ бесславной, ты захотел прослыть лучше оратором, чем христианином» — писал Св. Григорий Богослов Григорию Нисскому, упрекая его за то, что после прекращения гонений Юлиана он оставил должность церковного чтеца и стал опять учителем красноречия. Однако, последний скоро снова возвратил свой талант на служение Церкви, которая увенчала его за его глубокие творения наименованием «Ум» (nous).
СОКРАТ, ПЛАТОН И АРИСТОТОЛЬ эта благороднейшая генерация величайших умов человечества, все были глубоко верующими, а первые два должны быть названы даже прямо благочестивыми людьми. Некоторые церковные учители называли их христианами до Христа, а древняя Церковь, в знак этого, помещала иногда их изображения в притворе своих храмов. Все их мировоззрение утверждается на строго религиозном основании. Молитва была постоянным спутником их жизни и оплодотворяющим началом философской работы их мысли. Сократ умер с молитвой на устах, а Платон, сам названный божественным за высоту своего идеалистическаго учения, ежедневно благодарил Небо за то, что жил во время Сократа.
У ЧЕЛОВЕКА НЕТ более драгоценного и невознаградимого капитала, чем время, и надо быть подлинно безумным, чтобы непроизводительно расточать его. «Убивать время» составляет такой же грех пред Богом, даровавшим нам этот талант для лучшего употребления, как и преступление пред нами самими, ибо потерянные дни вливаются в океан вечности и не возвращаются к нам снова. Впрочем, не время течет мимо нас, как мы привыкли думать, а скорее, наша собственная жизнь течет и проходит на его неподвижном фоне. Как на сцене сменяются декорации, так и на исторической арене проходят непрерывной чередою поколения людей и целых народов, уступая место одни другим. Чем короче срок нашего земного странствования, тем более надо стараться искупать каждый миг отпущенного нам времени, подражая в этом отношении древним подвижникам, этим неусыпным труженикам, переходившим постоянно от молитвы к чтению, от чтения к рукоделию и другого рода трудам и почти не дававшим очам своим сна и веждям дремания. Так же дорожили временем и другие люди высокого духовного порядка, проводившие все свои дни и часто даже ночи в неустанных занятиях. Их отдых состоял только в перемене работы. Так, Марк Аврелий писал свои знаменитыя «Размышления» часто на поле брани, в походной палатке. Один известный государственный муж, не имевший почти ни одной свободной минуты, пользовался, как он говорил, только обрезками своего времени, чтобы писать своим друзьям. «У меня нет времени жить, отказ от радостей жизни — тяжкий налог, который я плачу будущему», сказал Бальзак, проведший однажды тридцать бессонных ночей, спеща окончить одно из своих произведений.
ЧЕЛОВЕК СУЕТНЫЙ, говорит Блаженный Августин, непрестанно расточает драгоценное время и ропщет на Провидение. Он постоянно находится под влиянием внутренней борьбы и сердце его обуреваемо тысячами разнородных страстей. Привязанный к жизни, он тем не менее расточает время, которое как будто обременяет его; то вдруг начинает сожалеть о том времени, которое истекло…
Он избегает скуки, но скука, как будто прикованная к его пятам, неотступно преследует его во все продолжение его жизни. Таким образом, Господь, как Премудрый Отец, дарует внутреннюю радость тем, кто умеет пользоваться временем, и скуку посылает в наказание тем, которые не ценя времени, расточают его по пустому…»
МНОГИЕ ЛИ ИЗ ХРИСТИАН, часто равнодушных к своей религии, знают, что даже Магомет преклонялся перед нею и убеждал их неуклонно держаться Евангелия, как основы их земного благополучия и источника вечного блаженства.
«О, если бы люди писаний (т. е. имеющие откровение) веровали и боялись Бога, читаем мы в Коране, то мы непременно очистили бы их от злых дел и ввели их в рай сладости и еслибы они твердо держались закона и Евангелия, то непременно жили бы в изобилии,» (в подлиннике «ели бы сверху и из под ног»).
«О вы, получившие писание, вы не будете иметь твердаго основания дотоле, пока не станете в точности следовать закону и Евангелию и тому, что ниспослано вам от Господа Вашего» (гл. 5, ст. 72).
Не нужно быть богословом, чтобы, перелистывая Коран, где так часто упоминаются имена древних патриархов и пророков, а также и Иисуса, сына Марии, посланного подтвердить прежние откровения и закон, чтобы убедиться в том, что учение Ислама есть не что иное, как «затемненное христианство.»
Не теми ли отблесками евангельскаго света, которые горят доныне во мраке мусульманской религии, обясняется относительная жизненность последней, держащей в своей власти значительную часть Востока. Ислам — единственная религия, родившаяся с оружием в руках, однако ее сила ныне, конечно не в вещественном мече, а в заимствованном из Библии учении о Боге, как Творце и Промыслителе мира, бессмертии души и загробном воздаянии, которое питает сердца миллионов людей, даже в том отдаленном и искаженном преломлении, в каком мы его находим в Коране.
ОДИН ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ созерцательных умов христианства, Св. Григорий Богослов был в то же время и религиозным поэтом. Его стихи большею частью насыщены лирическим настроением. «Изнуренный болезнью — пишет он — находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывающий сам себе звуки крыльев.»
Одновременно своими поэтическими произведениями, он хотел дать «молодым людям» и всем, которые более всего любят «словесное искусство, как бы приятное врачевство, нечто привлекательное, в убеждении к полезному.»
ОСНОВА РЕЛИГИОЗНАГО ЧУВСТВА в смирении перед Высочайшим Существом. Это не есть пассивное и отрицательное чувство — своего рода духовное самоупразднение, как думают некоторые.
Напротив, смирение есть творческое начало жизни. Уничтожаясь как бы пред Богом в сознании своего недостоинства, верующий человек в Нем же находит высшее раскрытие и утверждение своей личности. Всевышний никогда не остается в долгу у человека. Когда последний повергает на Его алтарь самую свободу своего разума, как высшую жертву, какую он может принести своему Творцу и Богу разумов, тогда Господь сейчас же возвращает ему этот высший богоподобный дар очищенным, просветленным, углубленным и подлинно свободным.
Посмотрите, какою широтою духовного и умственного полета обладают духоносные отцы и учители Церкви стяжавшис истинную свободу во Христе.
Как духовные, они могут судить обо всем (I Кор. 2:15), тогда как естественный гений нередко чувствует свою связанность, или, прямее сказать, ограниченность. Биографы Гете говорят, что он хотел написать необыкновенную поэму «Ахилл,» чтобы затмить Гомера, однако оказался бессилен осуществить свой гордый замысел. Известно также, как слаб и даже жалок был Толстой в своих философских построениях, а также в вопросах чисто практической жизни.
ПЕНИЕ И МУЗЫКА вообще имеют гораздо более глубокий смысл и значение, чем это принято думать. Это подлинный язык природы, которым говорит все живое и человек, и животныя, и птицы, и пресмыкающияся. Ребенок выражает звуками голоса свои желания и чувства прежде, чем овладевает членораздельной речью. Последняя даже на высших ступенях своего развития, должна пользоваться музыкой голоса, известного рода интонациями, придающими художественную выпуклость словам. Сколько есть таких глубин душевной жизни, какие остаются невыразимыми для слова, и это всегда служит для нас источником терзаний. Как часто острая печаль изливается в рыданиях и воплях, а радость в восторженных восклицаниях или пении, только потому, что их трудно передать словом. О разгневанном человеке мы говорим иногда, что он рычит, как лев. Кто не знает, как терзают наш слух музыкальные диссонансы, режущие нас как бы по самому сердцу. С другой стороны, возвышенная музыка способна приподнять и взволновать наш дух гораздо больше, чем самая красноречивая речь. Она не только питает наши чувства, но и возбуждает мысль. Всем известно, какая глубокая философия воплощена в музьике Вагнера. Не значит ли это, что музыка, и особенно пение, как говорит Карлейль, «есть лишенная членораздельных звуков из какой то глубины исходящая речь, которая увлекает нас на край бесконечности и держит здесь несколько мгновений, чтобы мы заглянули в нее.» В ней всегда есть какая то мистическая сила, способная настроить нашу душу на тот или другой лад, смотря по ее содержанию. Следующие два примера, засвидетельствованные Библией, могут служить иллюстрацией этой мысли.
Когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взявши гусли, играл, и ошраднее и лучше становилось Саулу и дух злой отступал от него (I Цар. 16:23). Царь Йзраильский Иорам, Иудейский Иоасафат и царь Эдомский, предпринявшие общий поход против Моавитян, просили пророка Елисея открыть им волю Божию относительно исхода войны. Позовите мне гуслиста, — сказал пророк — и когда гуслист играл на гуслях, тогда рука Господня коснулас Елисея (4 Цар. 3:15, 16).
Молитва — это высшее выражение человеческого духа на земле, нередко стремится воплотить себя в стройных музыкальных звуках, которые не только служат для нее прекрасной одеждой, но и являются крыльями, возносящими ее к небесам, где никогда не смолкает ликующее пение — этот постоянный язык ангелов.
Если бы такая же гармония царила на земле, как в горнем мире, то здесь также немолчно раздавались бы хвалебные гимны Творцу миров, и самая человеческая речь напоминала бы музыку, какую мы теперь отчасти слышим в устах простого народа, у детей и чистых юношей, а равно у всех счастливых и умиротворенных душою людей.
КОГДА СВ. РАВНОАПОСТОЛЬНЫЙ Князь Владимир уподобляется «купцу, ищущему доброго бисера,» то это сравнение в применении к нему получает особенно глубокий смысл. Как мудрый приобретатель, он долго искал подлинного чистого драгоценного бисера, испытывая разные религии, пока не обрел его в восточном православии. Он определил достоинство этого жемчуга но приизнаку его красоты. В последней открылось для его послов и для него самого преимущество Православной веры, и это, конечно, не было только восприятием внешней эстетики, которой так богата была Византия, давшая в своем искусстве синтез лучших художественных достижений Востока и Запада, а прежде всего, красоты духовной, которая сияла из под внешиних форм величественного византийского церковного искусства. И в церковном пении, и в иконописи, и в архитектуре Православной цоркви есть особый ритм, служащий отражением вечной небесной гармонии. Церковным мастерам надо было утончать не толко свое тело, но и самый дух, чтобы подняться на высоту, подслушать там небесную музыку и низвести ее на землю. Запечатленная во всом нашем церковном благолепии, она доныне служит непосредственным откровением истины православия. Ее язык гораздо понятнее для всех, чем язык отвлеченных богословских понятий и через нее прежде всего осуществляет ныне свою мировую миссию Православная Церковь.
БЕДНОСТЬ, КАК И БОГАТСТВО, одинаково могут служить источником искушения для чоловека. Если богатство ведеть к надменности и самодовольству, то бедность, которую еще Платон назвал началом рабства, не будучи сама по себе пороком, может надломить и поколебать твердость его духа, после чего легко открывается путь к падению и пороку.
Зная это, ветхозаветный мудрец просил у Господа только хлеба насущного, о котором нам заповедано просить и в молитве Господней: нищеты и богатства не давай мне — питай меня насущным хлебом, дабы, пресытившись, я не отрекся от Тебя и не сказал: кто Господь и, чтобы обеднев, не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе (Притч. 30:89).
МЫ ВСЕ ПРИВЫКЛИ идеализировать древнее время, думая, что тогда великие люди и героические подвиги встречались чаще, чем теперь. Сиснсер полагает, что это представление должно быть отнесено к влиянию исторической перспективы. Как в ряду колонн, размещенных в равном разстоянии, наиболее отдаленныя от нас кажутся наиболее близкими между собою, так и выдающиеся явления прошедшаго кажутся тем более близкими одно к другому, чем более они удалены оть нас.»
Однако, всякий должен согласиться с тем, что с распространением демократических и особенно социалистических идей, общественная почва стала менее пригодна для культуры великих людей; как экзотическия растения, они нуждаются в заботливом уходе за собою и соответствующей им духовной атмосфере. Гений по природе своей индивидуален. «Ты царь, — говорит о нем Пушкин — живи один.» «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум.» Там, где его мысль захотят насильственно заключить в прокрустово ложе предвзятых теорий, или подвести ее под общий демократический уровень, гений неизбежно увядает.
«ПРЕКРАСНОЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ВЕЛИЧАВО,» но и «величавое должно быть прекрасным,» т. е. прежде всего чистым и светлым. Преступный и аморальный человек не может быть назван героем, хотя бы он творил великия дела. Рассуждая о нравственном образе Наполеона, Толстой справедливо возмущался теми историками, для которых «величие как будто исключает меру хорошего и дурного.» «Для нас, — говорит он — с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.»
ИДЕАЛ ХРИСТИАНСТВА так высок, светел и всеобъемлющ, что пред ним не может не преклониться всякий непредубежденный ум и всякое благородное сердце. — Но где мы видим воплощение его в действительной жизни? — спрашивают маловерные или злонамеренные люди. — Не такова ли судьба всякаго идеала вообще? — можно ответить им. Он, как солнце, сияет над нашей головой, озаряя наш жизненный путь, и человечество лишь постепенно приближается к нему, поднимаясь со ступени на ступень. «Царство Божие и правда Его — справедливо говорит один богослов — являются пока историческою реальностью только во Христе Иисусе. У нас же они утверждаются не простым исповеданием идеальных доктрин, а жизненным преображением в процессе благодатного возрастания. По мере того, как мы прививаемся ко Христу, как ветвь к виноградной лозе, мы все более и более возрастаем духовно, пока не настанет день, когда откроется новое небо и новая земля, и Бог будет всяческая во всех. Это и будет время полнаго осуществления Царства Христова, обещанного нам в Евангелии.»
В ЧЕЛОВЕКЕ БОЛЕЕ ВСЕГО «божественно» то, что он может благотворить — пишет Св. Григорий Богослов. Ты можешь стать Богом, ничего не сделав, не пропускай случая ко благотворению.»
«МЕРИЛОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЗАКОНА, справедливо говорит Фома Аквинат — должно служить согласие его со справедливостью, через которое обнаруживается, что последний вытекает из вечного закона. Отклоняясь от справедливости, закон утрачивает свою силу. Он даже перестает тогда быть законом, и превращается скорее в один из видов насилия.»
ВСЯКИЙ, КОМУ СУЖДЕНО жить на переломе истории, обязан дать отчет в том, что он видел, грядущим поколениям. Это сознание породило обильную мемуарную литературу наших дней. Справедливо говорят, что современники не могут дать правильной прагматической истории своей эпохи, потому что она была бы слишком субъективна и лишена должной перспективы, однако, никакой историк не может воссоздать потом картины отшедшей жизни, если у него не будет материала, оставленного ему, в виде записей и воспоминаний живыми свидетелями минувших событий. Через эти человеческие документы он входит в непосредственное соприкосновение с данной эпохой, дышет ея воздухом, проникается ея духом и чрез то передает живое биение ее пульса, а не один сухой скелет фактов.
ГОГОЛЬ ДОЛГО ИСКАЛ ПРАВДЫ на земле, и, не найдя ея здесь, устремил свой взор на небо. Как истинный христианин, он распялся для мира, отвергся земной славы и частью самого своего таланта. И именно в этот период своей жизни, когда он поднялся на такую нравственную высоту, он сам отвергнут был миром, т. е. обществом, потерявшим с ним общий язык. Как и все пророки, он остался одиноким среди людей, но его великие заветы не были забыты ни русским народом, вообще, ни его литературными потомками. Он породил целое поколение русских писателей и поэтов, поставивших своею задачею не только изображать жизнь, как она есть, льстя низменным вкусам развращенного общества, а напротив, поднимать его на высоту и служить духовному обновлению человечества. От него идет, как золотая нить, нравственная и религиозная традиция нашей литературы, строгой, совестливой и гуманной, нашедшая свое наилучшее выражение особенно в творениях Толстого и Достоевского; пусть Запад не понимает ее духа, видя в нем проявление какого-то юродства; это доказывает только то, что мудрое в очах Божиих, действительно, кажется безумием для мира.
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор — полезный труд.
Но, позабыв свое служенье
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Не для житейскаго волнения,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья
Для звуков сладких и молитв.
(Пушкин «Чернь»).
Почему не вспомнят эти вдохновенныя слова поэта противники монашества, пытающиеся отрицать его значение с точки зрения практической пользы или плохо понятаго альтруизма. Будучи высшим проявлением духовной культуры, иноческий подвиг имеет не менее прав на существование, чем поэзия; последняя также кажется праздной и бесплодной забавой для сынов века сего, привыкших все взвешивать на весах узкаго утилитаризма, или просто грубаго материализма.
Если поэт, «слуха котораго коснулся божественный глагол, тоскует в забавах мира, людской чуждается молвы,» «если служение муз не терпит суеты,» то тем менее может терпеть последнюю душа инока, всецело устремленная к горнему миру. Подвижник конечно, гораздо более, чем поэт, есть «небес избранник.» Его призвание — созерцать Вечный Божественный Лик, как «вожделенную красоту,» по слову Василия Великого, и жить в атмосфере высокого «вдохновения, звуков сладких и молитв,» которыми великие иноки питали и воспитывали весь мир.
Пушкин сам испытал на себе благотворное влияние сосредоточерной уединенной жизни, просветляющей душу и углубляющей мысль. Об этом он красноречиво говорит в своем известном обращении к Чаадаеву, описывая дни своего бессарабского изгнания.
Оставя шумный круг безумцев молодых
В изгнании моем я не жалел об них.
Вздохнув, оставил я другие заблужденья. ..
И сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений,
Владею днем моим, с порядком дружен ум.
Учусь удерживать вниманье долгих дум.
Не менее ярко опоэтизировал он свою Михайловскую пустыню, в которой часто спасался от шумнаго света и где углублялись родники его творческого гения в то время, когда он оставался наедине с самим собой и со своим дарованием.
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья…
Я здесь от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить…
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас.
В уединеньи величавом
Слышнее ваш отрадный глас,
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне
И ваши творческия думы
В душевной зреют глубине.
У безмолвной пустыни есть свой поучительный язык, что хорошо выяснил один вдумчивый англичанин, в своей недавно изданной книге «The wisdom of desert» («Мудрость пустыни»).
Не для того ли подвижники уходили в вертепы и пропасти земли, чтобы иметь свободный дух, чтобы «в истине блаженство находить» и внимать вечным небесным глаголам, которые становятся слышнее в «уединении величавом.»
Вся тварь там открывается взору инока в сиянии вечной гармонии, отзвук которой мы слышим в восторженном гимне, вложенном в уста Иоанна Дамаскина гр. А. Толстым:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю ясвободу
И голубыя небеса,
«Все окружающее меня, — говорит о себе один странник, написавший замечательную исповедь своего сердца, — представлялось мне в исключительном виде: деревья, травы, цтицы, земля, воздух, свет: все как будто говорило мне, что существует для человека, свидетельствует любовь Бога к человеку и все молится, все воспевает славу Богу.» Удаляясь от мира телом, инок не отделяется от него духом, ибо монах есть тот, по слову Нила Синайского, который, от всех удаленный, пребывает в духовном общении со всеми и в каждом человеке видит самого себя.»
Если мир не может уразуметь истинного смысла монашества, то очевидно, только потому, что «об этом надо судить духовно» (I Кор. 2:14).
Бэкон несомненно хорошо понимал значение подобнаго мерила, когда сказал: «для низших добродетелей у толпы есть похвала, для средних — удивление, для высших — никакого чутья.»
Монашество, стремящееся воплотить в полноте идеал нравственной христианской жизни, есть подлинно соль земли, которая быть может одна спасает последнюю от полного разложения. Оно не уничтожает ничего истинно человеческого в людях, но только возвышает, очищает и облагораживает человеческую душу. Оно всегда напоминает миру, что Бог один должен быть краем, т. е. целью наших желаний и нашим утверждением. Сколько осталось истиннаго монашеского настроения на земле (которое может, конечно, проявляться иногда и в условиях мирской жизни), столько осталось здесь истинной духовности, истинной религиозности и истинной человечности.
КАЖДОЕ ДЕРЕВО ПОЗНАЕТЕЯ ПО ЕГО ПЛОДАМ. Светские люди, посещающие наши лучшие общежительные монастыри, нередко с изумлением останавливаются пред высоким благоустройством не только их внутренней, чисто духовной, но и внешней культурной жизни. Как обяснить, спрашивают они, что удаленные от мира иноки так легко усвояют завоевания современной техники и культуры вообще? Откуда родятся таланты в пустыне? Где почерпают свою мудрость и утонченный вкус те, которых образование часто не возвышается над уровнем простой грамотности? Ответ на эти вопросы заключается в самой природе истинной монашеской жизни. Постоянное самоуглубление изощряет душевныя способности инока; молитва очищает и проясняет его мысли, приводит в гармонию его разум, чувства и волю и открьвает в нем источники творчества, присущаго каждому человеку. Вера, для которой все возможно, усугубляет его естественные дарования. Смирение убивает самодовольство, служащее всегда источником умственнаго и нравственнаго застоя, и заставляет неустанно стремиться вперед. Послушание превращает труд в нравственный подвиг, что делает его особенно производительным. Отсутствие борьбы за личное существование и всякой личной собственности заставляет думать всех только об умножении общей сокровищницы, откуда каждый получает все необходимое для удовлетворения своих насущных потребностей. Наконец, общая гармония внешней и внутренней жизни и постоянное созерцание небесных красот воспитывает в иноке чувство изящного, которое он отпечатлевает на всех делах рук своих и даже на самой окружающей его природе.
При виде всех этих особенностей внутренняго быта общежительных монастырей, нельзя не признать, что только в такой жизни, отрешенной от мира, мы находим пример наиболее совершенного общественного порядка на земле, которого напрасно домогаются современные политики и социологи.
«НЕ БУДЬ СТРОГИМ СУДЬЕЮ ТЕХ, которые словами учат о великих добродетелях, когда видишь, что сами они к благому деянию ленивы; ибо недостаток дела часто восполняется пользою оного учения. Мы не все стяжали все в равной мере; некоторые имеют превосходство более в слове, чем в деле, а у других, напротив, дело сильнее слова» (Леств. гл. 26).
В этих разсуждениях Св. Иоанна Лествичника заключается некоторое утешение для служителей слова, если они не исполняют сами всего того, к чему призывают других. Учительство само по себе вменяется им в заслугу. Подвизаясь ради братий своих и ближних своих, чтобы указать им правильный путь жизни, они, в силу тесной связи людей между собою, возмещают тем недостаток собственной добродетели.
Эта мысль, конечно, не может поколебать вечного слова Вечного Учителя: кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царствии Небесном (Матф. 5:19).
Люди, у которых дело сопутствует слову, навсегда останутся лучшими наставниками человечества.
ЛЕОНТЬЕВ, ЭТОТ АРИСТОКРАТ ДУХА по преимуществу, горячо восставал против демократизации или «смесительного упрощения» общества, видя в этом признак упадка и разложения культуры. Ту же мысль развивает и Густав ле Бон в своей книге «Научныя основы философии истории.» «Упадок народа, — пишет он — сказывается в возвращении к формам коллективизма. Цивилизация идет на убыль, когда личность опять пускают «пастись в стадо.»
ВСЯ ФИЛОСОФИЯ НИКОЛАЯ КУЗАНСКОГО основана на учении о «мудром неведении,» которое приводит к «сверхрациональному» познанию подлинной реальности — вообще прежде всего абсолютной реальности — Бога. К сожалению, теперешним людям не достает «даже мудрости на то, как говорит Св. Григорий Богослов, чтобы сознать свое невежество.»
МЫ ЖИВЕМ В ВЕК ПОДДЕЛОК. Они преследуют нас всюду. Пред нами постоянно выявляют себя не только фальшивая красота, неискренния речи, лицемерные поступки, но и поддельные авторы — это подлинное знамение наших дней. Они не стыдятся ставить свои имена под чужими произведениями, чтобы только стяжать себе таким образом литературное имя.
ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА ТАК КОРОТКА сравнительно с вечными запросами его духа, что каждый, умирая, готов воскликнуть: вкушая вкусих мало меда и се аз умираю (I Цар. 14:43).
Один из греческих мудрецов, Фемистокл, прожил до 107 лет. Почувствовав приближение смерти, он, по словам Иеронима, сказал, «что ему жаль разстаться с жизнью в то время когда он только что начал быть умным.»
«СЛАВЕН МИР БОЖИЙ ВОКРУГ НАС — пишет Лонгфелло, — но еще более славен мир Божий в нас самих.» Его можно видеть однако только очищенным умом и умиротворенным, благодатным сердцем. Тот, кто обладает таким зрением, по слову Исаака Сирина «и видением души своей увеселяется, и удивляется красоте своей, которая во сто крат светлее светлости солнечной.
Это — Иерусалим и Царство Божие, сокровенное внутри нас, по слову Господа.»
ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ ГУМИЛЕВ, умученный, подобно А. Шенье, революцией, в беседе с другим нашим писателем, изрек следующия знаменательныя слова:
«Я не понимаю, как человек, переживший революцию, может остаться без Бога. То есть, я не в том смысле, чтобы, как принято, искать Бога.» «Что же искать, когда мы Им настигнуты и каждую минуту чувствуем себя в Его руке? Поздно. Он Сам нашел нас.»
Есть мир, есть Бог, они живут во век,
— пишет он, как бы свою предсмертную исповедь —
А наша жизнь мгновенна и убога.
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
«ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ питаются единым божественным законом» (Гераклрит).
У СВЯТЫХ ЛЮБОВЬ К БОГУ всегда превозмогала все земныя привязанности.
«Боюсь вашей любви, писал Игнатий Богоносец Римлянам, уже обреченный на заклание чтобы не повредили мне; не делайте для меня ничего, кроме того, чтобы я пожрен был Богу… Прошу вас, не имейте ко мне неуместной привязанности.»
НЕСОИЗМЕРИМО ДУХОВНОЕ ВЕЛИЧИЕ человека, сравнительно с его скудельным телесным сосудом. Каждый из нас, чрез свое сознание, вмещает в себе как бы всю вселенную. «Я лежу, сжавшись в комок — читаем в одном месте у Л. Андреева, и весь помещаюсь на двух аршинах пространства, а мысль моя обнимает мир. Глазами всех людей смотрю и ушами их слушаю.»
Но именно здесь то подстерегает человека большая нравственная опасность. Охватывая своею мыслью весь мир, он готов возомнить себя владыкою вселенной, в отношении которой он является на самом деле лишь ничтожной песчинкой. Гордый помысл — это величайшее искушение для всех ученых и мыслителей: вращаясь в области отвлеченных идей, они мнят себя с этой высоты особой духовной расой, призванной руководить и повелевать другими и царствовать над миром.
Таково свойство нашего разума: он всегда «кичит,» по слову апостола, и потому часто вводит нас в заблуждение, тогда как любовь «созидает» везде и в самой области познания. Здесь невольно вспоминаются быть может несколько острыя, но часто оправдывающияся в жизни, слова сербскаго поэта Шайковича в его поэме «Новый Пророк» —
В разуме диавол находит господство
И увлекает от истины вдаль,
Сердцем лишь только дается познанье
Истины вечной, Добра и Красы.
Когда Св. Фекла хотела последовать за своим учителем Апостолом Павлом, он возбранил ей? — сказав: «никто не идет с невестою на брань.»
ИЗВЕСТНО, ЧТО МИР, рассматриваемый с высоты птичьего полета, кажется нам гораздо красивее, чем вблизи, когда мы непосредственно соприкасаемся с ним. Гете очевидно хотел выразить эту мысль в своих стихах: «Человек охотно наслаждается на картине тем, что раздражает в жизни.»
БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН ГОВОРИТ, что «наша душа и тело подобно двум взаимно недовольным супругам с различными нравами, живут в постоянном разладе, пока находятся вместе и приходят в отчаяние, если принуждены разлучиться.»
«РУМЫНСКАЯ КОРОЛЕВА МАРИЯ, написавшая в трех томах историю своей жизни («The story of my life»), которую один из рецензентов считает «лучшею книгою, когда-либо написанною лицом королевской крови в какой-либо стране,» — исповедует в ней «чудные воистину пути Божии, великие и страшные,» — проявившиеся во дни минувшей войны в судьбах Румынии и в еe собственной жизни.
Заключая свой труд, она говорит, что люди, однако только в сказках, после пережитых бедствий остаютея «счастливыми потом навсегда.» В жизни же обыкновенно не бывает так, и царственная писательница заканчивает свою биографию словами Екклезиаста, который «знал все относительно скорбей царей»: это тяжкое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы упражняться в нем. Видел я все дела, какия делаются под солнцем, и вот все — суета и томление духа (Еккл. 1:13-14).
ОКРУЖНОЕ ПОСЛАНИЕ ПАПЫ Пия 11 Quadrojesimo anno, изданное по случаю сорокалетия со времени опубликования известной буллы Льва XIII Rerum novarum, является несомненным знамением нашего времени. Католическая церковь продолжает идти по пути, проложенному Львом 13, захотевшим взять современное социальное движение в руки Церкви.
Поставив своею целью восстановление общественного порядка в полном соответствии с евангельскими заповедями, Пий 11 не скрывает трудности этой задачи, для успешного разрешения которой нужно «перерождение современного человечества во Христе.» «Если нужно найти целебное средство для человеческого общества, повторяет он слова Льва XIII, то пусть ищут его только в возвращении к христианской жизни и к ее установлениям.»
Он сожалеет, что современные государства недооценивают грозной опасности от коммунизма, и высказывается решительно не только против него, но и против социализма, считая его во всех его видах несовместимым с «заветами Вселенской Церкви.»
Пусть помнят они (защитники социализма), что отцом этого социализма, стремящагося проникнуть в нравы и культуру, был либерализм, а его наследником будет большевизм.»
УГЛУБЛЯЯСЬ В ИЗУЧЕНИЕ мировой жизни, современная биология невольно идет навстречу религии. Нынешние естествоведы обращают особое внимание на два явления в жизни природы: закон целесообразности и факт постоянного творчества, к которым сводится жизнь каждаго отдельного организма.
«Целесообразность в природе и особенно в устройстве организмов поражает всякаго наблюдателя, пишет в своем трактате «Наука и этика» профессор Метальников. Как будто какая-то разумная сила участвовала в устройстве организма. Всякая мельчайшая частица организма, всякий орган играет нужную и определенную роль, имеющую значение для всего организма.»
С другой стороны, в природе наблюдается бесконечное разнообразие форм и вариаций.
«Можно без преувеличения сказать, что в природе не существует двух совершенно подобных форм, как не существует двух подобных поступков или проявлений организма. И это индвидуальное творчество, которое является причиной этих безконечных вариаций, есть только небольшая частичка общего мирового творчества, которое мы называем эволюцией.»
Духовная природа живого организма, без которой были бы необяснимы подобныя явления есть «такая же реальность, как материя и ее законы.»
Так биология чисто научным методом приводит нас к «признанию Творческого Разума, управляющего деятельностью человека и животных» (Труды Iv сезда Русских Академических организаций заграницей ч. 1 стр. 241, 248, 249) и истинная наука снова говорит в унисон с религией.
ОДНИ ИЗ САМЫХ БЛЕСТЯЩИХ и вдохновенных страниц, какия есть у Карлейля в его «Герои и героическое в истории,» посвещены возвеличению писателя и книги, запечатлевающей в себе «душу» прошлых веков и «открывающей эру чудес.»
Вместе с Фихте он готов считать писателя «пророком» и даже «священником, раскрывающим во все века людям смысл божественного: писатели это — непрекращающееся жречество из века в век, поучающее всех людей, что Бог неизменно присутствует в их жизни, что вся внешность, все что мы видим в мире представляет обличие «божественной идеи мира,» одеяние того, что «лежит в основании внешности»: он свет мира, мировой пастырь; он руководит людьми, подобно огненному священному столбу в их объятом мраком странствовании по пустыням времени» (стр. 220, 221, 225).
Так великий Пушкин всегда как бы священнодействовал в минуты творчества и называл вдохновение — «признаком Бога,» поэзию «святой» и самого себя «жрецом» и «пророком.»
О если бы все современные писатели так же глубоко и свято понимали свое призвание и так же высоко держали свое ответственное знамя! К сожалению, среди них преобладают те, сердца коих не касается «божественный глагол,» которых тот же Фихте считает за это «фальшивыми писателями» или жалкими кропателями,» относя их к небытию . Они наполняют книжный рынок своею фальшивою и гнилою литературой, которая причиняет величайший вред современному обществу, отучая его от серьезной и здоровой умственной пищи.
***
Страшен и загадочен мрачный лик революции. Разсматриваемая со стороны своего внутреннего существа, она не вмещается в рамки истории и не может быть изучаема наряду с другими историческими фактами. Своими глубочайшими корнями она уходит за пределы пространства и времени, как это установил еще Густав ле Бон, считавший ее иррациональным явлением, в котором действуют какие то мистические потусторонние силы.
То, что могло казаться сомнительным прежде, то стало совершенно очевидным после Русской революции.
В ней все почувствовали, как выразился одик современный писатель, предельное воплощение абсолютного зла в человеческом облике; другими словами, здесь ясно обнаружилось участие дьявола этого отца лжи и древнего противника Божия, пытающегося сделать человека своим послушным богоборческим орудием.
Исконная борьба зла с добром, тьмы со светом, сатаны с Богом и составляет глубочайшую нравственную основу революции, ее сокровенную душу и главную цель. Все остальное — что обычно характеризует ее, т. е. политические и социальные перевороты, разгул кровавых страстей, есть только внешние последетвия или средства этой борьбы; они относятся к ней так же, как стрелки на часовом циферблате к движущей их скрытой от нас пружине.
Революционный процесс проходит через всю историю мира.
Первый акт этой великой драмы имел место в глубине небес, когда там произошло возмущение против Творца в среде бесплотных духов, а эпилог ее изображен огненными красками на страницах Апокалипсиса.
Падший Денница первый зажег огонь революции в мире. Об этом мы читаем у Пророка Исаии:
Как упал ты с неба, Денница, сын зари! А говорил в сердце своем: взойду на небо, выше звезд Божиих, вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов: взойду на высоты облачныя, буду подобен Вышнему (Ис. 14:12-14). Он увлек за собою третью часть звезд, т. е. небесных воинств; против них восстал Михаил Архангел с прочими бесплотными силами и низринул их с неба (Апок.12:7-9). Слово Божие не дает нам подробного изображения этой небесной брани, картину которой попытался нарисовать при помощи поэтического воображения в своем «Потерянном Рае» Мильтон. Он изображает все моменты этого возстания типичными чертами революционного мятежа.
«Хоть я изменился по внешнему блеску, говорит Веельзевул, но я не изменил твердой мысли и гордаго негодования, сознающаго гордое достоинство; оно то и побудило меня поспорить с Сильнейшим и увлекло в ожесточенную борьбу несметныя силы вооруженных духов.»
«Он, Властитель над всеми? продолжает Денница, обращаясь к своим темным силам, будет сидеть по царски, а мы, рабы Его, принуждены будем покрывать алтарь Его цветами амброзий и за них же воскурять Ему благовонный фимиам.»
«Он, самодержавно царствующий на небе, сидел на престоле своем, охраняемый лишь привычкою, уважением и согласием своих поданных. К чему нам раболепствовать, если мы можем господствовать.»
«Прощайте, счастливыя небесныя поля, где вечно обитает радость! Да здравствует вечная тьма. Прими того, кто приносит с собой непреклонный дух… «
Низринутый за свою дерзость с Неба, сатана не только не смирился перед Творцом, но еще более укрепился в чувстве богопротивления. Он постарался вовлечь в эту печальную борьбу и первого человека, восстановить его против своего Создателя. Отравленные навсегда ядом гордыни, прозвучавшей для них в словах «будете яко бози,» потомки Адама никогда уже не могли сами исцелиться от этой опасной болезни. Сатана незримо разжигал в человеке этот губительный дух самоутверждения, побуждающий его сопротивляться своему Творцу.
Вавилонское столпотворение было первым открытым вызовом, который человечество осмелилось бросить Небу. Наказанное за свою дерзость, оно также не смирилось до конца. Вся последующая история ветхозаветного мира становится продолжением той же борьбы человека с Богом, которой не чужд был и избранный народ Израильский, как мы это ясно видим из Библии и особенно из писаний пророческих.
Похоть богопротивления в скрытом виде продолжала существовать и после пришествия на землю Христа Спасителя, примирившего людей с Богом и давшего им ощутить снова радость богосыновства.
Появление гуманизма, попытавшегося вывести человека из подчинения человека Божественному Авторитету, чтобы объявить его существом самодовлеющим и секуляризовать всю культуру, выросшую на христианских корнях, знаменует собой новый момент в развитии и углублении этой вековой драмы.
Революция всегда приходит с соблазном свободы и притом свободы абсолютной, божественной, обещание которой звучало в словах искусителя: будете, как боги. Революция всегда находит для себя пищу в этой неумирающей иллюзии человечества, за увлечение которой последнее всегда платилось такою дорогою ценою.
Дух гуманистической свободы, проникшей в недра Католической церкви, произвел здесь потрясающую революцию, известную под именем реформации. От ее огня воспламенилась вскоре первая глубокая политическая и частью социальная революция в Англии. Она носила в себе в зародыше все типичные разрушительные черты последующих революций, но религиозные истоки этого движения, железная рука Кромвеля и исконный здравый смысл английского народа, сдержали эту буйную стихию, не дав ей развиться до конца.
С тех пор, однако, общественный воздух в Европе навсегда был отравлен революционными бактериями.
Французская почва, возделанная руками Вольтера, Руссо и энциклопедистов, оказалась наиболее восприимчивой для революционных семян, и они расцвели здесь пышным цветом к концу 18 века, породив так называемую Великую Францусскую революцию. Тесная генетическая связь ее с английской революцией не подлежит никакому сомнению, но каждый народ дает; конечно, свое воплощение революционным идеалам. В противоположность Англии, здесь не было ничего сдерживающего для разразившейся общественной бури, а, напротив, все способствовало ее скорейшему распространению.
Во Французсой революции, как в зеркале, отразился легкомысленный характер этого народа, его стремление к позе, к красивым фразам и жестам, вдохновляемое суетным тщеславием. Все герои и рядовые деятели этой революции даже наиболее умеренные и серьезные из них — жирондисты — напоминают актеров, стоящих пред лицом многочисленных зрителей и думающих только о том, что скажут о них современники и потомки. Они предавались оргиям накануне казни, чтобы показать тем мнимое мужество духа. Многие из них старались рисоваться даже на эшафоте, который был для них последней сценой в этом мире.
Никто из них не думал об ответственности перед Богом, перед историей или своей совестю в этот роковой для страны момент.
При таком настроении общества, революция из средства превратилась в цель, в кумир, которому поклонялась вся нация. Увлекаемая инерцией собственного движения, она, как ураган, неудержимо неслась вперед и, постепенно углубляясь, превратилась в страшное смешение богохульства, жестокости, крови, разврата и коллективнаго безумия, которое ее вожди напрасно пытались прикрыть громкими лозунгами: свободы, равенства и братства. Увы, рядом с этими красовавшимися повсюду высокими словами, возвышалась «святая гильотина,» ставшая ненасытным молохом, которому приносилось в жертву безчисленное множество невинных жизней. Читая повсюду «Братство или смерть» Шамфор невольно воскликнул: «Это братство Каина!» Скоро эту роковую истину понял весь мир и если вначале за развитием французской революции с любопытством следили даже такие серьезные умы, как Кант и Гете, то потом она уже не внушала Европе ничего, кроме отвращения и ужаса.
Французская революция ясно показала миру, что ее стремления не ограничивались только ниспровержением существующего государственного и социального устройства; она присвоила себе более широкую миссию мирового масштаба и прежде всего объявила себя самодовлеющим началом жизни, провозгласив особую революционную мораль, революционное правосудие и т. п. Она отвергла вечные законы Творца, чтобы поклониться человеческому разуму и его одного сделать законодателем жизни. Робеспьер, воплотивший в себе до конца кровавый облик революции, достигшей при нем своего зенита, впервые понял, однако, все безумие состязания человека с Богом и потому попытался вновь «декретировать» поклонение Высочайшему Существу, сделавшиис сам его первым жрецом.
Однако, эта жалкая пародия на религию не могла спасти ни его самого, ни революцию. Последняя, как Сатурн, продолжала безжалостно пожирать ее собственных детей, пока железная рука Наполеона не вырвала у нее ее жала. Однако, дух ее не умер и после того, как этот страшный пожар погас, наконец, во Франции. Он сделался величайшим соблазном для человечества, которое не переставало оглядываться на эти кровавые огненные страницы французской истории, получившие для многих какую то роковую притягательную силу.
Широкое культурное влияние Франции, которое издавна она оказывала на Европу, еще более облегчало распространение революционных идей. Русское образованное общество особенно увлекалось ими с тех пор, как наши офицеры принесли их на концах своих штыков после своего победоносного похода в Париж.
Всякая революция зарождается в умах и постепенно электризует разные общественные слои, начиная скорее с верхних. Ее подпочвенная работа продолжается до тех пор, пока сопротивление власти и наиболее крепкой общественной среды не ослабеет и тогда она, как подземныя воды, с шумом прорывается наружу. Это и случилос у нас после неудачной для нас великой войны, когда надломленный и утомленный ею народный организм уже не в состоянии был противостоять этой бурной разрушительной стихии, давно уже глухо клокотавшей под землею.
Русская революция есть одно из самых сложных явлений, какия когда либо были в истории. Она соткана из самых разнообразных стихий. Тут есть и прямое подражание францусской революции, в идеях которой воспитывался целый ряд поколений нашей интеллигенции; и мессианизм западников, беспощадно осуждавших русский политический и общественный строй и разочаровавшихся потом в «буржуазно-мещанской» Европе; и апофеоз России у славянофилов, считавших ее светом для мира, с ее идеалом вселенского братства; и исконная неутолимая жажда полной правды на земле у простого народа; и всегдашний неудовлетворенный земельный голод последнего; и анархия умов, водворившаяся в России под влиянием отрицательной проповеди Толстого, а также разного рода буревестников, декадентов и т. п.; и глубокое потрясение русской души огненными образами глубинного зла у Достоевского; и огромная энергия, развитая великой войной и искавшая себе выхода после разочарования в последней; и русский максимализм вообще, не умеющий нигде и ни в чем останавливаться на полдороге и легко переходящий в нигилизм; и отголоски смуты, а также Разинского и Пугачевского восстаний, в которых проявился русский бунт бессмысленный и беспощадный, как результат буйного настроения русской души в минуту ея крайнего возбуждения. Все это смешение оказалось заквашенным чуждым нам материалистическим марксизмом и потому дало такое неожиданное и бурное брожение, превратившее солнце в тьму и луну в кровь, создавшее повсюду смятение и ужас и сделавшее Россию страшным позорищем для всего мира.
В нашей революции, конечно, не менее характерных национальных черт, чем во Французской, но если заглянуть в ея сокровенную душу, то мы увидим здесь тот же мировой революционный процесс, вступивший в новую стадию своего развития.
Русская революция смелее, чем какая либо из предшествующих ей, выступила со своей всемирной миссией и с углубленной радикальной программой. Ее идеологи не хотели видеть в ней только повторение «классических образцов» всегда кончавшихся компромиссом. Она с самаго начала поставила своей задачей отречение от стараго мира и создание абсолютно нового строя общественной жизни — с новыми идеалами и новыми методами общественного строительства. Ея целью было не только открыть новую страницу в мировой истории, но совершенно порвать связь с последней и создать новую землю с новым человеком, апофеоз котораго она поставила в центр своей догмы. Исходя из принципа, что «пафос разрушения есть пафос созидания,» она с яростию фурии устремилась на весь прежний пюлитический общественный и нравственный порядок жизни, желая сокрушить его до основания.
Тут сказалась исконная максималистическая русская дилемма: «Все или ничего,» или лучше сказать — «все или долой все.»
Замечательно, что не только Нечаев — этот «разрушитель» по преимуществу, но и идеалист Герцен с каким то демоническим сладострастием предвкушал эту картину общего крушения, которое должна принести с собой русская революция.
«Или вы не видите… — говорит он… — новых варваров, идущих разрушать. Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся под землею внутри гор. Когда настанет их час, Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый, погибнут, рядом… » «Что выйдет из этой крови — кто знает; но что бы ни вышло, довольно, что в этом разгаре бешенства, мести, раздора, возмездия погибнет мир, теснящий нового человека, мешающий водвориться будущему — и это прекрасно, а потому да вдравствует хаос и разрушение, и да водворится будущее.»
Увы! Пророчество это исполнилось во всей своей ужасающей силе.
Варвары пришли — чтобы исполнить свою роковую миссию — и все стихии смешались в кровавом хаосе. Все, что почиталось высоким, святым, добродетельным, или просто честным, благоприличным, культурным в человеческой жизни — все было попрано и поругано их жестокою рукою, и мерзость запустения водворилась повсюду.
В разгаре бешенства мести и раздора, хорошее и дурное, правый и виноватый погибали рядом. Вино смешалось с кровию и морем человеческих слез на этом пиру Ирода. Никогда еще человеческое достоинство не попиралось так грубо и безжалостно, никогда еще человек не падал так низко и не был так отвратителен в своей звериной разнузданности, как в эту мрачную эпоху. «Для тела — насилие, для души ложь»: этот нечаевский принцип вполне был воплощен в жизнь, сделавшись главною основою деятельности большевиков.
Всякая революция есть величайший соблазн, которым пользуется дух злобы, чтобы увлечь за собою не только отдельных людей, но целый народ. В ней всегда повторяются в большей или меньшей степени, все три вида искушений, с которыми сатана приступал к Богочеловеку в пустыне. В истории русской революции они выступают яснее, чем в какой либо другой. И чем больше было дано русскому народу, чем выше было его призвание, тем глубже было его падение.
Первое искушение, с которым революция приступила к нему, был соблазн хлебом, т. е. царством общей сытости, равномерным распределением земных благ между людьми, призраком земного рая, где не будет нуждающихся и обездоленных. Ради этой чисто земной цели он должен был отказаться от всех вечных духовных идеалов, которыми жил в течение веков.
Второй соблазн призывал русский народ отвергнугь путь постепенного, основанного на нравственном подвиге, улучшения общественной жизни и сразу сделать чудесный скачок в царство свободы, равенства и братства, которым Россия должна была удивить весь мир, и третий самый страшный из всех — состоял в призыве отречься от Бога и поклониться Его исконному противнику сатане, чтобы при помощи последнего легче овладеть всеми царствами мира. Уже простой здравый смысл показывал, как опасно и призрачно по существу каждое из этих искушений, но революционная психология всего менее советуется со здравым смыслом. Русский человек, со свойственным ему увлечением максимализмом, не задумался броситься в бездну, как Эмпедокл в кратер Этны, чтобы прослыть, подобно ему, божеством; в своем безумии он дерзнул вступить в борьбу с самим Богом, и не символически, а реально поклонился сатане. Последний настолько овладел его душой, что в разгар революции мы увидели на Русской земле полную картину злой одержимости, или того беснования, о котором так много говорит нам Евангелие.
Впрочем в появлении и утверждении безбожнаго материалистическаго коммунизма на Русской почве есть своя диалектика.
Наша радикальная интеллигенция, отойдя оть Церкви, унесла с собою из христианства высокие начала любви и сострадания к меньшей братии и тесно связанную с ними идею жертвенности, свободы, равенства и братства.
Из этого нраветвенного материала они хотели создать новый общественный порядок на земле, но уже без религиозного основания. Однако чисто гуманистическое мировоззрение, как доказал это исторический опыт, не может служить твердой базой для человеческой жизни, ибо оно само всегда кажется как бы висящим в воздухе — между небом и землей. Большевики поняли это своим чутьем и, увлекаемые тягою земли, решили всецело на ней утвердить свое царство. Они не задумались отбросить все идеалистические традиции и предпосылки своих предщественников и смело пошли за К. Марксом, подведя под свое коммунистическое здание материалистический фундамент. Погрузившись всецело в земную стихию, они естественно оказались во власти духа земли и князя века сего. Последний не замедлил провозгласить для них чрез их же собственных оракулов новый закон, который не мог быть иным, как противоположным Синайскому и Евангельскому законодательству. Если прежде было сказано: Аз есмь Господь Бог Твой, да не будут тебе бози иные разве Мене, то теперь появились, имонно, инные бози и воздвиглись кумиры, которым поклонились безбожные коммунисты.
Отменены были 4 и 5 заповеди о почитании праздников, установленных Церковью, а также родителей и старших, вообще.
Вместо предписаний — не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лжесвидетелствовать, не желать чужого добра — появились новыя противоположные правила, обратившие прежние пороки и преступления в революционные добродетели.
Неудивительно, что все живые ростки жизни иссохли на Русской земле от злобы живущих на ней, и она превратилаеь в преддверие самого ада.
Сатана уже не пытался более облекаться в образ ангела света для обольщения людей и обнажил свое гнусное лицо — лицо зверя, — от которого содрогнулся мир. Он повел тысячи людей на открытый бой со Всемогущим Творцом мира. Воинствующее безбожие стало основным пунктом программы большевизма. Небо поистине должно было ужаснуться от той неистовой хулы, какая неслась к Нему с Русской земли.
«Россия есть цель революции!» — воскликнул некогда Бакунин. «Ее наибольшая сила там развернется и там достигнет своего совершенства. Высоко и прекрасно взойдет в Москве созвездие революции из моря крови и огня и станет путеводною звездою для всего освобожденного человечества.»
И действительно пройдя последовательно в трех европейских странах три стадии своего развития, дух революции, кажется, здесь достиг своего совершенства, проявившегося в безпримерном по ожесточению сатанинском богоборчестве, в садической жестокости и ужасающей безнраветвенности, а взошедшее в Москве созвездие революции из моря крови и огня осветило не картину земного рая, а царство рабства, голода и и смерти, пожавшей миллионы жертв и превратившей значительную часть России в пустыню. Иначе и не могло быть. Путь Антихриста везде обозначается страданием и смертию.
Тем, кто, не взирая на все это, продолжает идеализировать до сих пор революцию — это страшное чудовище с окровавленными руками, с лицом, искаженным злобою и адским хохотом, с глазами, полными наглаго бесстыдства, с каким она попирает все божественное в человеке, — тем следовало бы, по крайней мере, почаще вспоминать характеристику, которую дают ей ее старые идеологи. «Революция есть варварский способ прогресса» — сказал некогда известный французский социалист Жорес, написавший 12 томов истории французской революции. Еще красноречивее приговор о ней, сделанный тем же Бакуниным, в минуту духовного просветления: «Кровавые революции, пишеть он — благодаря людской глупости, становятся иногда необходимыми, но все-таки они зло и великое несчастье не только в отношении к жертвам своим, но и в отношении к чистоте и полноте той цели, для которой они совершаются… Роковым образом случается, что после массовых убийств, революционеры должны придти к меланхолическому выводу, что они ничего не выиграли и что они собственными руками подготовили торжество реакции.»
«Гордая и святая свобода!» — писал 30 апреля 1791 года Руссо Императрице Екатерине 2й. «Если бы жалкие люди могли уразуметь тебя, если бы они зналп, какой ценой ты покупаешься и сохраняешься, если бы они чувствовалп, что законы твои неизменнее тяжкого ига тирана, — слабыя их души увлекаемыя страстями, страшились бы тебя во сто раз более рабства, или бы с ужасом бежали от тебя, как от громады, которая готова раздавить тебя.» Последующее свидетельство якобинца Карно, уже прошедшего до конца тернистый путь свободы во время французской революции, только подтверждает этот приговор Руссо, основанный более на интуиции, чем на живом опыте. «Для того ли явлена человеку свобода, чтобы он никогда не мог от нея вкусить. Вечно протягивая руку к этому плоду, он будет поражен смертью.» Если добавить сюда предсмертную исповедь Жанны Ролан перед Статуей Свободы, мимо которой ее везли на казнь: «О, свобода! Сколько преступлений творится в твое имя» то станет понятным, насколько опасно то искушение неограниченной свободы, каким революция влечет к себе в течение веков человечество.
С этими старымй «классическими» свидетельствами о подлинном облике революции вполне совпадает отзыв о ней некоторых наших современных мыслителей, напр. профессора Бердяева.
«Все большие революции — пишет он в своей известной книге «Философия неравенства» — имеют неотвратимое течение: все были яростны, злобны, мстительны. Во всех революциях побеждали самыя крайние течения, во всех революциях отрицалась свобода и искажался образ человека. Революция не идиллия, никогда революции не были прекрасными и добрыми, никогда не торжествовали в них лучшие стороны человеческой природы. Все революции будили темную и злую стихию в человеке, древний Хаос. Никогда не были революции разумны. Никогда не приносили оне радости и не давали того освобождения, о котором мечтали предшествующия поколения…» «Революция есть рок народов и великое несчастье,» говорит он в другой своей книге «Новое Средневековье.»
Нет никакого сомнения в том, что всякая революция приходит по линии наименьшего сопротивления, что зло усиливается в мире лишь тогда, когда ослабевает сопротивление добра, что как и всякое другое искушение, революция несет в себе жестокое возмездие тем, кого соблазняет.
Однако, все это не может дать ей даже малейшего нравственнаго оправдания. Ее нельзя рассматривать, как Провнденциальную историческуио Немезиду, мстящую правительству и обществу за грехи прошлого и заключающую в себе врачевство от политических и социальных недугов человечества, ибо в таком случае лекарство было бы опасней самой болезни: оно надолго обезкровливает народный организм, а иногда и совершенно убивает его. Адския муки также будут наказанием за грехи людей, но оне уже не будут очшцать последних, то же можно сказать и о революционном огне, который имеет свойство скорее закалять людей во зле, чем исправлять, или умягчать их сердца. Это явление нельзя приравнять и к разрушительным стихиным бедствиям, как напр., землетрясение и наводнение, которыя Бог посылает людям свыше для их вразумления, ибо здесь действует злая человеческая воля, сознательно стремящаяся разрушать и разлагать человеческую душу, а Бог, конечно, ни в каком случае не может быть пособником злу.
Революция по существу своему (о чем свидетельствует самое слово, означающее взрыв, возмущение, возстание) есть разрупштельное начало: вместе с добром она уничтожает отчасти и зло, но она не может созидать жизнь, пока не отречется от самой себя, т. е. от своей адской сущности. С терновника не собирают винограда. На гнилом корне нельзя никогда вырастить добрых, здоровых плодов. Если Премудрый Промысел извлекает и из нея нечто благое для вас, то конечно, не благодаря, а вопреки ей.
Сама же она может источать из себя только зло и бедствие для человечества. Вот почему от нея с ужасом отвернулись ныне многие из тех, кто прежде готов был поклоняться ей, как некоей богине — освободительнице человечества.
Отрезвившись ценою горького опыта сами, они предостерегают от увлечения революцией и других.
Подводя итог «доходам и расходам войны и революции,» известный социолог проф. Пит. Сорокин, уплативший в свое время вместе со многими другими интеллигентами дань революционному психозу, находит, что первые не покрывают вторых…
«Вот почему я скептически воспринимаю всякую наивную и рафинированную — радость и восторги перед революцией… Когда же я вижу многих и многих тружеников, искренне мечтающих о приходе революции, говорю: «жаль, что человечество плохо усвоило уроки истории.» Эти дети играют огнем, который сожжет их же самих и больше всего именно трудовые классы; они вызовут вихрь, который разнесет смерть, убийства, голод, болезни, опустошения по всей стране, вихрь, в результате котораго болыпе всего пострадают именно народныя массы…
Метод голого и кровавого насилия по своей природе ничего кроме разрушения дать не может. «Дух разрушающий не есть созидающий» — это теперь мы поняли все.
Если бы даже революция и давала положительные результаты (что, увы, почти не бывает) эти плоды не стоят «чистой слезы одного ребенка.» Жизнь людей здесь служит кирпичами, их кровь, — цементом, их страдания — штукатуркой, ужасы и зверства — краской, таков революционный метод постройки социальных зданий. Не одна жизнь и слезы взрослых, но десятки тысяч детей кладутся в фундамент такого здания, безжалостно давятся, душатся, разстреливаются, морятся голодом, убиваются тифом, сифилисом, холерой, цынгой и др. болезнями, дробятся их нежныя кости, искажаются не только их тела, но и души… это дорого… слишком … дорого… » (Питирим Сорокин, проф. социологии Петроградскаго университета («Современное состояние России,» стр. 105).
Главное положительное завоевание всякой революции состоит в ее самоотрицании и в наглядном подтверждении той истины, что эволюция неизмеримо выше революции, что она только ведет мир по пути истинного прогресса. Революционная катастрофа оставляет после себя такие культурные разрушения и такие глубокие нравственные раны, какие не могут залечить целые века. Пушкин показал подлинную мудрую гениальную проницательность, когда поучает нас устами Гринева в «Капитанской Дочке.» «Молодой человек, если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которыя происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.»
Другое, не менее важное достижение, полученное человечеством после революции, состоит в установке той истины, что религия настолько глубоко захватывает все существо человека, что он не может жить без нея, как и не может относиться к ней безразлично: ей можно или следовать, или ее гнать и ненавидеть. Революционеры и особенно наши большевики, не только стараются уничтожить существующую религию, но незаметно подменить ее другой, созданной ими самими по образу своему и подобию. Самым своим демонизмом большевики показали, что «религиозной нейтральности, как справедливо говорит Бердяев, не существует, что религии живого Бога противоположна лишь религия диавола, что религии Христа противоположна лишь религия Антихриста.»
Отвергнув Истинного Бога, они создали себе ложных кумиров, наделенных подлинно почти божественными свойствами. Ленин и Маркс стали для них тем же, чем является Магомет для мусульман. Их учение признано не только единственно истинным, но совершенно непогрешимым и вечным. Оно не нуждается ни в каком разумном оправдании и должно быть принимаемо на веру, как религиозный догмат. «Учитель сказал» — этого достаточно, чтобы его слово стало законом на все века.
Таков человек: удалившись от Бога и даже борясь с Ним, он не перестает искать непререкаемаго божественнаго Авторитета. «Так любодействует душа человеческая, говорит Блаженный Августин, отвращаясь от Тебя, ища вне Тебя, что в совершенной чистоте может быть найдено только по возвращении к Тебе. Превратно подражают Тебе все, уклоняющиеся от Тебя и возносящиеся пред Тобою.»
Революция, как известно, зарождается впервые в душе человека. Кто же произвел революцию русскаго духа, из которой вышла потом, как цыпленок из яйца, величайшая катастрофа наших дней?
Декабристы, которых большевики считают своими первыми идейными родоначальниками? Герцен, Бакунин и особенно Нечаев, оформившие до конца их идеал и потому справедливо называющиеся их «предтечами»?
Или те «буревестники,» которые появились в конце 19 века и особенно в начале 20 века и произвели анархию умов в политической и религиозной области, в науке, искусстве, музыке, поэзии?
Все, конечно, эти факторы участвовали в постепенном разложении русской души и подготовке соответствующей общестенной психологии для появления русской революции, но истинными духовными реформаторами своей эпохи, произведшими огромный переворот почти во всех областях русской жизни и русской культуры, были два великих властителя русских дум за вторую половину 19 в. и в начале 20 в. — Толстой и Достоевский.
Воплотивший в себе все типичные черты русского народа от его верхних слоев до нижних, такой же безкрайний, стихийно неудержимый, как он, соединивший в себе и утонченного интеллигента с его самокритикой, с его духовным скитальчеством, с его рационализмом и мужика с его тягой к земле, ненавистью к более образованным и обеспеченным классам и с жаждою если не нового неба, то новой земли, на которой обитает правда, всегда искавший истину и часто боровшийся с нею, Толстой вместил в себе отзвуки всех тех мыслей и настроений, из соединения коих должна была вспыхнуть потом наша революция.
Он был для нея Руссо и отчасти Вольтером. Толстой сам считал себя прямым учеником перваго и носил его портрет, как святыню, на груди. Что же касается второго, то здесь, казалось не было прямого духовнаго сродства. Однако, Толстой был несомненно вольтерьянцем на практике, и его язвительные насмешки над Церковью имели не менее пагубное влияние на русское общество, чем сарказмы первого, обращенные против современного ему католичества.
Если нам скажут, что Толстой стремился все же подвести христианскую основу под современную культуру, то мы ответим, что и на могильном памятнике Вольтера, в числе его заслуг указано, что он «поборал атеистов» и это не было преувеличением, потому что он был только деистом, а отнюдь не атеистом. Несомненно также, что Толстой, по складу своего характвра и по своим убеждениям, был противник борьбы со злом силою; поэтому он отрицал суд и всю государственную организацию и ненавидел францусскую революцию, которую называл только большою, а не великою; он был также против всяких попыток и у нас произвести изменения существующего политического и общественного строя революционным путем, о чем он открыто говорил студентам и рабочим. Его призывы к преобразованию общественных отношений на началах христианского братства и любви, конечно, не имели ничего общаго с человеконенавистничеством большевиков, однако, когда он переходил к критике современного государетва, общества и всей современной культуры, его перо насыщено было таким ядом протеста, негодования и насмешки, что он невольно становился союзником революционеров.
«Насмешка, — говорил справедливо Спенсер, — всегда была революционным агентом.» «Учреждения, потерявшие свои корни в вере и уважении народа, становятся обреченными на гибель.» Долголетняя пропаганда Толстого против многого такого, что было близко и свято русскому сердцу, соединенная с его попыткой к бытовому опрощению в своей жизии, не могла пройти без влияния на народную душу, постепенно расшатывая все основные устои русской жизни. Он действительно перевернул, по выражению его сына, Льва Львовича Толстого, сверху до низу сознание Русского Народа и создал новую Россию. Своим острым и глубоким литературным плугом он разрыхлил русскую почву для революции, которая, по словам того же Л. Л. Толстого, была «подготовлена и морально санкционирована им.»
Гораздо труднее установить и проследить то влияние, какое могло иметь на появление и развитие русской революции творчество Достоевского. Он, конечно, не имел ничего общего с Руссо, Вольтером или энциклопедистами. Многим самая постановка такого вопроса о какой либо связи нашей революции с литературной деятельностью Достоевского покажется своего рода кощунством. Наше общественное мнение давно уже как бы канонизировало великого писателя. Все привыкли почти с благоговением преклоняться пред гениальным пророческим прозрением Достоевского, заранее нарисовавшего облик нашей революции — сколько кровавой и жестокой, столько же безбожной по самой ее природе.
В его «Бесах» и «Братьях Карамазовых,» как в зеркале, с необычайной точностью, заранее отражено то массовое беснование, та сатанинская одержимость и гордыня, какие принес с собою в Россию осуществленный социализм. Но изображая с необыкновенной яркостью красок это грядущее царство Хама, или лучше сказать, самого Антихриста, Достоевский не проявил, однако, здесь ни эпического бесстрастия великих подвижников, ни того негодующего тона, или внутреннего страдания, какими дышет перо некоторых из наших писателей (например Пушкина и Лермонтова), когда они касались козней сатаны, проявляющихся в мировой жизни. То и другое чувство так сказать застраховывает читателя их творений от соблазна зла, который всегда присущ нашей природе.
Достоевский видит ясно демонический характер грядущей революции и ее вдохновителей, но его кисть, которй он рисует последнюю, в соединении с его страстным темпераментом (по его собственному признанию, он всегда любил «хватать через край»), завели его дальше, чем это нужно было бы для его нравственных воспитательных целей в отношении общества и чем бы внутренне хотел он сам. При потрясающей силе своего драматического таланта, он ослепительно ярко обнажает перед нами зло от всех его покровов и так глубоко перевоплощается в своих отрицательных героев, как бы сростаясь духовно с ними, что это чувство невольно переживает читатель. С этими образами случилось то же, что с глазами «Портрета» художника, изображенного Гоголем в повести того же наименовдния; в них заложена какая то магическая сила, которая одновременно и отталкивает и влечет к себе человеческую душу. Смертным никогда не безопасно прикасаться к древу познания добра и зла и приближаться к адской бездне: последняя всегда склонна притягивать к себе и как бы обжигать их своим огненным дыханием. Подобно Данте, Достоевский проводит читателя по мукам и заставляет его иногда невольно отстранять от себя временно его огненныя писания, чтобы отдохнуть от той области тьмы, в какую они низвергают нас по временам. К. Зайцев имел право сказать, что «иной раз кажется — сам сатана говорит его устами.» К сожалению, его идеальные положительные типы не дают достаточно противоядия против таках впечатлений. Высокия проявления человеческого духа, для естественного таланта, даже такого, каким владел Достоевский, воплотить в литературных образах всегда гораздо труднее, чем сатанинские глубины зла. Не будет грехом ни перед истиною, ни пред самим великим писателем, сказать, что кроткий облик старца Зосимы или Алеши Карамазова не в состоянии затмить пред нами яркий образ Ивана Карамазова, с его самоутверждающей гордыней, сверкающей перед нами каким-то зловещим, фосфорическим блеском. Его гордыя страдания не вызывают в нас участия, ибо сатана также есть «мученик» своей свободы.
Своим по временам подлинно «жестоким» пером, Достоевский, как острым резцом, прошел по мягкому русскому сердцу, и, потрясши его до основания, вывел его из духовного равновесия. Он показал впечатлительному русскому обществу соблазнительный образ человека, находящегося по ту сторону добра и зла и в этом пункте до известной степени вошел в соприкосновение с Ницше: не напрасно последний почувствовал в творчестве нашего писателя что то сродное себе и говорил, что Достоевский «единственный глубокий психолог, у котораго он мог кое что взять для себя.»
Развивая везде свою излюбленную идею о двух безднах, борющихся во глубине русского сердца и имеющих так сказать, одинаковое право на свое существование, в силу данной человеку свободы, Достоевский тем самым косвенно вынес для нашей революции если не моральное, то, по крайней мере, психологическое оправдание.
В этом смысле из его творчества течет одновременно и горькая и сладкая вода. Не подлежит сомнению, что в своей личной жизни он преодолел злую стихию, но он не передает этого чувства другим и не придает ему захватывающей и побеждающей силы. Он предоставляет читателю самому сделать выбор между добром и злом, переоценивая силу его самоопределения, равновесие котораго нарушено грехом.
Поэтому, от него родилось, так сказать, два поколения людей: одни это те, которые идут за ним до конца через подвиг веры, любви и смирения к вратам потерянного рая, а другие останавливаются, подобпо жене Лота на этом пути и оглядываются на Содом и Гомору, не будучи в состоянии преодолеть в себе тяготения к нравственному соблазну.
Из этой последней плеяды вышел целый ряд молодых писателей, впитавших в себя прежде всего карамазовский «бунт» и понесших его в народныя массы, с целью революционизирования последних. Не подлежит сомнению, что сам Достоевский отказался бы с негодованием от таких мнимых своих идеологических преемников, однако они были бы вправе сказать, что из его произведений извлекли материал для своей разрушительной литературной работы.
Так как великие умы невольно отбрасывают свою тень вперед, то не произошло ли с другой стороны того, что Достоевский самым пластическим изображением духа и формы грядущей революции помог большевицким вождям конкретизировать свой идеал, придать ему законченность, жуткую огненность и своеобразную принципиальность. Быть можег, революция совершилась по Достоевскому не только потому, что он прозрел ея подлинную сущность, но отчасти и предопределил ея образ — самою силою психического внушения, исходящаго от его реалистического художественного гения, забывашего на этоть раз завет Гоголя, по которому всякое создание искусства должно вносить в человеческую душу успокоение и примирение, а не смятение и раздвоение. Во всяком случае, весь этот вопрос, не взирая на всю его трагичность — требует обстоятельного, вдумчивого и обективного исследования, каковая обязанность лежит на грядущих поколениях.
Русской Церкви во время революции суждено было пройти сквозь двойное искупление: сначала соблазном внешнего могущества и власти, а потом уничижением и страданием.
Когда под ударами революции пал царский трон, распалась власть на местах, поколебалась армия, расслабели политические партии и рассыпались другие общественныя организации, тогда среди этих развалин, в которые превратилась прежняя могущественная Россия, осталось нерушимым только величественное здание Церкви, сохранившей всю силу своего нравственного авторитета и представлявшей из себя целостный организм, возглавленный вновь избранным Святейшим Патриархом Всероссийским. Последний стал живым символом единства Русской земли и вместе «человеком начальным,» как некогда
святейший Гермоген в дни первой Смуты. К нему невольно обратились взоры всех, кто чаял спасения России. На его авторитете старались утвердить свои надежды не только представители прежних правых, но и левых течений русской общественности, которые так часто упрекали Церковь за ея тесную связь с государством.
Видя, что по одному слову Святейшего Патриарха собирались сотни тысяч людей для торжественных крестных ходов и всенародных молений в Москве (особенно по поводу известнаго чуда с иконой Св. Николая, находившейся на Никольских воротах Кремля) и что в Петрограде жители оказали ему царственную встречу, последние оценили его значение для данного момента и неоднократно приступали к нему с предложением двинуть народныя массы против еще неокрепшей тогда большевицкой власти.
Одновременно его именем и влиянием хотели воспользоваться и извне как наши прежние союзники, так и противники, т. е. немцы. Последние, как и первые, надеялись при его помощи привлечь на свою сторону русские вооруженные силы, которые еще казались грозной силой, способной своим присоединением к той или другой стороне определить окончательный исход войны.
Искушение для Русской Церкви было очень велико. Для нея тем соблазнительнее казалось взять в руки мечь Кесаря, что народ и история сами вручили его ей. И однако если бы она решилась на такой шаг и обагрила свои чистыя ризы человеческою кровию, на нее легла бы тяжкая ответственность за начавшееся междоусобие, и ее авторитет был бы поколеблен навсегда.
Повинуясь и своему внутреннему чувству и еще более заветам Православия, искони чуждого всякого клерикализма и вожделений мирской власти, Патриарх и с ним весь Собор Российской Церкви не пошли по столь опасному пути, но за то во всей силе воспользовались врученным им духовным мечсм, которым и начали разить вновь народившуюся безбожную коммунистическую власть. Ее открыто разоблачали и обличали и в соборных определениях и с церковных амвонов даже в самом Кремле (при поставлении Патриарха) и в оставшихся органах печати. Особенно величественно и грозно гремел голос главы Русской Церкви, Святейшаго Тихона, с величайшим дерзновением и силою духа призывавшаго небесныя кары на голову поработителей и растлителей Русской Земли.
Его историческия послания с провозглашением анаемы богоборцам и с разоблачением безнравственной развращающей сущности нового правительства нельзя читать без внутреннего трепета. Они навсегда будут свидетельствовать в пользу Русской Церкви, которая нашла достойный ее образ действий и соответствующий язык в столь критический момент ея исторнческой жизни.
Когда коммуниетическая власть ощутила потом под собою твердую почву, она начала открытую борьбу с Церковию. Последняя не устрашилась этого нового противоположного первому искуса и встретила гонения со стороны Советского правительства с величайшим спокойствием и достоинством.
Многие епископы, священники и монашествующие, а равно и верующие миряне почти с радостию и энтузиазмом, достойными первых христиан, шли на страдания. Сотни священномучеников, мучеников и мучениц, и исповедников, число которых умножается до сих пор, доказали всему миру несокрушимое могущество Христовой веры, и гонения еще раз стали «семенем Церкви,» по глубокому замечанию архиепискоиа Кентерберийского. Если рядом с этими героями духа оказалось, однако, потом некоторое число малодушных и ослабевших, не выдержавших великого испытания, то таковые были и в первые века христианства. Стоит прочитать горькия укоризны Св. Киприана, обращенные к «падшим,» чтобы убедиться в этом.
Кроме немощи человеческой природы вообще, для смягчения вины Русскаго народа может послужить в этом случае и то обстоятельство, что он горит в огне испытаний уже целый ряд лет, в течение которых религиозные преследования, лишь замаскированные часто политическими обвинениями, не прекращались почти ни на одну минуту.
Сравнительно с этим сроком кажутся краткими годы Французской революции. Что же касается древнеримских гонений, то хотя они в совокупностп простирались около трех веков, однако никогда не длились столь долгий период подряд.
Благодаря частой смене императоров, менялась нередко и политика римской власти в отношении христиан. Время от времени Бог по своему милосердию посылал гуманных правителей, под властью которых христиане отдыхали временно от языческих преследований, чтобы укрепиться духом для новых мучений.
Едва ли нужно добавлять, что общий дух жизни первых кристиан, пламеневших святой ревностью веры и жаждавших узреть возможно скорее откровения Царства Христова, гораздо более способствовал мужественному перенесениио страданий за веру, чем настоящий малодушный и безверный век.
Наконец, Православная Россия в течение тысячелетия своей истории не знала систематических гонений на религию и потому не могла приобрести достаточнаго опыта для борьбы с врагами Церкви и для распознавания козней слуг сатаны, которые стараются воспользоваться ныне всеми средствами безбожной пропаганды и всеми утонченными духовными соблазнами и пытками, чтобы совратить верующих с пути истины.
— Но за что страдает Русский народ и Русская Церковь, и почему Бог не пресечет зло, видимо торжествующее почти повсюду над добром? — спрашивают теперь многие.
Этот последний вопрос, взятый в мировом масштабе волнует человечество с давних времен.
«Рассказывают, читаем мы в «Отечнике,» что Антоний Великий, будучи однажды приведен в недоумение глубиною домостроительства и судов Божиих, помолился и сказал: «Господи, отчего некоторые из человеков достигают старости и состояния немощи, а другие умирают в детском возрасте? Отчего одни бедны, а другие богаты? Отчего тираны и злодеи благоденствуют и обладают земнымн благами, а праведники угнетаются бедностью и нищетою?»
Долго занят был он этим размышлением и пришел к нему глас: «Антоний, внимай себе и не подвергай твоему исследованию судеб Божиих, потому что это душевредно.»
Подобный ответ услышал некогда в грозе и буре и невинный страдалец Иов, который хотел защищать свое дело пред Богом. Кто сей, омрачающий Провидение словами безь смысла? Припояшь ныне чресла твои, как муж. Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя. Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли ты возгреметь голосом, как Он» (38:1-3; 40:3-4).
Сами друзья Божии не могли постигнуть судеб Промысла в ходе мировой истории. Царь и Пророк Давид едва не поскользнулся стопами своими, размышляя над этой тайной (Псал. 72:2-5). Смущала она и сердце патриарха Авраама, когда последний взывал к Божию милосердию, при виде осужчных городов Содома и Гоморры, и пророков Иону и Илию, требовавших у Бога наказания для нечестивых; и Екклезиаста, видевшего, что не проворным достается успешный бег, не храбрым победа, не мудрым хлеб и не у разумных богатство (9:11). Праведные мужи знали, что чистым очам (Божиим) не свойственно глядеть на злодеяние, и недоумевали, почему Господь смотрит на злодеяние и безмолствует (Ав. 1:13). Пророк Иеремия простер свое дерзновение до того, что пытался состязаться с Самим Владыкою и Промыслителем мира, Которому приносил жалобу на Его же собственные суды на земле: Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судится сь Тобою: и однако же Господи, буду говорит с Тобою о правосудии: почему путь нечестивых спеется и все вероломые благодушествуют?
Ты насадил их и они укоренились, они выросли и приносят плод (Иер. 12:1-2).
Господь не открывал никому из людей до конца планов своего домостроительства, не потому, что не хотел, а потому, что люди не могли вместить их по самой ограниченности своего кругозора, который не может обнять всей глубины богатства премудрости и разума Божия, проявляющихся в Божественном мироуправлении. Чтобы понять пути Промысла Божия в истории, нужно знать и настоящее состояние мира во всей его целокупности, и прошедшие и будущие судьбы вселенной, ибо все это неразрывно связано в едином плане Божественного домостроительства, а такая широта ведения, конечно, недоступна для человека. Так ребенок не может проникнуть мыслей и намерений своего отца, старающегося предусмотреть для него все лучшее не только в настоящем, но и будущем и притом так, чтобы сочетать его благо с благом других членов семьи.
Только тогда, когда свершится исполнение времен, настанет конец мира и откроется Царство Христово, тогда оправдаются для нас все неисповедимые суды Божии, пред которыми с благоговением преклонится искупленное Христом человечеетво и воздаст Ему благословение, и славу, и премудрость и благодарение, как об этом читаем в книге Откровения (Апок. 7:12). До того времени Бог только в малой степени и по особым нарочитым целям открывает людям время от времени Свою премудрую волю, ведущую отдельные народы и весь мир по тем или иным историческим путям. Он являет ее или непосредственно своим избранникам, с которыми Он беседовал как бы лицом к лицу, или открывает ее в самом ходе мировых событий, управляемых Его десницей. Ревнуя о славе Божией, когда она подвергается поруганию от сынов противления, праведники нередко вопрошают, почему Всемогущий не мстит немедленно гордым и нечестивым, восстающим против Его вечной и всемогущей Державы. Именно потому, что Он Бог, а не человек, потому, что Он — Свят, отвечает Он сам через пророка Осию (Ос. 11:9). Бог слишком силен, разсуждает Златоуст, чтобы мстить кому либо немедленно. Вместе с тем, Он настолько превознесен над миром, что Его не может оскорбить и даже коснуться язык велеречивых. Всякий богохульник поистине подобен псу, лающему на луну.
Человеческая ревность часто бывает нетерпелива только потому, что не уравновешивается любовью, составляющею самое существо Божественной природы. Божие милосердие нередко как бы удерживает до времени Его карающую десницу. Господ не медлит исполнением своего обетования, хотя бы некоторые думали так — учит Апостол Петр. Он долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию (II Петр. 3:9).
Ты всех милуешь — говорит еще ветхозаветный мудрец — потому что все можешь и покрываешь грехи людей ради покаяния. Ты все щадишь, потому что все Твое, душелюбивый Господи (Прем. 11:24-27). Его милость и правосудие не хотят погубить вместе с плевелами и пшеницу, с которою они как бы сростаются на этой земле своими корнями. Он готов помиловать осужденные Содом и Гоморру ради десяти праведников, чтобы последние не погибли вместе с нечестивыми и не хотел истребить Ниневию ради ста двадцати тысяч невинных младенцев и даже ради бессловесных скотов, которые должны были погибнуть вместе с людьми (Ион. 4:11). Самая мера времени в человеческом представлении является совсем иною, чем в очах вечного Бога. У Него один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день (2 Петр. 3:8; Псал. 89:5). Божественный Промысел все расположил мерою, числом и весом (Прем. 11:21). У Него на все положены свои времена и сроки.
Доколе, Владыко Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу — вопияли громким голосом, по свидетельству тайновидца Иоанна Богослова, находящияся под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И даны были каждому из них одежды белыя, и сказано, чтобы успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья, которые будут убиты, как и они, дополнят число (Апок. 6:9-11). Никто, конечно, не знает, когда исполнится это число.
Господь ожидает иногда, чтобы зло выявило себя до конца, дабы, обнажив свою подлинную природу, оно само отвращало бы от себя сердца людей, и искушает праведника седмерицею, чтобы явить его духовную красоту пред всем миром и усугубить его награду. Поэтому Он до времени оставляет на земле и скверного, да осквернится еще, и праведика, да творит правду еще (22:11).
Если у последнего в огне испытаний сгорают малейшие греховные приражения, свойственные падшей человеческой природе, то нечестивому Бог попускает временно пользоваться благоденствием для того; чтобы и он получил свое «воздаяние» за те крупицы добра, какия он когда либо сделал в своей жизни. Праведный Судия не хочет остаться в долгу не только пред праведниками, но и пред грешниками. Последние не знают, конечно, что Он поступает с ними в этом случае, как врач с безнадежными больными, разрешая в последнюю минуту им наслаждаться всем лишь потому, что им не на что надеяться в будущем. Блаженный Августин с большим красноречием и убедительностью раскрывает эту последнюю мысль в его знаменитом сочинении «О граде Божием,» являющемся, как известно, первым опытом философии истории, когда говорит о падении Рима. Самое благополучие осужденных на погибель людей есть не более, как призрак, как дым, и потому не должно вызывать ни у кого чувства зависти, а только горестное сожаление об их участи, ибо непреложно Божественное слово. Мне отомщение и Аз воздам (Рим. 12:19; Втор. 32:25). Когда изберу время, произведу суд по правде (Псал. 74:3). Я начну, и окончу (I Цар. 3:12).
Не ревнуй людям — внушает поэтому нам Царь и Пророк Давид, и не завидуй делающим беззакония, ибо они как трава скоро будут подкошены и как зеленеющий злак увянут. (Псал. 36:1-2).
«Плачь о грешнике — учит нас один из Отцов Церкви, — которому все удается, потому что над ним простерт меч Божественного правосудия.»
Когда Господ находит нужным, Он открывает свой суд над нечестием уже здесь на земле, как бы отвечая на мольбу человечества: Дай увидеть мне мщение Твое, Господи, ибо Тебе вверил дело мое (Иер. 11:20).
Так Он излил Свой гнев на сонмище лукавых богоубийц — на те орудия области темной, которые вознесли на крест Богочеловека.
Иуда — первый из них, сам понял, что после совершенного им преступления, он не может более обременять и сквернить землю своим дальнейшим пребыванием на ней, и сам произнес суд над собою; когда, бросив презренные сребренники — эту цену крови своего Учителя — шед удавися, и когда низринулся, расселось чрево его и выпали все внутренности его (Деян. 1:18).
Архиереи, книжники и фарисеи — эти люди с сожженной совестью, стремившиеся какою бы то ни было ценого достигнуть осуждения на смерть Спасителя мира — имели горечь не только видеть крушение всего их пагубного и злого дела, когда Христос Спаситель восстал из мертвых и Его учение стало победоносно распространяться повсюду, но и дожить — одни сами, другие — в лице своих детей — до страшных дней разрушения Иерусалима, не узнавшего дня посещения своего и отвергшего пришедшаго к нему Мессию, Христа. Им суждено увидеть великую скорбь, какой не было от начала мира и не будет потом.
Терзаемые голодом, заставлявшим матерей пожирать собственных детей, угнетаемые междоусобицей и насилием зилотов, томимые страшными предчувствиями, жители осажденного Иерусалима переживали неописуемые страдания, по словам Иосифа Флавия. Когда же ожесточенные римские воины вторглись, наконец, в город, они беспощадно стали истреблять всех, без различия пола и возраста, и окрестные с Иерусалимом холмы почернели, как говорят современники, от множества крестов, на которых висели те, кто неистово вопили некогда пред Пилатом: распни, распни Его! или их потомки.
Не избежал небесного возмездия и этот малодушный судия, имевший власть спасти Того, невинность Которого он исповедывал сам пред народом, и пожертвовавший Им для сохранения дружбы Кесаря. Напрасно он умывал руки пред народом в знак своей непричастности к совершившемуся злодеянию. Они были также обагрены кровию невинного Страдальца, которую не могли смыть все воды Иордана. И эта кровь пала и на его главу. Ненадолго он сохранил благоволение своего повелителя: обвиненный иудеями пред Кесарем по другому поводу, он через восемь лет после распятия Спасителя лишен был своей должности и сослан в Вену, где окончил жизнь самоубийством, подобно Иуде предателю.
История Церкви, которая есть повторение истории жизни ее Основателя, полна подобных примеров. И в наши дни мы видим много отдельных чудесных событий, когда Рука Божия видимо сокрушает гордых, дабы праведник мог утешиться и дабы стало очевидным для всех, что есть Бог, судящий на земле (Псал. 57:11-12).
Ничто так болезненно не отражается в сердце верующих, как открытое кощунство и поругание святыни, которое Бог попускает только тогда, когда люди становятся недостойными знаков видимаго Его пребывания между ними. Об этом Он сам открыл Соломону тотчас же по освящении перваго истинного храма на земле.
Если вы и сыновья ваши отступите от Меня и не будете соблюдать заповедей Моих и уставов Моих, которые Я дал вам, и пойдете и станете служить иным богам и поклоняться им, то Я истреблю Израиля с лица земли, которую Я дал ему и храм, который Я освятил имени Моему, ошвергну от лица всех народов. И о храме сем высоком всякий, проходящий мимо его, ужаснется и свистнет, и скажет: «за что Господь поступил так с сею землею и с сим храмом?» И скажут: «за то, что они оставили Господа Бога своего, Который вывел их из земли Египетской и приняли других богов и поклонились им, и служили им — за это навел на них Господь все сие бедствие (I Цар. 9:6-9).
Таким образом, Бог оставляет Своим пребыванием и покровительством святыню не прежде, как люди сами оставляют ее или становятся равнодушными к ней.
«Уйдем отсюда» — был слышен голос из храма Иерусалимского, когда он за исполнение беззаконий Израильскаго народа был обречен на разрушение.
Все эти указания слова Божия о путях Промысла Божия, действующаго в мире, и о смысле человеческих страданий нам надо иметь перед глазами собенно теперь, когда мы готовы впасть в уныние при виде торжествующего повсюду зла, и когда Бог как бы закрыл Лицо Свое облаком, по слову пророка, чтобы до Него не доходила наша молитва. (Пс. 3:44).
Сюда надо прибавить также то соображение, что революция — этот главный источник наших бедствий, совмещающий в себе и огонь, и меч, и глад, и междоусобную брань, не может быт приравнена вполне по своему происхождению к разнаго рода стихийным бедствиям и даже к войне. Если последние могут постигнуть нас внезапно и совершенно вопреки нашей воле, то революция никогда не приходит помимо воли и желания самого народа.
Последний всегда или активно вызывает ее, или просто принимает ее, как факт, которому не решается противодействовать. Общество может но допустить ее появления и даже остановить ее распространение в самом начале, если только пожелает этого. Но наступает роковой момент, когда вся нация решает «чрез кровь, так чрез кровь… чрез хаос, так чрез хаос,» и бросая вызов судьбе, легкомысленно кидается в бездну зная хорошо, что самая плохая власть все же лучше безвластия, она однако, в порыве нетерпения, или неразумия, собственными руками устраняет последнюю плотину, сдерживающую напор злых стихийных сил, угрожающих организованному человеческому общежитию, и хаос врывается на арену общественной жизни, заливая ее, как потоп. С этого времени человеческая воля уже бессильна бороться со стихией, которая несет ее вперед на своих бурных волнах. Те, кто начинают первые потрясать государственное здание, первые погибають под его развалинами. Постепенно разгораясь, этот пожар не прекращается до тех пор, пока не испепелит всю страну.
Таким образом, уже самое появление революции есть акт глубокаго нравственного падения народа, требующий искупления и несущий в себе самом должное возмездие, в соответствии с известным законом «чем согрешаешь, тем и мучаешься.»
У массы Русскаго народа было совсем иное отношение к революции, чем во Франции.
Наш народ не вотировал смерти своего Государя, которая совершилась без его ведома, и можно без преувеличения сказать, против его воли. Ненапрасно убийцы нашего Царя-Мученика долго пытались скрыть от него эту ужасную весть. Русский народ, вообще, полусознательно воспринял революцию, которая была не столько делом его ума и воли, сколько темперамента, как об этом хорошо говорит Бунин в своей «Жизни Арсеньева.»
«Ах, эта вечная русская потребность праздника. Как чувствительны мы, как жаждем упоения жизныо — не просто наслаждения, а именно упоения, как тянет нас к хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд… Разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о праздниках — была одной из главнейших причин русской революции?»
В виде пьянаго разгула широкой русской натуры рисует революцию и Блок в своем известном произведении «Двенадцать.» Однако, этот хмель оказался слишком продолжительным и опасным. Он довел русского человека до белой горячки и бесовских галлюцинаций. Такое опьянение не может пройти без глубоких потрясений для народнаго организма. Он будет чувствовать боль и стадания и после своего отрезвления.
Состояние опьянения, в котором совершается то или другое преступление, не может однако служить оправданием для последняго; в судебном законодательстве некоторых стран оно считается даже отягчающим вину обстоятельством. При всех особенностях психологии нашей революции, мы не можем однака считать себя свободными от той вины которую так хорошо изобразил духовный поэт:
Сам я своенравной властю
Зло из темных бездн воззвал,
Душу сам наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Если мы сами навлекли на себя эту страшную болезнь, то от нас прежде всего зависит исцелиться от нее и ее последствий.
Народный организм должен выбросить из себя яд большевизма, который вреден одинаково и в больших и в малых дозах. Надо не только отвергнуть, но возненавидеть и «омерзить» неправду последнего. Но развращенный революцией народ нельзя перевоспитать только одними словами, как бы они красноречивы ни были, или новыми политическими или социальными программами, противопоставленными советскому коммунизму с его диктатурой пролетариата.
Царство сатаны не может быть разрушено только таким оружием. Сей род изыдет токмо молитвою и постом, т. е. религиозным и нравственным подвигом.
Нынешему богоборчеству должна быть противопоставлена пламенная вера, нравственной распущенности — глубокое христианское покаяние и жизненный аскетизм. Русь обязана горькими кровавыми слезами оплакать свое падение и усердно молить Бога о том, чтобы Он снова низвел на нее огненную благодать Духа, которая очистила бы ее от прежней скверны и обновила бы в ней чистую мысль и правый дух.
Революция исказила все и прежде всего самую идею, на основании которой должно быть устроено человеческое общество.
Знаменитой трехчленной революционной формуле — «свобода, равенство и братство,» которая по частям заимствована из Евангелия — недостает четвертаго члена — любовь: только эта последняя добродетель могла бы увенчать, как купол, эту триаду, которой без ноя недостает внутреннего единства, и оплодотворить самые эти начала, придав им действенную жизненную силу. Но слово любовь не вмещается в сердце революционера, питающемуся ненавистью. Для вождей французской революции она была также не терпима, как и для Ленина, который хотел совершенно исключить слово любовь из большевицкого лексикона. Отсюда родятся все внутренние противоречия революции. Главное из них состоит в том, что стремление к общему уравнению убивает свободу.
«Свободу надо установить насилием,» торжественно провозгласил в свое время Марат, подписавший тем и смертный приговор самому себе, — «необходимо установить деспотизм свободы, чтобы раздавить деспотизм тиранов.»
А одна из его единомышленниц, М-ме Жульен только довела до конца эту своеобразную логику, когда воскликнула: «если хочешь цели, надо хотеть и средств! Долой варварскую человечность.» Большевики подписались под этими последними словами кровию своих бесчисленных невинных жертв.
Они ввели в принцип классовую борьбу и ненависть, которой отныне надо противопоставить всю силу и весь пламень истинной братской христианской любви, проведя ее во все ткани общественной жизни.
Надо восстановить «варварскую человечность» и снова положить ее в основу человеческих отношений. Одновременно надо организовать около Церкви все созидательные творческие народныя силы, чтобы преодолеть организованное коммунизмом зло, которое долго еще будет давать себя чувствовать в глубинах народной толщи: вместо интернационала должна быть снова провозглашена идея вселенского братства во Христе.
В борьбе со злом надо иногда пользоваться уроками, заимствованными от своих прежних противников, ибо сыны века сего мудрее сынов царствия в роде своем.
Один американец спросил Ленина: «в чем сила большевиков?» «В чем наша сила, саркастически сказал Ленин, это спрашиваете вы, представитель буржуазнаго класса,» и злая насмешка отрзилась на его лице. «Я скажу вам. Наша сила в вашей слабости; в неумении съорганизоваться и действовать, в личном и классовом эгоизме, в ваших раздорах и в вашем малодушии. Вот в чем наша сила.» В этих язвительных словах большевицкого вождя справедливо то, что, к сожалению, разрушительные элементы общества обыкновенно бывают активнее и организованнее его консервативной части, поддерживающей общественный порядок, и потому зло способно производить впечатление силы, которой у него нет в действительности.
Люцифер у Байрона лгал Каину, когда на вопрос последняго — «счастливыли вы,» ответил — «мы могучи.»
Его могущество призрачное и не может устоять пред вечной и непобедимой силой Креста Христова.
Если Русский народ снова вооружится этим духовным оружием, то он навсегда победит соблазн большевизма, и наша страждущая Родина, после своего огненного крещения, восстанет в новой силе и славе, чтобы совершить свою высокую историческую миссию— стать избранным уделом Христа и твердынею православия — подлинно Святою Русью.
«Но пока Россия представляет только поле, усеянное сухими костями. Оживут ли кости сия и если оживут, то когда?» — спрашивают со скорбным недоумением многие, кто хотел бы видеть скорейшее воскресение Родины. Господи Боже, Ти веси сия — можно только ответить на это словами Пророка. Никто не решится предсказывать будущее, но мы обязаны подготовлять его.
Наш неотменный нравственный долг трудиться для завтрашнего дня (хотя бы мы сами и не дожили до него) и не унывать, веруя в конечное торжество добра над злом и победу Христа над Антихристом.
История человечества полна противоречий и загадок. Как ни трудно предположить это заранее, идеологическим отцом коммунизма, вплоть до самых крайних его проявлений, был гуманнейший из философов, идеалист Платон. Он теоретически даже во многом предупредил большевиков, допуская, например, возможность истребления всех людей старше 14 летняго возраста, чтобы навсегда покончить со старшим поколением и влить новое вино в новые мехи.
Замечательно, что все большие т. е. глубокия революции повторяются не ранее, как через столетие, как будто бы такой срок нужен для накопления новой революционной энергии и для того, чтобы забыть ужасы прежней катастрофы.
Они все напоминают одна другую не только по закону подражательности, свойственному всем массовым явлениям, но и по единству духа, действующему в них: одинаковые причины рождают одинаковые следствия.
Кроме этих, всем известных революций, был целый ряд, других малых, т. е. недоразвившихся социальных революций в древней Персии, Спарте, Китае, носивших в себе однако в зародыше такой же жестокий разрушительный характер, как и первые.
Что касается нашей Смуты, бывшей триста лет тому назад, то она напоминает нынешнюю революцию только психологией русского бунта, а отнюдь не своей идеологией.
Все ее деятели — даже такие, как Болотников, ближе всех примыкавший к большевикам по своей программе, стояли на национальной почве и никогда не мечтали о каком либо интернационале. Их мировоззрение легко уживалось с господствовавшими тогда религиозными и политическими идеалами, которые, конечно, также были противоположны идеологии современных коммунистов, как свет и тьма.
Власть появилась на земле только после падения первых людей.
В раю не было слышно крика надсмотрщика. Человек никогда не забывает, что он был некогда царственно свободен, и что власть явилась оброком греха. Если он и подчиняется последней из сознания, что она есть установленное Богом удерживающее начало для зла, разлитого в мире, то все же под влиянием того же греха он, как конь, грызет свои удила и как зверь, по временам — рычит на своего укротителя.
То, что у культурных народов, с их общественной дисциплиной, выражается в «легальной оппозиции» правительству, то у дикарей, по наблюдению путешественников, выливается в бурных оргиях во время перерыва власти при переходе ее из одних рук в другие; толпа тогда неистовствует и осыпает прежних своих вождей самыми грубыми оскорблениями и насмешками.
Подобную картину мы наблюдаем в разгаре революции. Она устремляется прежде всего на всех власть имущих и не успокаивается до тех пор, пока не напьется крови самих венценосцев, имеющей для революционного сознания какое то сакраментальное значение. Не напрасно после казни Людовика XvI, одна женщина омочила свою грудь в его крови и вложила ее в рот своему ребенку. Другие «мочили в крови короля мученика носовые платки и концы пик,» как пишет Карлейль в своей «Истории Французской революции.»
Не равносильно ли это было всенародному заявлению, что кровь Его на нас и на чадех наших?
Впрочем, французский народ принял на себя эту кровь уже тогда, когда через своих представителей в Конвенте голосовал осуждение своего короля на смерть. Пусть этот приговор — роковой прежде всего для самой Франции вынесен большинством только од- ного голоса. Однако, он не вызвал нигде открытаго протеста против казни Людовика XvI, ни прежде, ни после ее исполнения.
Как бы опьяненная этою кровью Француская революция способна была испепелить всю страну, если бы она не нашла Наполеона.
Что неотразимо влекло к нему людей, не только при его жизни, но и теперь, когда его имя стало только историческим воспоминанием? Титанический размах его планов и борьба с судьбою, нередко преграждавшею ему путь при их осуществлении. Его бурная жизнь была одна великая трагедия, а люди всегда тяготеют к трагическому, в котором сказывается одновременно и слабость и сила человека. «Песчинка остановила мою судьбу» — сказал он о своей неудаче около Акры (или Птолемаиды), положившей конец его знаменитому египетскому походу. «Я дошел бы до Константинополя и Индии… Я изменил бы лицо мира.» Эта «песчинка» на самом деле была всемогущей Десницей Божией, в руках которой был орудием он сам и его гений. В одних случаях она спасала его от опасности, и тогда, когда он приходил в отчаяние и близок был к самоубийству, а в других — ставила предел его успехам там, где, казалось, все благоприятствовало последним.
Рожденный и воспитанный в огне и бури революции — он имел право сказать о себе: «Революция — это я.» В нем, к счастью для Франции, воплотился, наконец, мятущийся дух последней, который гнал его из одного края мира в другой, заставляя развивать сверхчеловеческую энергию и нигде не давая ему покоя. Его сердце не знало ни религиозной теплоты, ни любви, ни радости, ни жалости, ни раскаяния, о чем говорил всегда углубленный в себя его мрачный взор. Только маленький остров Св. Елены, сдавленный отовсюду морем, мог укротит его бушующую природу. Запертый там, как лев в клетке, «мучим казнью покоя» он мог сознательно обозревать свой исключительный исторический путь и хоть отчасти смирить свою гордыню. Пребывание его там было, если не разрешением его трагедии, то залогом успокоения мира, приведеннаго в состояние волнующагося океана. Вместе с ним, или лучше сказать, в его лице, на острове Св. Елены заключена была и умирающая революционная стихия, чтобы до конца изжить саму себя и погаснуть вместе с ним.
Нет ничего новаго под луной. То, что мы называем нынешним кризисом и что справедливее было бы назвать велиикой мировой катастрофой и, быть может, предвестием конца самого мира, прозирали издали одинаково как наши славянофилы, так и их противники, крайние западники и революционеры. Те и другие, каждые со своей точки зрения, предсказывали нынешний закат Европы, с ея вековой культурой. «Кайтесь, кайтесь, взывал пророческим тоном Герцен, обращаясь к Западу суд миру вашему пришел. Европа идет ко дну, как тонущий корабль.» Нечто подобное говорят и Тютчев и Достоевский и Леонтьев, предвидя крушение современной западной культуры.
Ныне эти далекие прозрения обратились почти в факт действительной жизни.
Все, кто имеет чуткий духовный слух, уже ощущают глухие подземные удары, предупреждающие о грядущем землетрясении.
И Шпенглер, и Розанов, и целый ряд других русских и иностранных писателей, каждый на своем литературном или философском языке, пишут «Апокалипсис нашего времени.»
Розанов, по своему обычаю, глубоко и решительно поставил диагноз нынешней мировой духовной болезни: «в европейском человечестве образовались пустоты от былого христианства, и в эти пустоты проваливается мир.» Однако, последний пытается задержаться над этой зияющей бездной, проявляя как выражается Шпенглер, «волю к власти». Выражением последней служит идея сверхчеловека, подготовленная, по его словам, теорией естественного подбора Дарвина и философией Шопенгауера. Ницше дал ей только окончательную философскую формулировку, а Бернар Шоу пытается придать ей более практический и современный характер. Юродство, в которое впадает последний, и особенно безумие самого Ницше являются естественным логическим и нравственным концом попыток человека к самообожению. Они осуждены навсегда.
Изверившись во все, люди пришли к скептицизму. «Сомнение истерзало землю, — жалуется один современный писатель, — мы знаем либо слишком много, либо слишком мало.» Страшный вопрос — что есть истина?! — снова во всей трагической силе стоит пред сознанием человечества. Измученное своими исканиями, оно снова ищет спасения в возрождении религиознаго чувства, которое может быть временно подавлено, но никогда не исчезает совершенно из сердца человека.
Но, развенчивая своих кумиров, современное общество не может от них отказаться до конца. Оно не способно принести полной жертвы самоотречения, которой требует истинная религия и потому предпочитает довольствоваться ея суррогатами, в виде оккультных учений, теософии и масонства. Последние распространяют вокруг себя сумерки болезненного мистицизма или религиознаго экклектизма, столь характерных для каждой эпохи упадка, или являются просто рядом холодных философских или моральных положений, питающих более ум, чем сердце. Здесь отмирает религия, в собственном смысле этого слова, как живой и действенный союз Бога с человеком, обнимающий все существо последняго.
Также неудачна оказалась попытка создать апофеоз человеческого коллектива, приведшая к глубокому потрясению общеетвенного и государственного порядка. Желая спастись от надвигающегося хаоса, современные культурные народы, по инстинкту самосохранения, снова ищут сильных людей и бросаются в их объятия, готовые пожертвовать своей свободой для предотвращения анархии. Близится, кажется время, когда люди, утратившие храброго вождя и воина, судью и пророка, готовы ухватится за брата своего в семействе отца своего и сказать ему: у тебя есть одежда, будь нашим вождем и да будут эти разжвалины под твоею рукою (Ис. 3:2-6).
Расшатанный государственный организм ищет для себя опоры в возрождении своего старого языческого абсолютизма, угнетающего и поглощающего человеческую личность. С тех пор, как высокое нравственное учение Христа, поднявшее знание каждаго отдельнаго человека, душа которого бесценна в очах Божиих, и установившее гармонию между личным и общественным началом, утратило свое вековое умягчающее и облагораживающее влияние на государственный организм, от него остался только один обнаженный суровый и холодный железный остов, стремящийся поработить себе самую человеческую мысль и создать, как говорит Бердяев, «диктатуру мировоззрения.»
Таким образом, одновременно с упадком религиозного чувства, общество потеряло свою животворящую, организующую его, душу.
Отрыв от возвышающих религиозных идеалов, которыми всегда питалось истинное творчество, обесплодил научное знание, в основании которого «хотя бы и самого точного, по словам Шпенглера, лежит религиозная вера,» и принизил и опустошил искусство, низведя его с звездных высот на землю.
Последнее утратило ныне самый идеал подлинной красоты и источник вдохновения и творческой энергии.
«Новый художник, — говорит тотже Шпенглер, — ремесленник, а не творец.»
Упадочность современного искусства в связи с оскудением религиозного одушевления в очень яркой и наглядной форме рисует и проф. Е. В. Спекторский в своем серьезном и во многом поучительном исследовании: «Христианство и Культура.»
Религия, говорит он, эта, как ее определяет Джемс, песнь вселенной, перестала звучать в искусстве. И этим был закончен величавый период в истории искусства, период возвышенного искусства, без насмешки именовавшагося святым…
Современный вкус культивируется в такой неблагоприятной обстановке, которая как бы принципиально исключает эстетику, ибо в ней промышленность, как таковая, ни нуждается, поскольку, впрочем, она сама не промышляет ею.
Вместо храмов предметом наиболее поощряемаго архитектурного творчества стали гостиницы, выставочные павильоны или башни с лифтами и ресторанами. Когда-то слово «фабрика» означало храм. И вот фабрика в смысле церкви вытеснена фабрикой в смысле завода.
В обстановке той механизации нашей дехристианизованной культуры, которую так прославляет Ретенау, произошла ужасающая вульгаризация вкуса. Искусство, эстетика почти вытеснены модою и развлечениями. Кто не поет теперь акафиста моде. Мода это принципиальное отрицание вечности и даже длительности. Мода это уже не вчера и еще не завтра. Мода это каприз одних и рабство других» («Христ. и Культ.» стр. 152-153).
Искусственное опрощение и возврат к природе Шпенглер, как в свое время Леонтьев, считает не более, как прикрытием «нисхождения с орлиной перспективы к лягушечьей в больших жизненных вопросах.» Так «старик день за днем возвращается в лоно природы.» Большевизм, впитавший в себя все элементы духовного разложения человечества, большевизм, у котораго простота доходит до первобытной дикости, — знаменует собою эту дряхлость современного общества. Со свойственным ему откровенным цинизмом он дерзает на то, чего другие еще не смели выговорить. Не потому ли к нему протягиваются столько сочувственных рук? Здесь сказывается действие старого психологического закона: similis simili gaudet — «подобный подобному радуется.»
Идеже будеть труп, там соберутся орлы (Матф. 24:28).
«Одичалой Европе,» по остроумному выражению Мережковского, «глядя на большевиков, захотелось в лес.» Она не хочет задуматься над тем, что большевизм для нея —»самоубийство.» («Царство Антихриста» стр. 195).
Только изредка раздаютея там отрезвляющие голоса, которым однако мало внемлет общественное мнение.
«Что мы делаем? — мужественно сказал в недавнее время один известный проповедник в Лондоне. — Отбросив все соображения осторожности, достоинства и чести… мы дружим с врагами Христа, идем под руку с Иудой Искариотом и любезно шутим с Понтием Пилатом. И почему? Из за денег, из за 30 серебренников.»
У всего культурного человечества есть несомненно смутное предощущение грядущей катастрофы но, как во время потопа, все продолжают есть, пить и веселиться, пока не придет бедствие. Развитие техники помогает современным людям ускорить темп жизни, чтобы заглушить внутреннюю тоску, которая гложет их сердце. Аэроплан, с котораго мир кажется движущейся картиною, фильм, состоящий из смены мимолетных впечатлений, и газета, являющаяся тем же фильмом, ежедневно с меняющимся перед нашими глазами — вот три лучших символа современной жизни. Она вся ушла в динамику, т. е. в движение. Человечество, томимое тяжелыми предчувствиями, не хочеть остановится и задуматься над своею судьбою. Оно стремится как бы убежать от самого себя, или, лучше сказать, от той бездны, небытия, какая уже начинает притягивать его к себе. Отрекшись от Христа, современная культура сама обрекла себя на разрушение.
Уже давно подмечено, что народы, забывающие о Боге, становятся недостойными жить на земле и, кажется, мы снова слышим голос Небесного правосудия: Се оставляется вам дом ваш пуст… дондеже речете: благословен грядый во имя Господне (Матф. 23:38-39).
Если бы современный мир мог очнуться, он должен был бы воскликнуть: Господи к кому нам идти, Ты имеешь глаголы жизни вечной (Иоан. 6:68).
Только христиаство, спасшее мир от гибели в эпоху падения античной культуры, может еще раз влить новую жизнь в одряхлевшее духовно человечество. Только оно в силах разрешить безболезненно все политические и особенно социальные противоречия, в сетях которых запуталось современное общество. Нельзя создать «механику добра,» как сказал проф. Карташев, которую напрасно ищет современная социальная мудрость. Надо вспомнить, что история видела только раз совершенный образцовый порядок на земде: он расцвел на почве, оплодотворенной благодатию Христовой. У людей не стало пристрастия к земным стяжаниям и различиям и своим и чужим лишь с тех пор, как огонь евангельской любви спаял их в один организм, у котораго было одно сердце и одна душа, и когда они устремились всем существом своим к небесному граду.
В этом смысле Церковь была и доныне нашим «социализмом,» как выразился Достоевский. В ней одной все народы и все человечество сливается в одно «вселенское» братство, в один организм. У нее есть одно животворящее общественное начало, одна всеобъемлющая социальная добродетель — любовь; последняя способна, дать больше, чем требует холодная справедливость — положить душу свою за други своя.
Чтобы создать царство всеобщей гармонии на земле, Церкви не нужно снисходить с своей высоты и входить в глубину земных человеческих отношений, чтобы делить имения между людьми, к чему ее нередко зовут ныне, а напротив, современная общественная жизнь, т. е. самая ея душа, должна подняться над землею и снова органически войти в религиозную стихию. Не взирая на все мировые потрясения, непоколебимым остается тот краеугольный камень, на котором Христос Спаситель благоволил утвердит всю жизнь своих последователей: Ищите прежде всего Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам (Мате. 6:33).
[*] Издательство «Библиополис», Санкт-Петербург, 2002г.